Маловеби не мог не задуматься о том, что кнут одного человека неизбежно становится пряником другого. Всюду, куда бы они ни ехали, кианцы отрывались от своих грязных дел и взывали к нему с ликованием и благодарностью, словно голодные гости на роскошном пиру.
«Дикари, кузен. Ты послал меня к дикарям».
– Один из многих уроков, которые мой народ получил от аспект-императора, – добавил Фанайял некоторое время спустя.
Что-то – возможно, молчание Маловеби – убедило падираджу прервать путешествие. Они сменили направление и ехали, казалось, целую вахту, измученные криком младенца, – Маловеби почти поверил, что кто-то преследует их, мучая кошку. В пустых окнах царила тишина. Дым окутывал запад прозрачными лохмотьями, придавая жутковатый водянистый оттенок солнечному свету, косо падавшему на умирающий город. Наконец, они вернулись к разрушенным северо-западным стенам города – той части, которую разрушил Меппа.
И снова Маловеби поймал себя на том, что таращится на открывшуюся ему картину.
– Это пугает тебя, да? – спросил Фанайял, глядя на него сбоку. – Разлив воды.
– Что ты имеешь в виду?
Падираджа одарил его кривой улыбкой.
– Мне говорили, что маги считают кишауримов Псухе очень тревожным явлением. Вы видите насилие своими мирскими глазами – видите сияние магии, – но в это время ваш другой глаз, тот, что жаждет, видит только мирское творение.
Маловеби пожал плечами, вспомнив о короткой схватке Меппы с одиноким колдуном Сайка – дряхлым и растрепанным стариком, который защищал несчастный город. Плывущий негодяй кишаурим, непроницаемый для огня Анагогической драконьей головы, извергал потоки голубого мерцающего света, столь же чистого, сколь и прекрасного. Каким бы устрашающим ни было могущество Меппы, не было никаких сомнений, что он был первичным магом – именно красота больше всего поразила и унизила второго участника переговоров.
Быть колдуном – значит жить жизнью уродства и дефектов.
– Я полагаю, что это очень необычно, – ответил Маловеби, – видеть работу без Метки. – Он улыбнулся мудрой и скользкой улыбкой старого дипломата. – Но мы, маги, привыкли к чудесам.
Последние его слова были, скорее, горькой шуткой, чем чем-либо другим. То, что он увидел, оставило в его душе много глубоких впечатлений. Сила Меппы, конечно. Воинственная хватка падираджи. Хитрость и храбрость фанимцев, не говоря уже об их варварстве…
Но ничто не было так велико, как слабость Новой Империи.
Слухи были абсолютно правдивы: аспект-император раздробил собственные завоевания до костей, чтобы продолжить свое безумное вторжение в северные дебри. Недовольное население. Плохо экипированные солдаты, плохо обученные и еще хуже управляемые. Немощные и дряхлые маги. И пожалуй, самое интересное – абсолютно никаких хор…
Нганка – нет, Зеум – нуждались в информации. Эта ночь будет наполнена далеко идущими мечтами.
– Люди называют его каменотесом, – сказал Фанайял. – Меппу… – уточнил он, когда Маловеби, моргая, повернулся к нему. – Говорят, он был послан нам Одиноким Богом.
– А ты что скажешь?
– Я говорю, что его послали ко мне! – со смехом воскликнул падираджа с ястребиным лицом. – Я – дар Одинокого Бога своему народу.
– И что же он говорит? – спросил второй переговорщик, теперь уже с искренним любопытством.
– Меппа? Он не знает, кто он такой.
Глава 4Меорнские пустоши
Все всегда скрыто. Нет ничего более банального, чем маска.
Часто в течение своей повседневной жизни мы обнаруживаем, что удивляемся, более того, поражаемся тем, кого, как нам казалось, мы знали.
Если вы обнаружите, что вас застали врасплох, вспомните, что сделавший это человек – в той же степени ваш собственный персонаж, как и все остальное. Когда речь заходит о людях и об их бесчисленных корыстных натурах, откровения всегда приходят парами.
Поздняя весна,
Новой Империи Год 20-й (4132 год Бивня),
Длинная сторона
Оно следило за их неумелым полетом через дикие земли. Оно наблюдало, оно жаждало, оно ненавидело…
Как же оно ненавидело!
Оно в основном держалось на деревьях, с ликованием бегая по мертвым ветвям под кроной. Оно питалось белками, ело их сырыми, а однажды закусило и дикой кошкой, которая сама попыталась сожрать его. Потом он поужинал ее мяукающим выводком, смеясь над их слабым шипением и борьбой. Их крошечные черепа трещали, как деликатесы.
Дни. Недели.
На протяжении извилистых миль, сквозь дождь, падающий в закручивающей листья ярости. Оно смотрело, как они бредут, смотрело, как они спят. Наблюдало, как они враждуют и спорят. Трижды оно видело, как они сражаются с блуждающими детьми древних отцов, шранками, и оно пригибалось, широко раскрыв глаза и удивляясь, когда спутанные клубки волшебного света и тени трепетали в искореженных глубинах леса.
А иногда оно осмеливалось подобраться ближе, как змея, ползущая к добыче. Шлифуя свой фаллос о седую кору, оно наблюдало за ней, девушкой, которая спасла их в древних, старинных глубинах. И оно познавало вожделение и злобу. Он смотрело с особенностью, неизвестной людям.
Оно звалось Сомой.
И каждую ночь оно искало какое-нибудь дерево, более высокое, чем другие, башню среди меньших колонн, и взбиралось, прыгая и раскачиваясь под кронами, от мертвого к живому, следуя по развилке и по ветке до самого гибкого предела, пока не прорвало последнюю лиственную сеть. Там, слегка поскрипывая на ветру, оно смотрело на океан древесных крон.
Оно выгибало шею назад, пока его голова не прижималась к позвоночнику, и начинало визжать.
И визжало.
Стража за стражей, ночь за ночью, пронзительные крики, которые не могли услышать даже собаки. Только крысы.
Визжание. Пока его рот не наполнялся кровью.
Каменные Ведьмы не могли за ними угнаться. Они начали жаловаться около полудня – по крайней мере, поначалу. Балнард, особенно жестокий галеот, ставший их фактическим лидером, зашел так далеко, что обвинил Шкуродеров в дьявольщине. С каким-то неподвижным безразличием Акхеймион наблюдал, как капитан подошел к размахивающему руками гиганту и вонзил ему под мышку нож.
– Ваши жизни принадлежат мне! – закричал он на остальных. – Мое право бить! Мое право мучить! Мое – убивать!
В ту ночь исчезли две Ведьмы – Акхеймион не помнил их имен. Ни на следующий день, ни в последующие о них не было сказано ни слова. Скальперы не говорят о мертвых, даже о таких презренных, как Каменные Ведьмы.
После этого начались дожди, небеса потемнели, и мир под лесными кронами тоже стал еще темнее. Удары молний были не более чем искрами и отблесками света, видневшимися сквозь дымку миллионов листьев, но гром грохотал, неровно пробиваясь сквозь разорванный мрак. Дождевые капли, разбрызганные по деревьям, падали бесчисленными висячими ручейками, целая армия их проливалась, пропитывая землю и превращая ее в хлюпающую жижу. И если путь становился все более трудным для Шкуродеров с их ночной порцией квирри, то для Ведьм он делался еще труднее.
Одного из Ведьм, украшенного ритуальными шрамами туньера по имени Осильвас, они потеряли на переправе через реку. С гноящейся раной на руке он с каждым днем похода шатался все сильнее. Однажды вечером Акхеймион наблюдал, как он стрижет волосы, прядь за прядью, – чтобы сбросить вес, предположил старик. Несмотря на свое состояние, старый волшебник думал, что этот человек выживет, возможно, приняв лихорадочный блеск в его глазах за свет решимости. Но одного неловкого шага в бурлящей воде было достаточно, чтобы его смыло прочь.
Другой, кривоногий сепалоранец, которого другие называли Свитком – очевидно, из-за сложной синей татуировки на его руках и ногах, – просто начал однажды ночью завывать, как сумасшедший, и его пришлось придушить, как нытика. На следующий день Эридид, который постоянно утверждал, что был пиратом в Сиронже в дни хаоса, предшествовавшие Новой Империи, начал хромать. Не важно, насколько упорно этот человек старался идти – он все равно прошел недалеко и упал. Последним воспоминанием Акхеймиона о нем была его гримаса: что-то вроде панической усмешки, растянувшейся на лице, выражавшем крайнюю боль. Взгляд, который требовал невероятных усилий при полном отсутствии сил.
Затем возник спор между Поквасом и Вульгулу, надменным туньером, который на время принял титульное командование над своими собратьями. Акхеймион не знал, что послужило причиной ссоры, ему было известно лишь то, что она произошла во время дележа общего дикого кабана. Поквас, в частности, был склонен осыпать Каменных Ведьм бранью, попеременно называя их собаками, негодяями и «мибу» – это слово, очевидно, означало разновидность зеумского шакала, известного тем, что он поедал себе подобных в сухой сезон.
– Будь хорошей мибу, – не раз слышал Акхеймион его слова, – и мы скормим тебе твоих мертвецов.
И вот случилась ссора: только что все вокруг было мрачным и изнуренным, а в следующее мгновение двое мужчин сцепились, и их пятки взметали вверх листья и грязь, когда они бросались друг на друга. Поквас был намного сильнее: зеленоглазый гигант скрутил Вульгулу и повалил его на землю. Затем он принялся колотить распростертого туньера по голове и по лицу. Снова и снова, пока все грызли и жевали свой обед и их руки и лица блестели от жира. Не было сказано ни слова, и не было слышно ничего, кроме тяжелого дыхания черного гиганта и глухих ударов его кулаков. Снова и снова. Танцор мечей продолжал бить человека еще долго после того, как тот умер, в то время как Акхеймион и другие продолжали наблюдать и есть. Только Мимара отвернулась.
Позже Сарл начал хихикать в своей странной манере, бормоча словно самому себе: «Я же говорил тебе, Киампас! А? Да!»