ным, – его голос прервался на этом слове, – с-семенем…
Сорвил остановился. Его лицо покраснело, а пальцы дрожали. В четырнадцатую зиму отец привез его на север в карательную экспедицию, чтобы он лично увидел их древнего и непримиримого врага. Надеясь найти припасы и жилье, они пришли в башню под названием Грожехальд и обнаружили, что она разграблена. Ужасы, которые он там видел, до сих пор преследовали его во сне. «Мы могли бы мучить тысячу этих тварей в течение тысячи лет, – сказал ему отец в ту ночь, – и мы отплатили бы им лишь каплей той боли, которую они причинили нам».
Теперь он повторил эти слова.
Сорвил не привык обращаться к большой аудитории, и поэтому молчание, последовавшее за этим, он воспринял как своего рода осуждение. Когда Эскелес продолжил говорить, он просто предположил, что маг пытается исправить свою глупость. Но затем Оботегва, переводя его слова, пробормотал:
– Король Сорвил говорит так же красноречиво, как и правдиво.
Сорвил был потрясен, обнаружив, что он может понять многое из того, что сказал учитель школы Завета.
– Шус Шара кум… Это звери без души. Они – плоть без духа, они непристойны, как никто другой. Каждый из них – это яма, дыра в самом фундаменте. Там, где мы обладаем чувствами, где мы любим, ненавидим и плачем, они пусты! Режьте их. Рвите их на части. Жгите и топите их. Вы скорее запачкаетесь, чем согрешите против этих гнусных мерзостей!
Как бы сильно ни звучали эти слова, Сорвил заметил, что большинство Наследников продолжали смотреть на него, а не на мага, и понял, что то, что он считал осуждением, на самом деле было чем-то совершенно иным.
Уважением. Даже восхищением.
Только Цоронга, казалось, смотрел на него встревоженными глазами.
После этого развлечение началось всерьез. Мужской смех звучал пронзительно, как звучат нечеловеческие вопли сумасшедшего.
То, что осталось от шранка, дергалось и блестело в пропитанной кровью траве.
Они свернули лагерь, обсуждая странное отсутствие стервятников, а затем выехали на широкую освещенную равнину. Все с чувством обсуждали вчерашнюю битву, хвастаясь убитыми, сравнивая зазубрины на своих клинках и смеясь над оплошностями. Было ясно, что теперь Наследники считали себя ветеранами, но их разговоры оставались разговорами мальчишек. Легкие победы не отращивают бороды.
Отряд без труда отыскал лосиные следы и пошел по ним под полуденным солнцем, казавшимся маленьким из-за зияющего горизонта. Они почувствовали вонь, принесенную ветром, прежде чем они что-то увидели. Это был густой запах, гниль, которая разлеталась по воздуху на огромные расстояния. Окружающее пространство поднималось впереди неумолимыми ступенями, полосами серого, черного и костяного цветов, подпирающими линию горизонта, а перед ними виднелась путаница более близких областей, слишком тихих, слишком безмолвных. Отряд Наследников выстроился длинной шеренгой вдоль гребня невысокого хребта – восемьдесят семь человек в ряд. Люди стояли с расслабленными лицами, пони кивали и топали в своем зверином беспокойстве. Их кидрухильский штандарт с черным Кругораспятием и Золотым конем развевался и трепетал на фоне бесконечной синевы. Кроме кашля и проклятий ни у кого не было желания говорить.
Скелеты. Целые поля мертвых лосей, пропитанных черной пылью.
Стервятники сгорбились, как жрецы под капюшонами, или подняли крылья с властным, обвиняющим видом. Каждый миг с небес падали дюжины новых птиц – и совсем рядом, и на расстоянии многих миль от людей. Их хриплые крики прорывались сквозь громкий жужжащий гул: вокруг было так много мух, так много, что издалека они казались живым дымом.
Неподалеку от Сорвила лежала выпотрошенная туша лося – ее внутренности были разбросаны вокруг, как сгнившая одежда. В нескольких футах от него лежали еще три – их ребра отломились от позвоночников. За ними виднелась еще одна, и еще, их ребра казались раскрытыми гигантскими капканами, и так продолжалось все дальше и дальше. Тысяча кругов запекшейся крови на опустошенном пастбище.
Капитан Харнилас подал сигнал, призывая всех, и отряд ровными рядами спустился по склону, нарушая строй только для того, чтобы обойти скелеты. Ближайшие стервятники заверещали при их приближении с какой-то змеиной яростью, а затем взлетели в воздух. Сорвил с тревогой смотрел на них, зная, что наблюдатели могут на расстоянии многих миль вычислить по поднимающимся в воздух птицам, куда продвигается их отряд.
– Что это за безумие? – пробормотал рядом с ним Цоронга. В этот раз Сорвилу не нужен был перевод Эскелеса, чтобы понять его.
– Шранки, – сказал учитель странно напряженным голосом. – Это Орда…
Перед мысленным взором Сорвила мелькнули шранки, рубящие и рвущие животных, потом протыкающие насквозь тех, кто был еще жив, а потом совокупляющихся с их зияющими ранами. Широкое пространство, покрытое этими визжащими тварями.
– Орда? – переспросил он.
– Да, – ответил преподаватель школы Завета. – В древние времена, до пришествия Не-Бога, шранки постоянно отступали перед войсками, слишком могущественными, чтобы один клан мог напасть на них. Они все отступали и отступали назад, клан громоздился на клан. И так, пока голод не вынудил их сожрать всю дичь, пока от их численности не почернела вся земля до горизонта…
– А потом?
– Они напали.
– Значит, все это время…
Мрачный кивок.
– Кланы были изгнаны перед Великой Ордалией, слухами о ней, которые накапливались… Как вода перед носом лодки…
– Орда… – повторил Сорвил, взвешивая это слово на языке. – А Харни знает об этом?
– Скоро мы это узнаем, – ответил тучный маг. Не говоря больше ни слова, он пришпорил своего перегруженного коня, чтобы догнать капитана кидрухилей.
Сорвил позволил своему взгляду скользнуть по земле перед отрядом и увидел струйки крови, разбросанные по осыпи, обломки треснувших костей и черепов. У некоторых туш были высосаны глаза, у других отгрызены до самой морды щеки. Куда бы он ни смотрел, он видел очередные кровавые круги.
Самые крупные кланы шранков, с которыми сражались всадники, редко насчитывали больше нескольких сотен. Иногда особенно жестокий и хитрый вождь шранков обращал в рабство своих соседей, и война охватывала все пространство вдоль Предела. А легенды пестрели рассказами о том, как шранки размножались в таких количествах, что образовывали целые народы и захватывали Дальние Крепости. Сам Сакарп был осажден пять раз со времен Разрушителя.
Но эта… бойня.
Только какая-то более великая сила могла бы сделать это.
Мясо сочилось кровью на открытом солнце. Над кустарником и травой парили мухи. Хрящи блестели там, где потрескалась запекшаяся кровь. Вонь была такой свежей, что вызывала тошноту.
– Война реальна, – сказал Сорвил с тупым удивлением. – Аспект-император… Его война реальна.
– Возможно… – кивнул Цоронга, выслушав перевод Оботегвы. – Но есть ли у него на то причины?
– Иначе вы потеряете все…
Несмотря на громкие битвы и триумф последних дней, эти слова, как наполненная водой бочка, плывущая по бурному морю, продолжали то погружаться, то всплывать на поверхность в беспокойной душе молодого короля. У него не было причин сомневаться в них. Несмотря на всю свою молодость, Цоронга обладал тем, что сакарпы называли «тилом», солью.
Дело в том, что Ятвер, покровительница слабых и обездоленных, выбрала его, несмотря на то, что он был связан с ее братом Гильгаолом с пятого лета, несмотря на то, что в нем текла кровь воинов, несмотря на то, что он был тем, кого ятверианцы называли «верильдом», вором, порочным до мозга костей. Протестуя против абсурдности, не говоря уже о позоре ее выбора, он лишь доказал, что достоин унижения. Он был избран. И теперь ему нужно было только знать почему.
Иначе…
Порспариан был очевидным ответом. Теперь стало ясно, что этот раб был каким-то тайным жрецом. Сорвил всегда думал, что только женщины заботятся о мирских интересах Матери Рождения, но он почти ничего не знал о представителях низших сословий своего собственного народа, не говоря уже о том, как они живут в других странах. Чем больше он думал об этом, тем больше чувствовал себя дураком из-за того, что не понял этого раньше. Порспариан пришел к нему, неся это ужасное бремя. Именно он должен был сказать ему, что это за бремя и куда его надо нести.
Если только Сорвил научится использовать свой язык и уши для общения на шейском.
В ту ночь, когда все остальные спали, молодой король Сакарпа перекатился набок на своей спальной подстилке и, подобно тому как встревоженные тела сами начинают делать разные движения, принялся ковырять траву перед собой. Порспариан – его щеки покрылись морщинами, как засохшие яблоки, а глаза напоминали мокрые осколки обсидиана – все это время плавал перед его мысленным взором, выплевывая огонь в ладонь, втирая грязь ему в щеки…
Только когда он обнажил небольшой клочок земли, Сорвил понял, что делает: лепит лицо Ужасной Матери так же, как Порспариан в тот день, когда аспект-император объявил его королем-верующим. Это казалось какой-то безумной игрой, одним из тех действий, которые заставляют интеллект смеяться даже тогда, когда желудок трепещет.
Он не мог щипать и лепить землю так, как это делал раб Шайгека, потому что она была очень сухой, и поэтому он вылепил щеки, собрав ладонями горку пыли, а потом изобразил на ней брови и нос дрожащим кончиком пальца. Он задержал дыхание, сжатое и неглубокое, чтобы не испортить свое творение случайным выдохом. Он суетился над работой и даже использовал край своего ногтя, чтобы передать детали лица. Его пальцы онемели от напряжения, но он вкладывал в работу всю свою любовь. Закончив, юноша положил голову на согнутую руку и уставился на темный профиль существа, пытаясь прогнать мысли о безумной невозможности этого. На какое-то сумасшедшее мгновение ему показалось, что весь мир, все упрямые мили, которые он прошел, умножая их во всех направлениях, – это всего лишь безжизненное тело, лицо которого лежит теперь перед ним.