– А иначе? – спросил Сорвил.
Наследный принц посмотрел на него так, словно искал что-то.
Основания для доверия?
– Иначе тебе конец.
Утром мир кажется больше, а люди меньше. Земля съежилась под лучами восходящего солнца, ослепленная белым светом, и казалось, что они очнулись в самом начале сотворения мира. Поднятые руки прикрывали глаза. Примятые травы отбрасывали тени, похожие на черную проволоку.
Сорвил вырос в этой стране. Ее отпечаток лежал глубоко в его душе, так глубоко, что один только взгляд на нее укреплял его, был широко расставленными устойчивыми ногами для его души. И все же у него кружилась голова при мысли о том, как далеко они ускакали за Предел. Он, конечно, был образован и поэтому знал, что такое Предел: северный край сакарпской власти, а не та точка, где реальность наяву переходит в кошмары. Но суеверия черни имели свойство распространяться и на более высокие касты, поглощая более реалистичное понимание знати. Несмотря на наставников, Предел оставался в его воображении своего рода нравственной границей, линией, отмечавшей угасание добра и накопление зла. И этого было достаточно, чтобы у него перехватило дыхание, когда он подумал о милях, отделяющих его от священного города. Для такого маленького отряда, как у них, скакать вот так вот по пустоте было не чем иным, как безумием, настаивала ноющая часть его сознания.
Если что-то и заглушало его беспокойство, так это растущее уважение к капитану Харниласу. Поначалу Сорвил не очень-то думал о старом Харни. Как и многие другие Наследники, он пытался ненавидеть этого человека, если не за то, кем он был, то за то, что он собой представлял. Умаление других – это всегда способ, помогающий людям возвышать себя, и мощь аспект-императора была так огромна, а кидрухильская слава и компетентность были так очевидны, что мелкие цели вроде Харниласа казались единственными подходящими для ненависти.
Но капитан был бы никем, если бы не был так упрям в своей воинственной мудрости. Грубый. Бородатый, хотя и брился, как его нансурские соотечественники. Его морщины плавно переходили в шрамы, так что казалось, будто бы на лице у него вытатуированы какие-то знаки, – их можно было прочитать по-разному в зависимости от угла и яркости падающего на него света. Он так явно не заботился о том, что его подопечные думают о нем, что они не могли не уважать его все больше и больше.
– В Зеуме, – сказал однажды Цоронга, – таких, как он, мы называем нукбару, каменщиками… каменотесами… Таких, как наш капитан, – добавил он, кивнув в сторону головы их небольшой колонны после того, как Оботегва закончил перевод.
Когда Сорвил спросил его почему, Цоронга улыбнулся и сказал:
– Потому что для того, чтобы резать камень, ты должен быть сильнее камня.
– Или умнее, – добавил Эскелес.
Езда верхом, которой они все время были заняты, обычно сглаживала и заглушала их разговоры. Иногда они болтали так же громко, как женщины, выходящие из храма, иногда же ехали в тишине пустыни, и только ритмичная поступь их пони подчеркивала постояннство ветра. Обычно их разговор был кратковременным, только что искрящимся и вскоре уже затухающим, как будто какой-то живой дух проходил через их отряд, втягивая в их голоса одну мысль за другой.
Утром десятого дня езды они молча сели в седло и продолжили свой путь. И еще до полудня заметили лосиную тропу – пятнистое водяное пятно далеко впереди, широкое, как долина. Они добрались до него только после полудня – тонкая вереница всадников пробиралась по земле, разбитой тысячами тысяч копыт, по следу столь же огромному, как и все прочее в этом мире.
Сорвил проклял себя за глупость, таким сильным было его облегчение.
Следующий день начался так же, как и любой другой. Дугообразная лосиная тропа продолжала идти на юг, напоминая слишком длинный отпечаток изогнутого меча, начертанный в траве поперек всего ландшафта. Наследники прошли сквозь ее огромное растоптанное сердце, безмолвные, если не считать лязга снаряжения и пения одного или двух бессвязных разговоров. Даже Чарампа, казалось, не желал говорить. Сорвил раскачивался в седле, как и остальные, прислушиваясь к порывам ветра, к тихим призрачным звукам, которые он издавал, когда достигал его ушей.
Первые крики донеслись из головы колонны: слева от них показалась пара стервятников. Весь отряд ехал верхом, указывая пальцами и обводя взглядом блуждающую линию восточного горизонта. Равнина, казалось, сворачивалась и сворачивалась, все больше и больше по мере того, как она уменьшалась в дымке, напоминая облезлый ковер, отброшенный к стене. Небо резко устремлялось в высоту и терялось в бесконечности над ними.
– Мы нашли наше стадо! – воскликнул Оботегва, переводя ликующие слова Цоронги.
Сорвил моргнул и прищурился, его лицо исказилось от яркого солнечного света. Он нашел глазами два парящих пятнышка – и даже мельком увидел полосу крыльев, несущихся на далеких ветрах, – и стал следить за ними. Прежде чем он понял, что делает, юноша пришпорил Упрямца и пустил его в галоп. Пони вскочил на ноги с почти собачьей резвостью. Другие Наследники с любопытством и весельем наблюдали за тем, как он продвигается вперед. Капитан Харнилас уже хмуро смотрел на него, когда он неохотно остановил упрямого коня.
– Мерус пах веута йе гхасам! – закричал старый кавалерист.
– Капитан! – крикнул Сорвил на шейском языке и взмахнул рукой, направляя его внимание к горизонту.
А затем он как можно выразительнее произнес единственное слово, которое было понятно на всех человеческих языках:
– Шранки.
Он выдержал жесткий взгляд офицера, не в первый раз заметив шрам на его левой щеке, сморщенный от ожога, как будто он когда-то пролил огненную слезу. А вот чего Сорвил раньше не замечал, так это маленьких фигурок из мыльного камня, висевших у него на шее и поцарапавших его кирасу: трое детей, соединенных руками и ногами.
Странное чувство узнавания нахлынуло на молодого короля, осознание того, что Харнилас, несмотря на свой экзотический цвет лица и яростные карие глаза, не так уж сильно отличался от отцовских придворных, что он, как и многие воинственные люди, сдерживал свое сердце, чтобы не поддаться состраданию.
Харнилас любил, как любят все люди, в каждой трещине и щели воюющего мира.
Эскелес, наконец, рысью вбежал в зону слышимости, задыхаясь, как будто это его пони оседлал его, а не наоборот. Сорвил повернулся к магу.
– Скажите ему, пусть внимательно изучит этих птиц. Скажите, что это аисты – самые священные птицы. Что только аисты следуют за шранками по равнине.
Эскелес задумчиво нахмурился, а затем передал информацию капитану Харниласу. Бросив быстрый взгляд на мага, он продолжил пристально наблюдать за Сорвилом.
– Шранки, – повторил он. Кожистое лицо повернулось и, прищурившись, уставилось на пятнышки, плывущие в далеком небе.
Сорвил поджал губы и кивнул.
– Это священная птица.
– Твой наставник утверждает, что шранков надо оставить ему, – объяснил старый Оботегва, – так что не нужно терять ни одной жизни. Харнилас не согласен. Он думает, что Наследникам нужно… тренироваться, даже ценой жизни. Лучше начать с легкой крови, говорит он, чем с тяжелой.
В течение дня они постепенно сближались с высоко кружащими аистами, стараясь держаться с подветренной стороны и используя складки изрезанной равнины, чтобы скрыть свое приближение. Если Сорвил и питал какие-то опасения насчет Харниласа, то они были смягчены терпеливой чувствительностью его тактики и легкомыслием, с которыми он осуществлял контроль над своим отрядом. Выяснив направление их движения, он повернул их погоню, чтобы лучше перехватить их след: теперь они знали, что следуют за боевым отрядом численностью около трехсот человек – слишком малое число, чтобы предположить, что это мигрирующий клан. Их уже почти дважды видели пересекающими гребень какого-то холма одновременно со своей нечеловеческой добычей, но им удалось приблизиться к отряду на расстояние мили. Солнце уже клонилось к закату, опаляя западный горизонт золотом и багрянцем, так что отряд Наследников укрылся в прохладной тени, наблюдая, как Эскелес спорит с капитаном.
День, конечно, выдался напряженным, но гораздо более волнующим, чем все остальное. За исключением, возможно, скюльвенда Тинурита, Наследники ехали с улыбками на лицах. Ими овладело некое подобие ликования, которое вызывало тихие фыркающие смешки всякий раз, когда они обменивались взглядами, по-детски вкрадчивыми, но имеющими убийственную конечную цель. Со своей стороны, Сорвил не испытывал ни малейшего страха, ни малейшего намека на трусость, которая, как он думал, лишит его мужества. Вместо этого его наполняло рвение, от которого чесались руки, – желание скакать, мчаться вперед и убивать. Даже его Упрямец, казалось, почувствовал надвигающееся сражение – и приветствовал его.
Но конечно, Эскелес намеревался все испортить. Богохульник, пришла Сорвилу в голову мысль о нем.
Король Сакарпа не имел ни малейшего представления о том, какое влияние имеет его наставник. Ходили слухи, что адепты школы Завета более могущественны, чем судьи, но распространялось ли это на поле боя или, особенно, на кидрухильские отряды, он не знал. Он мог только надеяться, что их угрюмый старый капитан одержит верх. Харнилас не производил на него впечатления особо политического человека – возможно, именно поэтому ему и дали в подопечные Наследников. Отец Сорвила несколько раз говорил ему, что интрига убила гораздо больше людей на поле боя, чем все остальное.
Мужчины замахали руками и еще несколько мгновений кричали, а потом Эскелес, по-видимому, сказал что-то слишком умное или слишком дерзкое. Харнилас привстал в стременах и начал громко кричать на мага, который буквально поник перед этим диким зрелищем. Сорвил обнаружил, что смеется вместе с Цоронгой и Оботегвой.
– Дурак! – воскликнул Эскелес в полном раздражении, присоединившись к ним. – Этот человек – дурак!