Что-то происходило…
Акхеймион чувствовал это всем своим существом – и мельком видел в глазах остальных. Особенно у Мимары. Он видел человеческую голову, вбитую в бурдюк с вином, и ничего больше не чувствовал… Разве что любопытство?
Это был квирри. Так и должно было быть. Лекарство, казалось, притупляло их сознание так же сильно, как ускоряло их движения и растягивало дыхание. Даже когда Акхеймион почувствовал, что становится ближе к Мимаре, он обнаружил, что меньше заботится о выживших Шкуродерах, а вовсе не о несчастных Ведьмах. Старый волшебник имел достаточный опыт обращения с гашишем и опиумом, чтобы знать, как наркотики могут изменять мелочи, растягивать и скручивать детализированную ткань жизни. В притонах Каритусаля он видел, как мак в особенности мог победить мириады человеческих желаний, пока жажда наркотика не затмила даже похоть и любовь.
Он знал достаточно, чтобы быть осторожным, но факт был в том, что они двигались быстро, намного быстрее, чем Акхеймион мог надеяться. Через несколько дней после начала дождей они нашли развалины моста на берегу огромной реки, моста, в котором маг узнал во сне Архипонт Вула, произведения, прославленного на всем Древнем Севере во времена Сесватхи. Это означало, что они преодолели половину расстояния от Маймора до Кельмеола, древней столицы Меорнской Империи, за две недели – впечатляющая скорость. Если им удастся сохранить этот темп, они легко доберутся до Сауглиша и сокровищницы еще до середины лета.
Но это был темп, который убивал вновь прибывших. Все больше и больше оставшихся Каменных Ведьм принимали настороженный вид заложников, вид одновременно угрюмый, растерянный и испуганный. Они перестали разговаривать, даже между собой, и если Шкуродеры неумолимо обращали свои взоры на Клирика, то глаза Ведьм постоянно были прикованы к капитану. Наступала ночь, дождь пронизывал темноту серебряными нитями, и Ведьмы сжимались в дрожащих объятиях, в то время как Галиан, Конджер и другие обнажали руки и восхищались своей кожей, от которой шел пар.
– Куда мы идем? – начал однажды вечером кричать самый младший из Ведьм, галеотский подросток со странным именем Хересеус. – Какое безумие? – спрашивал он на ломаном шейском. – Что же вы делаете?!
Люди из первоначальной артели только и могли сделать, что уставиться на него, настолько внезапной и безумной была его вспышка. Наконец, с той же убийственной медлительностью, которую Акхеймион уже видел несколько раз, капитан встал, и юноша метнулся прочь, как испуганная лань, исчезая во мраке…
Позже Галиан утверждал, что видел нечто – руки, как ему показалось, – выдернувшее юного беднягу из мертвой древесной кроны и утащившее его в небытие.
Никто его не оплакивал. Никто из Каменных Ведьм и Шкуродеров даже не произнес его имени. Мертвым не было места в их истории. Они были скальперами. Как бы они ни боялись своего безумного капитана, никто из них не оспаривал его простой и страшной логики. Смерть нытикам. Смерть бездельникам. Смерть хромым, страдающим болью в животе и кровоточащим…
Смерть слабости, великому врагу вражды.
Так день за днем они бросались к горизонтам, которых не могли видеть, брели с бездонной энергией в темные и неясные земли, трескалось ли при этом небо, поливая их водой, светило ли солнце сквозь зеленые сияющие занавеси. И день за днем ряды Каменных Ведьм редели – ибо они были слабы.
Настолько же слабы, насколько сильны были Шкуродеры.
Не было места ни жалости, ни тем более огорчениям на этом пути. И это, как постоянно бормотал себе под нос Сарл, было тяжким бременем. Нельзя было быть полностью человеком и пережить Длинную сторону, поэтому они стали чем-то меньшим, чем человек, и притворились чем-то большим.
В последующие дни Акхеймион вызывал в памяти этот отрезок их путешествия со странным ужасом, но не потому, что жил во лжи, а потому, что поверил в нее. Он был из тех людей, которые предпочитают знать и перечислять свои грехи, терпеть боль от них, чем окутывать себя оцепенелым невежеством и льстивым оправданием.
Можно поверить в огромное количество лжи – только тогда ты сам станешь лживым.
То, что начиналось, как лекарство в глубинах Кил-Ауджана, каким-то образом вышло за пределы привычки и стало священным ритуалом. «Священное распределение», – сказала как-то об этом в приступе раздражения Мимара.
Каждую ночь они выстраивались в очередь перед нелюдем, ожидая своей щепотки квирри. Обычно Клирик сидел, скрестив ноги, и молча опускал указательный палец в сумку. Один за другим Шкуродеры опускались перед ним на колени и брали в рот кончик его вытянутого пальца – чтобы избежать ненужных потерь порошка. Акхеймион занимал свое место среди остальных, преклонял колени, как и они, когда наступала его очередь. Квирри был горьким, палец холодным от слюны других, сладким от ежедневного использования. Какая-то эйфория охватывала волшебника, пробуждая тревожные воспоминания о коленопреклонении перед Келлхусом во время Первой Священной войны. Был момент, всего лишь удар сердца, когда он склонялся под темным взглядом нелюдя. Но он уходил довольный, как голодный ребенок, который попробовал мед.
А потом бездумно сидел и наслаждался медленным распространением жизненной силы по венам.
Первый и единственный представитель Каменных Ведьм, осмелившийся высмеять этот ритуал, был на следующее утро найден мертвым. После этого скальперы-отступники ограничили высказывание своего мнения угрюмыми взглядами и таким же мрачным выражением лиц – в основном на них были написаны страх и отвращение.
Иногда нелюдь взбирался на какую-нибудь импровизированную трибуну, на замшелые останки упавшего дерева или на горбатую спину валуна, и вещал своим мрачным голосом о чудесах. О чудесах и ужасах одновременно.
Он часто говорил о войне и несчастьях, о разбитых любовях и несбывшихся победах. Но как ни приставали к нему скальперы с расспросами, он никак не мог ответить на вопрос о границах своих воспоминаний. Клирик говорил об эпизодах и событиях, а не об эпохах и временах. В результате получался какой-то случайный стих, отдельные моменты которого были слишком переполнены загадками и двусмысленностями, чтобы образовать целое повествование, – по крайней мере, такое, которое человеческие слушатели могли бы понять. Фрагменты, которые всегда оставляли их неуверенными и удивленными.
После этого Мимара постоянно приставала к старому волшебнику с вопросами.
– Кто он такой? – шипела она. – Его рассказы должны тебе о чем-то говорить!
Снова и снова Акхеймиону оставалось только притворяться невежественным:
– Он помнит отрывочные куски, и ничего больше. Остальная часть головоломки всегда отсутствует – как для него, так и для нас! Я знаю только, что он стар… чрезвычайно стар…
– Сколько ему лет?
– Он старше, чем железо. Старше, чем человеческая письменность…
– Ты хочешь сказать, что он старше Бивня?
Все живущие нелюди были невероятно древними. Даже самые молодые из них были бы ровесниками древних пророков, если бы те еще жили. Но если верить проповедям их загадочного спутника, то Клирик – или Инкариол, Блуждающий – был намного старше, расцвет его сил произошел еще до появления Ковчега и до прихода инхороев.
Настоящий современник Нинджанджина и Кью’Джары Синмои…
– Иди спать, – ворчал волшебник.
Какая разница, кем был Клирик, если века превратили его в нечто совершенно иное?
– Вы смотрите на меня и видите нечто целое… единственное число… – сказал нелюдь однажды ночью. Его голова свисала с плеч, а лицо полностью терялось в тени. А когда он поднял глаза, слезы серебрили его щеки. – Вы ошибаетесь.
– Что он имел в виду? – спросила Мимара, когда они с волшебником свернулись калачиком на своих подстилках. Теперь они всегда спали бок о бок. Акхеймион даже привык к точке пустоты, которая была ее Хорой. С того самого первого нападения шранков, когда девушка с Сомой застряли за пределами зарождающегося защитного контура, он не хотел отпускать ее от себя.
– Он имеет в виду, что он не… э… личность… в том смысле, в каком ты и я – личности. А теперь иди спать, – сказал маг.
– Но как это возможно?
– Из-за памяти. Память – это то, что связывает нас с тем, чем мы являемся. А теперь иди спать.
– Что ты имеешь в виду? Как может кто-то не быть тем, кто он есть? В этом нет никакого смысла.
– Иди спать.
Друз лежал там, закрыв глаза и отгородившись так от мира, в то время как образ нечеловеческой красоты, постоянно воюющей с его тайным уродством, терзал его душу. Старый волшебник проклинал себя за глупость, спрашивал себя, сколько часов он потратил впустую, беспокоясь о странном. Клирик был одним из нильроиков, неуправляемых. Кем бы ни был некогда этот нелюдь, он больше не был им – и этого должно быть достаточно.
Если маг и перестал думать об Инкариоле в те дни, что последовали за битвой в развалинах Маймора, то только из-за шпиона-оборотня и того, что означало его присутствие. Но течение времени – это то, что притупляет наши более острые вопросы, делая все трудным для противостояния мягкого с податливой фамильярностью. Конечно, Консульт наблюдал за ним, человеком, который обучил аспект-императора Гнозису и таким образом освободил Три Моря, только чтобы отречься от него. Конечно, они проникли к Шкуродерам.
Но он был Друзом Акхеймионом.
И чем дальше Сома уходил в прошлое, тем больше присутствие Клирика раздражало его любопытство, тем больше старые вопросы начинали вновь пробивать себе путь к жизни.
Изменения затронули даже его Сны.
Он потерял свой чернильный рожок и папирус в безумных глубинах Кил-Ауджаса, так что больше не мог записывать подробности своего полученного во сне опыта. Да в этом и не было нужды.
Когда он обдумывал эти превращения, ему почти казалось, что он уплыл куда-то от реальной земли. Сначала он покинул центральное течение жизни Сесватхи, ушел от трагических чудовищ и погрузился в мирские подробности, где был посвящен в знание Ишуаля, тайной твердыни дуниан. Затем, словно эти вещи были слишком малы, чтобы проникнуть в ткань его души, он совсем выскользнул из Сесватхи, видя то, чего никогда не видел его древний предок, стоя там, где он никогда не стоял, как тогда, когда ему приснилась горящая библиотека Сауглиша.