Все еще зажатый между каменными челюстями, Сарл наблюдает за ними издалека. Солнечный свет согревает мир за его пределами.
И снова они сидят, соприкасаясь коленями, как отец и дочь. И снова они пробуют на вкус чужой палец. Но на этот раз пепел больше белый, чем черный, и сила, которая дрожит в них, имеет более меланхолический оттенок. Капитан и сумасшедший сержант все еще наблюдают за ними – старик и девушка видят их, когда поворачиваются в ту сторону.
Мимара пристально смотрит на Сарла, думая, что должна хотя бы позвать его. Но даже издали она видит, как кровь окрашивает морщины на его лице. А у капитана настроение, похоже, крайне скверное.
– Настоящая мясорубка!
Каким-то чудом дубовый лист падает перед ней, раскачиваясь в воздухе взад и вперед. Она выбирает его из пустоты. Фиолетовые линии прожилок покрывают сам лист цвета зеленого воска. Поддавшись необъяснимому порыву, она берет мешочек Клирика и стряхивает небольшую кучку пепла в чашу листа, который затем складывает вокруг этой кучки. Пристально глядя на Сарла, она кладет маленький пакет на низкий мраморный пень, торчащий из земли перед ней, как безрукое плечо.
– Что ты там делаешь? – спрашивает Акхеймион.
– Не знаю.
Скальпер наблюдает за ними, напряженный и сжатый в комок, как любое другое голодное животное. Они слышат тихое кудахчущее бульканье…
А потом звучат рога, рога шранков, пронзительный рокот за горизонтом. Мимара сжимает свой живот сквозь броню.
– Пойдем, – говорит она старому волшебнику. – Я устала от Сауглиша.
ЭпилогИшуаль
Вывод напрашивается сам собой: у нас столько свободы, насколько ослаблены наши цепи. По-настоящему свободны только те, кто ни на что не отваживается. Герои среди нас – это настоящие рабы. Упираясь в пределы земной жизни, они чувствуют острый укус своих оков.
И вот они беснуются и дерутся.
Конец лета,
20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),
Куниюри
Они убегают по лесам и долинам той земли, что когда-то была Куниюри, более незащищенные, более беглые, чем когда-либо в их бурной жизни. Проходит неделя, прежде чем голые находят их.
За этим следуют ночи безумия.
Странно, что они просто появляются из других идиллических лесов. Шранки. Голодные толпы шранков. Они подобны ночной смертельной болезни, ядовитой для леса, чуждой ему. Волшебник объясняет, как их создали, как в незапамятные времена инхорои использовали Текне, чтобы извратить организмы нелюдей.
– Они жаждали мира, – говорит он, – поэтому создали расу, которая пощадила бы его, существ, которые охотились бы на своих единственных врагов, поглощая отбросы в тех случаях, когда у них не было добычи.
Несколько дней беглая пара старается идти при солнечном свете, насколько это возможно, но они часто подвергаются нападению независимо от этого. Старый волшебник порывается пролететь над хаосом, но она отказывается оставить две свои хоры. Поэтому каждую ночь они ищут высокие места, где могли бы защититься его заклинаниями.
Это всегда происходит одинаково. Акхеймион велит ей присесть рядом с ним, чтобы хоры не оказались слишком близко к кольцу его магической защиты. И он поет свою безумную бормочущую песню, атакуя воющую волну шранков злыми огнями. Шранки же не останавливаются. Они никогда не останавливаются, даже когда дым от их горящих тел застилает небо. Они бросаются на светящиеся кривые, визжа, хрипя и пытаясь прорваться сквозь них. Грубые топоры, молоты и мечи. Отдельные полосы железа в качестве брони. Бормочущие вожди, обвешанные тотемами и реликвиями, в которых узнавались лесные звери. И их обезумевшие лица, неотличимые от фарфорового совершенства Нил’гикаса, когда они лишены всякого выражения, а в остальном обезумевшие от шрамов и морщин, по сравнению с которыми Сарл казался гладкощеким юношей.
Волшебник позволяет мерзким тварям собираться, пока все вокруг не начинает кипеть безумием – пока им с Мимарой не начинает казаться, что они вдвоем занимают пылающий пузырь в аду. А потом, пока девушка прижимается к земле, он срезает их сверкающим Компасом Ношайнрау. Эта резня великолепна и ужасна. Но шранки все равно приходят, ночь за ночью, их собачьи фаллосы тыкаются в их же собачьи животы.
В те редкие ночи, когда они не появляются, она видит их во сне, в ночных кошмарах, заставляющих ее кричать, хотя потом, проснувшись, она отрицает, что кричала.
Еды так мало, что они иногда рыдают над редким оленем, которого волшебнику удается убить. Однажды на заросшем камышом краю болота Друз валит мускусного быка, массивное, седое, старое существо. Один запах животного вызвал бы у Мимары рвотные позывы, если бы она все еще жила в борделе, не говоря уже об Андиаминских Высотах. И все же они набрасываются на труп быка, как голодные собаки. Комары вокруг настолько ужасны, что волшебник поднимает против них защиту.
Сон – это редчайшая роскошь. Они начинают съедать двойную порцию квирри, а потом удваивают ее еще раз. Мимара начинает ценить тонкость тирании – то, как она резко проявляется в бедные и голодные времена и исчезает в невидимости во времена изобилия. Ей удается забыть свои старые дурные предчувствия. Несмотря на все могущество волшебника, они были бы мертвы сто раз, если бы не квирри и не та незаконная сила, которая является его даром…
Если бы не Нил’гиккас.
Иногда она шепчет молитвы за него, Клирика, хотя и знает, что его душа безвозвратно потеряна в аду. В молитвах нет никакого вреда. Он где-то кричит, думает она. Его тень кричит.
Атаки шранков начинают стихать, когда горы Демуа впервые прорезают завесу тумана на горизонте.
Древняя карта волшебника не имеет никакого смысла в ее глазах. Витой орнамент обрамляет ее внутреннюю часть – бледные остатки красок, которые когда-то расцвечивали эту вещь, но давно уже линяли. Акхеймион рассказывает ей, как древние куниюрцы, как и все народы, соблюдали традиции изображения, свойственные им, и только им. Карта, говорит он, считает горы и использует их как маркеры, чтобы найти Ишуаль.
– И что же ты надеешься найти? – интересуется Мимара.
– Медовые лепешки и пиво! – срывается он.
Его прежние вспыльчивые манеры быстро возвращаются всякий раз, когда она поднимает вопросы, напоминающие о безумном размере его авантюры. После всех этих смертей и тяжелых трудов остается вероятность того, что они ничего не найдут, – факт, о котором старый волшебник не хочет даже думать.
Но она научилась выдерживать его настроение, точно так же, как он научился управлять ее собственным. Они больше не устраивают бесконечно повторяющихся ссор с бессмысленными упреками – по крайней мере, не устраивают их так часто.
– Акка… Ну давай сейчас серьезно…
– Правду о Келлхусе я надеюсь найти! Я тебе это уже сто раз говорил, Мимара, и даже больше!
Она сердито смотрит на него.
Акхеймион собирается с духом и глубоко вздыхает.
– Нельзя возводить стены вокруг того, что забыто, – говорит он, повторяя пословицу, которую она уже слышала раньше. – Ишуаль был забыт. Вот уже две тысячи лет он живет – в самой тени Голготтерата, не меньше!
Она наблюдает за ним так, как всегда наблюдает, когда он раздражает ее своими страстными притязаниями. Ей кажется, что никогда еще она не встречала человека, которому так отчаянно хотелось бы верить. Она смотрит на свой живот, который обхватывает двумя ладонями, и бормочет:
– Твой отец иногда бывает дураком…
– Подумай, Мимара, – говорит он, сжимая кулаки от раздражения. Как бы он ни ненавидел обсуждать Ишуаль, еще больше он презирает напоминания о своем отцовстве. – Дуниане послали одного из своих сынов в дикую природу. И в течение двадцати лет он правит всеми Тремя Морями! Мы здесь для того, чтобы помнить – ни больше ни меньше. Помнить и, если понадобится, убрать стены.
– Возведенные вокруг аспект-императора.
– Вокруг истины.
Наступают спокойные дни. На горизонте теперь хорошо видны громоздящиеся горы. Они напоминают ей, как ни странно, Менеанорское море зимой, с темными волнами, выстроенными в хаотичные ряды, раздваивающиеся, с белыми шапками пены. Проведя несколько часов, изучая карту и рассматривая хребет, волшебник решает, что они зашли слишком далеко на юг, и поэтому они сворачивают на север через выглядящее не слишком неприступным подножие Демуа.
Она удивляется своей растущей беременности. В борделе беременность была не чем иным, как ужасным недугом – страданием для тех, кто был вынужден прервать ее, и горем для тех, кто вынашивал ребенка до срока, так как его неизменно забирали. То немногое, что ей известно об этой стороне жизни, она узнала от своей матери, когда та носила близнецов. Но там, где императрица постоянно фыркала и жаловалась, распухшее чрево Мимары казалось не более чем хлипкой сумкой, настолько легко ей было его носить.
– Опять квирри, – осознает девушка. Она избегает думать о том, что пепел нелюдей может сделать с ее ребенком.
Она плачет в ту ночь, когда чувствует первый удар – так сильно ее облегчение. Старый волшебник отказывается положить ладонь ей на живот, и она впадает в ярость, в безумие, не похожее ни на одно из тех, что она пережила. Она кричит и бросает в него камни, пока, наконец, не принимает это. И конечно же, малыш после этого перестает шевелиться.
Они случайно натыкаются на стадо оленей, и Акхеймион валит четверых из них, прежде чем остальные успевают скрыться в лесной темноте. Они с Мимарой пируют. Затем, готовясь к возможному походу в горы, девушка сдирает шкуры с животных с помощью заколдованного ножа, который нашла в сокровищнице. «Бурундук», – называет она его. Эта работа ужасает ее в первую очередь своей легкостью, а не кровожадностью. Она думала, что ей нужно будет заточить лезвие, так как его край кажется закругленным, но волшебник заявляет, что его можно использовать без всякой заточки.
– Михтрульские ножи обладают потусторонними лезвиями, – говорит он ей. – И режут они только по твоему желанию.