– То, что человек делает сам, – говорила она ему, – он ценит…
Безошибочно, ничего не отмеривая, он вырезал их – не просто идентичные друг другу, но и в совершенной пропорции к тем строениям, которые были уже завершены.
Кельмомас никогда не показывал матери эту свою работу. Он знал, что это будет беспокоить ее – его способность видеть какие-либо места только один раз, да еще и со скрытых в них углов, и все же охватывать их памятью, как могла бы запомнить увидевшая их издалека птица.
То, как отец охватывал мир.
Но еще хуже было то, что, если он покажет ей свой маленький город, это осложнит день, когда он, наконец, сожжет его. Ей не нравилось, как он сжигал вещи.
Жуки, подумал принц. Ему нужно было заполнить улицы своего маленького города насекомыми. Ничто не горит по-настоящему, решил он, если только оно не двигается.
Он подумал о муравьях в саду.
Он подумал о гвардейцах-пилларианах, патрулирующих Священные Угодья. Он даже слышал их голоса в вечернем бризе, когда они убивали долгие часы бессмысленной болтовней…
Он подумал о том, как бы ему было весело, если бы он прокрался к ним тайком, скорее тенью, чем маленьким мальчиком.
Он подумал о своих предыдущих убийствах. О единственном человеке, которого любил больше, чем свою мать, единственном и неповторимом: о таинственном человеке, которого он видел пойманным в ловушку в глазах умирающего. Бьющегося в конвульсиях, сбитого с толку, испуганного и умоляющего… больше всего умоляющего.
«Пожалуйста! Пожалуйста, не убивайте меня!»
– Поклоняющийся, – объявил он вслух.
«Да, – прошептал тайный голос. – Это хорошее имя».
– Самый странный человек, тебе не кажется, Самми?
«Самый странный».
– Поклоняющийся… – повторил Кельмомас, проверяя, как звучит это слово. – Как он может так путешествовать из одного тела в другое?
«Возможно, он заперт в комнате. Возможно, смерть – единственная дверь в эту комнату…»
– Заперт в комнате! – смеясь, воскликнул молодой принц Империи. – Да! Умно-умно-хитроумно!
И вот он скользнул в мрачные коридоры, уворачиваясь, пригибаясь и убегая. Лишь едва заметная дрожь в сияющем пламени фонаря отмечала его уход.
Наконец, он подошел к двери… высокой бронзовой двери с семью киранейскими львами, выбитыми на ее позеленевших панелях, с изогнутыми в форме соколиных крыльев гривами. Дверь, которую его мать запретила рабам полировать до того дня, когда ее можно будет безопасно открыть.
Дверь в комнату его брата Айнрилатаса.
Она была частично приоткрыта.
Кельмомас ожидал, даже надеялся найти его таким. Рабы, которые ухаживали за Айнрилатасом, обычно делали это всякий раз, когда позволяло отсутствие у него истерик. Во время спокойных периодов его брата, однако, они следовали точному расписанию: мыли его и кормили во время дополуденной и дополуночной стражи.
Несколько мгновений мальчик неподвижно стоял в коридоре, попеременно разглядывая стилизованных драконов, вышитых алым, черным и золотым на ковре, и украдкой поглядывая на узкую щель в голом полу комнаты. В конце концов любопытство пересилило страх – только отец пугал его больше, чем Айнрилатас, – и он прижался лицом к отверстию, вглядываясь сквозь ремень из полированной кожи, который был прикреплен к внешнему краю двери, чтобы лучше запечатать звук и запах своего безумного брата.
Слева от себя он увидел слугу – измученного на вид нильнамешца, который мыл стены и пол тряпкой. А еще он увидел брата, сидящего, сгорбившись, как бритая обезьяна, в правом углу комнаты – контуры его тела были освещены светом единственной жаровни. Каждая из его конечностей была прикована цепью, которая тянулась, как вытянутый язык, из пасти каменной львиной головы. Эти четыре головы были вделаны в дальнюю стену: две прижимались гривами к потолку, две лежали подбородками на полу. Кельмомас знал, что за этой стеной находится лебедочная комната с колесиками и замками для каждой цепи, что позволяет слугам, если понадобится, прижать его брата к полированному камню или предоставить ему различные степени свободы.
Судя по количеству звеньев цепей, свернувшихся кольцами на полу, сейчас они были отпущены примерно на две длины – достаточно, чтобы облегчить и подбодрить мальчика. Обычно Айнрилатас выл и бушевал, когда ему не давали ни малейшей слабины.
Сначала Кельмомас подумал, что он совершенно неподвижен, но это было не так.
Его брат сидел и корчил рожи… придавал своему лицу разные выражения.
Не какие попало, а те, что принадлежали рабу, который наклонялся туда-сюда со шваброй в руках, оттирая мочу и фекалии благоухающим и отбивающим другие запахи средством. Время от времени глухонемой бросал испуганный взгляд в сторону своего пленника, но видел только отражение своего лица.
– Большинство из них сбегают, – сказал Айнрилатас. Кельмомас знал, что тот обращается к нему, хотя узник даже не взглянул на мальчика. – Рано или поздно они предпочтут хлыст моему взгляду.
– Они просто дураки, – ответил Кел, слишком робея, чтобы открыть дверь, не говоря уже о том, чтобы переступить порог.
– Они именно такие, какими кажутся.
Косматая грива Айнрилатаса повернулась, и он уставился на молодого принца Империи дикими и смеющимися голубыми глазами.
– В отличие от тебя, братишка.
Если не считать вытянутого лица, Айнрилатас был совершенно не похож на того брата, каким Кельмомас помнил его с детства. Он вырос, и золотистая дымка волос окрасила его обнаженную фигуру в золотой цвет, а годы борьбы с железными оковами выковали ему роскошные мускулы. Борода покрывала его подбородок и челюсти, но по щекам ей еще только предстояло взобраться.
Его голос был глубоким и соблазнительным. Совсем как у отца.
– Подойди, маленький брат, – сказал Айнрилатас с дружеской улыбкой и рванулся к выходу так внезапно, что глухонемой схватился за ручку швабры и отскочил назад. Пленник приземлился как раз недалеко от того места, где цепи могли бы оборвать его движение.
Кельмомас наблюдал, как он присел на корточки и испражнился, а затем вернулся на прежнее место. Все еще улыбаясь, Айнрилатас помахал младшему брату рукой. Теперь у него были мужские запястья – руки воина с толстыми пальцами.
– Подойди… Я хочу обсудить это дерьмо между нами.
Будь перед ним кто-то другой, Кельмомас счел бы это какой-то безумной шуткой. Но не так обстояло дело с Айнрилатасом.
Мальчик толкнул дверь внутрь и шагнул в зловоние, остановившись всего в двух шагах от свернувшихся нечистот. Раб краем глаза заметил Кельмомаса и резко обернулся во внезапно охватившей его тревоге. Но стоило ему узнать мальчика, и он поспешил продолжить уборку. Как и многих дворцовых рабов, страх держал его прикованным к задаче, что стояла перед ним.
– Ты не выказываешь отвращения, – сказал Айнрилатас, кивая на испражнения.
Кельмомас не знал, что сказать, и поэтому промолчал.
– Ты ведь не такой, как другие, правда, братишка? Нет… Ты такой же, как я.
«Запомни свое лицо, – предупредил тайный голос. – Только отец обладает силой в большей мере!»
– Я совсем не такой, как ты, – ответил маленький принц Империи. Ему казалось странным стоять по другую сторону от этой двери. И неправильным… Таким ужасно неправильным.
– Но это так, – усмехнулся заключенный. – Все мы унаследовали способности нашего отца в какой-то извращенной мере. Мне… Я обладаю его чувствительностью, но мне совершенно не хватает его единства… его способности к контролю. Моя природа пронизывает меня насквозь – алчущая, так славно алчущая! – освобожденная от маленьких армий стыда, которые держат души других в абсолютном плену. Разум отца озадачивает меня. А сострадание матери заставляет меня выть от смеха. Я – единственная свободная душа в мире…
Говоря это, он поднял скованные руки и указал на грязный пол перед собой.
– Я гажу, когда гажу.
В ушах мальчика зазвенело – так напряженно смотрел на него старший брат. Его голос сорвался, как будто в горле застрял крючок.
Айнрилатас усмехнулся.
– А как насчет тебя, братишка? Ты гадишь, когда гадишь?
«Он видит меня… – прошептал тайный голос. – Ты стал безрассудным, пока отец отсут…»
– Кто это? – рассмеялся пленник. – У тебя такой вид, как будто ты кого-то слушаешь – это часто бывает, когда никто не говорит. Кто тебе нашептывает, братишка?
– Мама говорит, что ты сумасшедший.
– Игнорируешь мой вопрос, – отрезал старший брат. – Услышал что-то оскорбительное, что-то такое, что тебе интересно, и таким образом уклоняешься от колючего вопроса. Подойди ближе, маленький брат… Подойди ближе и скажи мне, что ты не гадишь, когда гадишь.
– Я не понимаю, что ты имеешь в виду!
«Он знает, что ты лжешь…»
– Все ты понимаешь… Подойди ближе… Позволь мне заглянуть тебе в рот. Позволь мне услышать этот шепот, который не является твоим голосом. Кто? Кто говорит внутри тебя?
Кельмомас отступил на шаг назад. Айнрилатасу каким-то образом удалось прокрасться вперед и незаметно для мальчика ослабить цепи.
– Дядя идет к тебе! – выкрикнул ребенок.
В наступившем оценивающем молчании был слышен стук сердца.
– Ты опять игнорируешь вопрос, – сказал узник. – Но на этот раз ты говоришь правду, которая, как ты знаешь, заинтригует меня. Ты имеешь в виду нашего святого дядю, не так ли? Святой дядя приедет навестить меня? Я чувствую в этом запах матери.
Мальчик нашел силу в одном лишь упоминании о ней.
– Д-да. Мама хочет, чтобы ты прочел его лицо. Она боится, что он замышляет заговор против отца – против нас! Она думает, что только ты можешь это увидеть.
– Подойди ближе.
– Но дядя уже научился тебя дурачить.
Произнося эти слова, Кельмомас проклинал их за неуклюжесть. Присевший перед ним человек был Анасуримбором. Божественность! Божественность горела в крови Айнрилатаса так же верно, как и в его собственной.
– Мой родич, – прокаркал Айнрилатас. – Кровь моей крови. Какую любовь ты питаешь к матери! Я вижу, как она горит! Горит! Пока все остальное не станет углем и пеплом. Это из-за нее ты злишься на дядю?