аров сердца, а затем бросается вдоль противоположной стороны, где они устроили себе отхожее место. Она продолжает идти мимо гнилостного запаха, а потом, в буквальном смысле рискуя жизнью и конечностями, карабкается по зазубренному уступу. После этого она крадется вперед на корточках, двигаясь на звук приглушенных голосов.
Ветерок или игра эха среди хаотического скопления камней вводят ее в заблуждение, потому что она почти натыкается на них. Только инстинктивный порыв замереть неподвижно спасает ее от разоблачения. Она, затаив дыхание, съеживается под прикрытием горбатого черепахового выступа.
– Они напоминают тебе…
Голос капитана. Это шокирует ее, как острие ножа, прижатое к затылку.
Она ползет вдоль внешнего контура черепашьего камня, все ближе и ближе… Каким бы неглубоким ни было ее дыхание, оно обжигает высокую грудь. Ее сердце колотится.
– Что происходит? – спрашивает нелюдь. – Я не… Не понимаю…
– Ты действительно проклятый идиот.
Она выходит из-за поднимающейся каменной скорлупы и обнаруживает, что стоит почти полностью открытая. Только направление их взглядов мешает им увидеть ее. Клирик сидит в позе удрученной славы, одновременно прекрасной и гротескной для проклятых глубоких шрамов его Метки. Капитан стоит над ним, воплощение архаической дикости, его хора находится так близко к нелюдю, что Мимара видит слабый блеск пота, выступившего на его голове.
– Пожалуйста! – приглушенно вскрикивает Инкариол. – Скажи мне, зачем я здесь!
Мгновение яростного нетерпения.
– Потому что они кое-кого напоминают тебе.
– Но кого? Кого они мне напоминают? – В тот самый момент, когда Клирик говорит это, взгляд его блестящих черных глаз перемещается в сторону девушки.
– Того, кого ты когда-то знал, – скрежещет капитан. – Они напоминают тебе того, кого ты когда-то любил…
Косотер резко поворачивается к ней. Его волосы развеваются взлохмаченными черно-серыми прядями.
– Что ты здесь делаешь?! – рявкает он.
– Я… Я… – заикается она. – Кажется, мне нужно больше… еще квирри.
Мгновение убийственного раздумья, а затем что-то вроде усмешки мелькает в глазах предводителя артели. Он безмолвно поворачивается к нелюдю, который, как и прежде, сидит на своем месте.
– Нет, – говорит Клирик со странной торжественностью. – Не сейчас. Я прошу прощения… Мимара.
Он впервые произнес ее имя. Она отступает, вздрагивая от сумасшедшего взгляда капитана, и ее кожа гудит от стыда за разоблачение. Позже она вспоминает губы нелюдя больше, чем его голос – их неискренние изгибы, белые с тем синим отливом, какой бывает, если долго пробыть в воде. Она видит, как они двигаются, произнося гласные и согласные звуки.
«Мим… ара-а…»
«Как поцелуй», – думает она, обхватив себя руками от странного ощущения холода.
Как поцелуй.
На следующий день Мимара держится особняком. Волшебник, кажется, только рад ей услужить. Тропа имеет свои ритмы, свои приливы и отливы. Иногда кажется, что все заняты тихим разговором, а иногда все выглядят угрюмыми и настороженными или просто потерянными в своем собственном тяжелом дыхании, и за свистящим хором птичьего пения не слышно ни слова. Их возвращение в Космы сменилось тревогой и меланхолией.
Когда рядом с ней появляется Клирик, Мимара совершенно теряется в мыслях – в бессмысленных размышлениях, скорее в смеси взаимных обвинений и болезненных воспоминаний, чем в чем-то значимом.
От испуга она улыбается. Неземная красота его лица и фигуры тревожит ее почти так же сильно, как ужасная глубина его Метки. Что-то сжимается в уголках ее глаз всякий раз, когда Мимара позволяет себе задержать на нем взгляд. Он – воплощенное противоречие.
– Правда ли, – непонятно почему спрашивает он, – что прикосновение к другому человеку и прикосновение к самому себе – это совершенно разные ощущения для людей?
Этот вопрос сбивает ее с толку и смущает до такой степени, что ее раскрасневшееся лицо начинает пылать еще сильнее.
– Да… Я полагаю…
Некоторое время он идет молча, глядя себе под ноги. Есть что-то… ошеломляющее в его статности. Остальные мужчины, за исключением, возможно, Сарла, излучают ту же ауру физической силы и воинственной жестокости, что и многие воинственные люди на Андиаминских Высотах. Но Клирик обладает плотностью, недоступной намекам на силу и угрозу, которая напоминает ей об ее отчиме и о том, как мир всегда склонялся перед его приходом.
Она думает обо всех голых, которых он убил, о легионах, сгоревших в полном жизненной силы громе его голоса. А он кажется ожесточившимся после толп, которые с криком мелькают перед ее мысленным взором – в Кил-Ауджасе, на Майморе, по ту сторону Косм, – как будто убийство притягивает плоть к камню.
Интересно, каково это – умереть под взглядом его черных сверкающих глаз?
Это красиво, решает она.
– Я думаю, что когда-то знал это, – наконец говорит Клирик. Сначала Мимара не может распознать сильное чувство, сквозящее в его голосе. Акхеймион много рассказывал ей о нелюдях, о том, как их души часто движутся в направлении, противоположном следам человеческой страсти. Она хочет назвать это чувство печалью, но ей почему-то кажется, что это нечто большее…
Она задается вопросом, может ли трагедия быть чувством.
– Теперь ты снова это знаешь, – говорит она, улыбаясь в ответ на его холодный взгляд.
– Нет, – отвечает он. – Больше не узнаю никогда.
– Тогда зачем спрашивать?
– Это… удобно… репетировать мертвые движения прошлого.
Она поймала себя на том, что кивает, – как будто они были сверстниками, обсуждающими общие знания.
– В этом мы с тобой похожи.
– Мимара, – говорит он таким простым от удивления тоном, что на мгновение кажется смертным человеком. – Так тебя зовут… Мимара…
Он поворачивается к ней, и его глаза полны человеческой радости. Она вздрагивает при виде его сросшихся зубов – в его улыбке есть что-то слишком мрачное.
– Прошли века, – удивленно говорит он, – с тех пор как я вспомнил человеческое имя…
Мимара.
Потом, лихорадочно соображая, она размышляет об абсурдности памяти, о том, что такая простая способность может сделать столь могущественное существо столь жалким в своих колебаниях. Но волшебник, конечно же, наблюдал за ними. Похоже, он все время наблюдает. Всегда волнуется. Всегда… пытается.
Как ее мать.
– Что он хотел? – хрипит он на яростном айнонском.
– Почему ты его боишься? – огрызается Мимара в ответ. Она никогда не была уверена, откуда берется этот инстинкт-знание, как сделать мужчине подсечку.
Старый волшебник идет и хмурится, хрупкий на темном фоне колоссальных стволов и замшелых валежников. Деревья растут на кладбище деревьев.
– Потому что я не уверен, что смогу убить его, когда придет время, – наконец отвечает Друз. Он говорит не столько с ней, сколько с тусклой землей, его борода прижата к груди, а глаза расфокусированы, как у людей, делающих слишком честные признания.
– Когда придет время… – насмешливо повторяет она.
Маг поворачивается к ней, изучает ее лицо сбоку.
– Он странный, Мимара. Когда он решит, что любит нас, он попытается нас убить.
Слова, которые она подслушала прошлой ночью, словно цепляются за них пальцами, царапают ногтями, как иголками…
«Но кого? Кого они мне напоминают?»
«Кого-то, – отвечает капитан своим скрипучим голосом, – кого ты когда-то знал…»
Девушка изображает на лице подобие скуки.
– Как ты можешь быть так уверен? – спрашивает она волшебника.
– Потому что именно так поступают странные люди. Убивают тех, кого любят.
Она на мгновение задержала на нем взгляд, а потом опустила глаза на свои ноги. Мельком увидела череп какого-то животного – возможно лисы, – торчащий из перегноя.
– Чтобы запомнить.
Ее слова звучат не как вопрос, и, видимо, понимая это, старый волшебник ничего не говорит в ответ. Он всегда кажется сверхъестественно мудрым, когда делает это.
– Но его память… – говорит она. – Как он может быть сильнее тебя, если едва может следить за ходом дней?
Акхеймион почесывает подбородок сквозь жесткую спутанную бороду.
– Существует несколько видов памяти… В основном он забывает о событиях и людях. Навыки бывают разные. Они не накапливаются одинаково на протяжении веков. Но, как я уже говорил, магия зависит от чистоты смыслов. То, что делает магию столь трудной для вас, включает в себя тот же самый принцип, который делает его таким могущественным, даже если он забыл основную часть того, что когда-то знал. Десять тысяч лет, Мимара! Чистота, которая ускользает от вас, чистота, которую я нахожу таким тяжелым трудом, – это просто рефлекс для таких, как он.
Друз смотрит на нее таким взглядом, какой бывает у него, когда он пытается выделить какой-то важный момент: его губы слегка приоткрыты, глаза умоляюще смотрят из-под нахмуренных бровей.
– Маг из племени Квуйя, – говорит она.
– Маг Квуйя, – повторяет ее спутник, кивая с облегчением. – Мало что в этом мире может быть более грозным.
Она пытается улыбнуться ему, но отворачивается, потому что внезапно чувствует, что вот-вот заплачет. Беспокойство и страх овладевают ею. Страх перед Клириком и капитаном, перед шпионом-оборотнем и перед тем, на что он намекнул. Она делает глубокий вдох и решается взглянуть на старика. Тот меланхолично ухмыляется, успокаивая ее, и ей вдруг кажется, что все можно уладить, стоя здесь, рядом с ним, грубым и в то же время нежным.
Акка. Единственный в мире колдун без школы. Единственный волшебник.
– Акка… – бормочет она. Что-то вроде нежной мольбы.
Теперь Мимара понимает, почему ее мать все еще любит его – даже после стольких лет, даже после того, как она делила свою постель с живым богом. Ровные зубы, сложившиеся в улыбку. Блеск сострадания, смягчающий даже его самый враждебный взгляд. Сердце и простая страсть человека, который, несмотря на все свои недостатки, способен рискнуть всем – жизнью и миром – во имя любви.