А теперь?
Ему по-прежнему снилось, что он и безымянные другие стоят, скованные цепью теней. Сломленный человек. Ожесточенный. Они шли через туннель в тростниковом подлеске: кусты, которые росли вокруг их прохода, образовывали своды из тысячи переплетенных ветвей. За сутулыми плечами тех, кто стоял перед ним, он мог видеть конец туннеля, порог какой-то залитой солнцем поляны. Казалось, пространство за ней было настолько открытым и ярким, что его привыкшие к мраку глаза не выдерживали. Он чувствовал страх, который казался странно отделенным от окружающего мира, как будто этот страх пришел к нему из совершенно другого времени и места.
И он не знал, кто он такой.
Проревел титанический рог, их вереница, спотыкаясь, потянулась вперед, и он, вглядевшись, увидел впереди, по меньшей мере в сотне душ от него, изголодавшегося несчастного, шагающего в золотой свет… и исчезающего.
Кто-то завопил, но этот крик тут же оборвался.
Снова и снова ему снился этот бессмысленный сон. Иногда увиденные в нем события были совершенно одинаковы. Иногда он как будто бы оказывался на одну душу ближе к концу процессии. Он никогда не мог быть уверен.
Было ли дело в квирри? Была ли это бессмертная злоба Косм или жестокая прихоть судьбы?
Или травма его жизни наконец вывела его из равновесия и он погрузился в дремоту перед волками мрачного воображения?
Всю свою жизнь, с тех пор как он схватил увядший мешочек, который был живым сердцем Сесватхи глубоко в недрах Атьерса, его мечты имели смысл… логика, конечно, ужасающая, но все же понятная. Всю свою жизнь он просыпался с определенной целью.
А теперь?
– Так на что же это было похоже? – спросил Акхеймион Мимару, когда артель снова двинулась сквозь древесный мрак.
– Что было похоже? – отозвалась та.
Теперь они всегда обращались друг к другу на айнонском языке. Тот факт, что только капитан мог понять их, придавал им некоторую смелость – и это выглядело странно правильным, как будто сумасшедшие спутники должны были наблюдать за их обменом секретами.
– Жизнь на Андиаминских Высотах, – сказал он, – как Анасуримбор.
– Ты имеешь в виду семью, которую пытаешься уничтожить.
Старый волшебник фыркнул.
– Только подумай, больше никаких побегов.
Наконец, она улыбнулась. Гнев и сарказм, как узнал Акхеймион, были для Мимары своего рода рефлексом – а также ее защитой и убежищем. Если ему удавалось пережить ее первоначальную враждебность, что было непросто, несмотря на все его хорошее настроение, он обычно мог добиться от нее некоторой открытости.
– Это было сложно, – задумчиво проговорила девушка.
– Ну, тогда начни с самого начала.
– Ты имеешь в виду, когда они пришли за мной в Каритусаль?
Старый волшебник пожал плечами и кивнул.
Они замедлили шаг настолько, что отстали от остальных, даже от суровой вереницы Каменных Ведьм, которые украдкой бросали на Мимару тоскливые взгляды, когда та проплывала мимо них. Несмотря на хор птичьего пения, вокруг них стояла какая-то тишина, тишина медленного роста и разложения. Это было похоже на убежище.
– Ты должен понять, – сказала она нерешительно. – Я не знала, что со мной поступили несправедливо. Жестокости, которые я терпела… Но я была ребенком… а потом стала рабыней борделя – вот кем я была… Что-то такое, что насилуют, издеваются, снова и снова, пока я не стану слишком старой или слишком уродливой и они продадут меня в суконную мастерскую. Это был просто… такой путь… Поэтому, когда эотские гвардейцы пришли и начали избивать Яппи… Япотиса… хозяина борделя, я не поняла, что происходит. Я ничего не могла понять…
Акхеймион внимательно посмотрел на нее и увидел, как редкие солнечные лучи блеснули на ее лице.
– Ты думала, что на тебя напали, а не спасли.
Молчаливый кивок.
– Они забрали меня до того, как начались убийства, но я знала… По поведению солдат я поняла, что они холодны и безжалостны, как и все эти скальперы. Я знала, что они убьют любого, кто приложил руку к… моему позору…
У Мимары была привычка, когда она расстраивалась, переходить на тутсемский язык – грубый диалект, свойственный слугам и рабам из Каритусаля. Обрезанные гласные. Певучие интонации. Акхеймион подразнил бы ее за то, что она говорит, как айнонская шлюха, если бы тема разговора была менее серьезной.
– Они привезли меня на корабль – видел бы ты их! Они заикались, кланялись и опускались на колени – не солдаты, а имперские служащие, которые ими командовали, – продолжила она свой рассказ. – Они просили меня – умоляли! – о каком-нибудь распоряжении, о чем-то, что они могли бы сделать для моего здоровья и спокойствия, сказали они. Для моей славы. Я никогда этого не забуду! Всю мою жизнь моей единственной наградой была страсть, которую моя фигура возбуждала в мужчинах – лицо императрицы, бедра и прорезь молодой девушки, – и вот я стою, гордая обладательница чего? Славы? Поэтому я сказала: «Хватит. Прекратите убивать!» И они посмотрели на меня с вытянутыми лицами и сказали: «Увы, принцесса, это единственное, чего мы не можем сделать». «Но почему?» – спросила я их… «Потому что так повелела благословенная императрица», – ответили они… И поэтому я стояла на носу и наблюдала… Они пришвартовались на высокой реке, на причалах, обычно предназначенных для Багряных Шпилей, – знаешь такие? – чтобы я могла видеть, как трущобы поднимаются к северу. Все это мерзкое место было разложено передо мной для осмотра. Я видела, как оно горит… Я даже видела души, запертые в своих каморках… Мужчины, женщины, дети… прыгающие…
Старый волшебник внимательно наблюдал за ней, стараясь не выдать ни малейшего намека на жалость. Быть в один момент ребенком-проституткой, а в следующий – принцессой Империи. Быть вырванной из жалкого рабства и брошенной к вершинам величайшей державы со времен Сенея. А потом еще и увидеть, как твой старый мир сгорел дотла вокруг тебя…
Эсменет, как он понял, пыталась исправить свое преступление, совершив другое. Она ошибочно приняла месть за возмездие.
– Так что ты понимаешь, – продолжила Мимара, сглотнув. – Мои первые годы на Андиаминских Высотах были полны ненависти… мне даже стыдно. Ты понимаешь, почему я сделала все возможное, чтобы наказать свою мать.
Акхеймион некоторое время изучал ее, прежде чем кивнуть. Отряд поднялся по пологому склону и теперь спускался, используя в качестве ступеней паутину обнаженных корней. Редкий проблеск солнца мелькал над головой, образуя силуэты оборванных листьев.
– Я понимаю, – сказал он, когда они спускались вниз, чувствуя, как тяжесть его собственной истории, его собственных обид давит на тон его ответа. Они оба были жертвами Эсменет.
Дальше они шли молча, и их шаги были так же легкомысленны, как и быстры.
– Спасибо, – сказала Мимара через некоторое время, пристально глядя на него с любопытством.
– За что же?
– За то, что не спросил того, о чем спрашивают все остальные.
– Что именно?
– Как я могла выстоять там все эти годы. Как могла позволить использовать себя так, как меня использовали. Очевидно, все сбежали бы, перерезали бы горло хозяину и покончили с собой…
– Ничто так не делает из людей дураков, как роскошная жизнь, – сказал Акхеймион, качая головой и кивая. – Айенсис говорит, что они путают решения, принятые на подушках, с теми, которые были навязаны камнями. Когда они слышат, что других людей обманывают, они уверены, что знают лучше, как этого избежать. Когда они слышат о притеснениях других людей, они уверены, что сделают все, что угодно, но не будут умолять и съеживаться, когда над ними поднимут дубинку…
– И так они судят, – кисло сказала Мимара.
– Но в твоем случае они определенно не на ту напали!
Это вызвало у девушки еще одну улыбку – еще один маленький триумф.
Она начала рассказывать о своих младших братьях и сестрах, сперва сбивчиво, потом более уверенно и подробно. Она казалась удивленной собственными воспоминаниями и встревоженной. Она отреклась от своей семьи – это Друз знал наверняка. Но наблюдая и слушая, как она описывает объект своего гнева и злости, он начал подозревать, что она зашла так далеко в отказе от своих близких, что надо сказать ей, что на самом деле она была одна, без связей с родными и знакомыми, которые поддерживали бы ее.
Неудивительно, что Мимара так неохотно рассказывала ему обо всем. Люди, как правило, не любят описывать то, что им нужно забыть, особенно мелочи, любимые вещи, которые противоречат их драгоценному чувству несправедливости.
Она начала с Кайютаса, ребенка, которого Эсменет носила в своем чреве в тот день, когда Акхеймион отрекся от нее перед собравшимися лордами Священной войны. Он показался бы ей чем-то вроде бога, призналась она, если бы ее отчимом не был Келлхус – настоящий бог.
– Он почти точная копия своего отца, – сказала Мимара и кивнула, словно соглашаясь с собственным описанием. – Не такой отстраненный, конечно… В большей степени…
– Человек, – хмуро ответил старый волшебник.
Затем она перешла на Моэнгхуса, которого назвала самым нормальным и трудным из своих младших братьев и сестер. По-видимому, в юности он был сущим кошмаром, подверженным приступам безутешного гнева и постоянно задумчивым, если не сказать угрюмым. Эсменет регулярно оставляла мальчиков на попечение Мимары – в надежде привить ей немного нежности к младшим братьям и сестрам, предположила девушка. Больше всего она ненавидела занятия плаванием.
Очевидно, Моэнгхусу нравилось нырять под воду и долго не показываться. Первый инцидент был самым худшим – Мимара даже позвала на помощь телохранителей, но только для того, чтобы увидеть, как голова Моэнгхуса пробила сверкающую воду недалеко от нее. Он не обращал внимания на ее команды и проклятия и повторял этот трюк снова и снова. Каждый раз она говорила себе, что он просто играет, но ее сердце продолжало считать удары, и паника поднималась все сильнее и сильнее, пока она не выходила из себя от страха и ярости. Затем его голова волшебным образом появлялась в поле зрения, его черные волосы блестели в белом солнечном свете, и он смотрел на ее крикливые гримасы, прежде чем снова нырнуть. В конце концов она обратилась к его брату, требуя объяснений.