Маловеби нахмурился. Фанимское безумие… Так и должно быть.
– Тогда ты знаешь, – сказала Псатма Наннафери с рычанием, которое пробежало по коже второго переговорщика. – Когда она возьмет тебя, твоей еде не будет конца. Твоя кровь, твоя плоть – они неисчерпаемы в смерти. Попробуй хоть немного воздуха, которым ты можешь дышать, змееголов. Вы полагаете, что ваш одинокий бог похож на вас. Вы делаете свой образ формой единого. Вы думаете, что можете проследить линии, границы, через внешнее, как этот дурак Сейен, сказать, что принадлежит Богу Богов, а что нет – блуждающие абстракции! Высокомерие! Богиня ждет, змееголов, а ты всего лишь пылинка перед ее терпением! Только рождение и война могут захватить – и она захватывает!
Маг Мбимаю окинул взглядом украшенный гирляндами двор, и его внимание привлекли вздохи и возмущенный ропот. Люди пустыни наблюдали за ними, и на их лицах отражались ярость и ужас. Некоторые из них даже шевелили пальцами, читая маленькие народные охранные заклинания. На них навалилось слишком много странностей, чтобы они не поняли, что происходит что-то серьезное.
– Оставь свои проклятия! – воскликнул Фанайял, и его веселье, наконец, сменилось яростью.
Пленница захихикала – слишком дико для таких юных губ, как у нее. Пыль поднималась в слабом луче солнечного света, стебельки местных растений, похожих на звезды, перекатывались по полу, подгоняемые сквозняками храма.
– Да, Мать! – кричала она в воздух так, как мог бы кричать Меппа. – Схватить его было бы восхитительно! Да!
– Демоница! – проревел последний кишаурим, повергнув, казалось, весь мир вокруг в безмолвие. Он спустился к ней по ступенькам с напряженным, как у куклы, лицом. – Я знаю истинное направление твоей силы. О тебе пишут в течение многих веков, и все же тебе нужны инструменты – люди. Но все люди могут потерпеть неудачу. Основа – это мы! Ты будешь повержена твоими же инструментами! И ты будешь голодать в своей яме!
– Да! – Псатма Наннафери снова захихикала. – Все люди могут проиграть, кроме одного!
Меппа опустил голову, как будто только сейчас увидел ее сквозь гравированное серебро своей повязки.
– Кроме Доброй Удачи, – сказал он.
– Доброй Удачи? – перепросил Фанайял.
Маловеби замер, затаив дыхание, когда услышал этот вопрос. Эти фанимские варвары не могли понять, к какой катастрофе они стремились. Сотня. Сотня отправилась на войну!
– Существует бесконечное множество путей в потоке событий, – объяснил Меппа своему повелителю. – Добрая Удача, как верят идолопоклонники, – это та совершенная линия действия и случайности, которая может привести к любому результату. Воин Доброй Удачи – это человек, который идет по этой линии. Все, что ему нужно, происходит не потому, что он этого хочет, а потому, что его потребность идентична тому, что происходит. Каждый шаг, каждый бросок игральных палочек – это… – Он снова повернулся к свирепому взгляду ятверианской Верховной Матери.
– Это что? – требовательно спросил Фанайял.
Меппа пожал плечами.
– Дар.
Миниатюрная женщина хихикала и гремела цепями, топая ногами.
– Ты всего лишь временное бедствие! Испытание, которое отделяет верующих от воров. Гораздо более страшная война захватила Три Моря. Богиня сломила ярмо тысячи храмов. Культы вооружаются для битвы. Скачи, фанимский дурак! Поезжай! Покори все, что сможешь! Смерть и ужас съедят вас всех, прежде чем это закончится!
Фанайял аб Каскамандри поднял руку, словно пытаясь вырвать те слова, которые она скрывала.
– Значит, этот твой Воин Доброй Удачи, – рявкнул он, – охотится на аспект-императора?!
– Богиня охотится на демона.
Падираджа повернулся к своему кишауриму и ухмыльнулся.
– Скажи мне, Меппа. Она тебе нравится?
– Нравится? – отозвался слепой, очевидно слишком привыкший к его шуткам, чтобы быть недоверчивым. – Нет.
– А мне – да, – сказал Фанайял. – Даже ее проклятия доставляют мне удовольствие.
– Значит, ее нужно пощадить?
– Она знает, Меппа. То, что нам нужно знать.
Но Маловеби, по коже которого побежали мурашки, понял, как и все присутствующие, за исключением, возможно, кишаурима: разбойник-падираджа просто оправдывался. Несмотря на все свои провокации, несмотря на всю свою смертоносность, Псатма Наннафери оставалась, как она и говорила, мягкой, глубоко вспаханной землей…
И ужасная Мать Рождения будет действовать своей непостижимой волей.
Горе искалечило ее. Горе из-за смерти ее самого младшего, самого нежного и самого уязвимого сына Самармаса. Горе из-за потери ее самой старшей, самой горькой и самой обиженной, Мимары.
Гнев спас ее. Гнев на мужа за то, что он бросил ее на произвол судьбы. Гнев на слуг за то, что они подвели ее, и за то, что они сомневались в ней – сомневались больше всех.
Гнев и любовь милого маленького Кельмомаса.
Она привыкла бродить по дворцовым залам в те ночи, когда сон ускользал от нее. Уже дважды она ловила стражников, бросающих игральные палочки, и один раз парочку рабов, занимающихся любовью в садах Гепатина, – грехи, за которые, как она знала, ее муж наказал бы, но она притворялась, что не замечает.
Почти неизбежно она обнаруживала, что если идет одна, то попадает через пещерное сердце в Императорский Зал аудиенций. Она таращила глаза, вытягивая шею, как делают кастовые слуги, и думала обо всех людях, скрывающихся за парусиной символов, висящих между полированными колоннами. Она взбиралась на возвышение, проводила пальцами по подлокотнику огромного трона своего мужа, а затем выходила на веранду, откуда открывался вид на лабиринт ее столицы.
Как? Как могла низкая и подлая блудница, способная продать свою дочь в голодные времена, стать благословенной императрицей всех Трех Морей? Это, как она всегда считала, был главный вопрос ее жизни, замечательный факт, над которым историки будут размышлять в будущих поколениях.
Когда-то она была колеей на давно замусоренной дороге, а теперь оказалась возницей.
В великих переменах были тайна и красота. Это были гений и сила Кругораспятия, парадокс Всемогущего Бога, висящего обнаженным на железном кольце. Все люди рождаются беспомощными, и большинство людей просто вырастают в более сложные формы младенчества. Но поскольку они – единственная знакомая им вершина, люди постоянно обнаруживают, что смотрят вниз, даже когда пресмыкаются перед могучими. «Все рабы становятся императорами, – писал Протат с лукавым цинизмом, – как только работорговец отводит взгляд».
Ее возвышение – столь же невозможное, сколь и чудесное – выражало самомнение, присущее всем людям. И вот дикая аномалия ее жизни стала своего рода человеческим маяком. Для кастовой знати, давно привыкшей отбивать стремление у своих рабов, само ее существование вызывало инстинктивное желание наказать ее. А рабам и слугам, давно привыкшим проглатывать свои властные суждения, ее появление напоминало об их ежедневном унижении.
Но их вопрос был по существу тем же самым. Кто она такая, чтобы так возвышаться?
Вот. Это был самый главный вопрос ее жизни, тот, который никогда не придет историкам в голову. Не как блудница может стать императрицей, а как блудница может быть ею.
Кто она такая, чтобы так возвыситься?
Она им покажет.
Эсменет трудилась без устали с тех пор, как до нее дошла весть о падении Иотии. Экстренные встречи с Кэксом Антирулом, ее экзальт-генералом, а также с вечно вспыльчивым Верджау, премьер-министром Нассенти. Очевидно, активность на границе со скюльвендами, резко возросшая в предыдущие недели, теперь сошла на нет, и этот факт одновременно и приободрил ее, поскольку позволял передислоцироваться, и встревожил. Императрица читала анналы, и, хотя Касидас умер задолго до того, как скюльвенды разграбили Сеней, она не могла не вспомнить, как все то далекое великолепие, которое он описывал, было сметено народом войны.
Деятельные. Беспощадные. Хитрые. Именно эти слова лучше всего описывали скюльвендов. Она знала это, потому что знала Найюра урс Скиоата и потому что вырастила его сына, Моэнгхуса, как своего собственного.
Хотя ее генералы смотрели только на перспективу отомстить за своих товарищей в Шайгеке, она знала, что зачистка скюльвендской границы – это риск, безумный риск. Несмотря на то что в остальном империя была разгромлена, Келлхус оставил три отдельные колонны охранять брешь, и не без причины.
Но Фанайял и проклятые ятверианцы не оставили ей выбора. План состоял в том, чтобы ввести как можно больше войск в Гедею, в то время как имперская армия Запада собиралась в Асгилиохе. Хиннерет можно было снабжать по морю. Генерал Антирул заверил правительницу, что к концу лета у них будет пять полных колонн, готовых отбить Шайгек. Хотя все присутствующие понимали намерения Фанайяла, никто не осмеливался говорить об этом в ее присутствии. Разбойник-падираджа напал не столько на империю, сколько на ее легитимность.
Он будет страдать за это. Впервые в жизни Эсменет поймала себя на том, что злорадствует над перспективой уничтожить другого человека. И это нисколько не беспокоило ее, хотя она знала, что ее прежнее «я» в ужасе отшатнется от столь темных страстей. Фанайял аб Каскамандри будет молить ее о пощаде прежде, чем все будет сказано и сделано. Ничего не может быть проще.
Кроме того, она регулярно встречалась со своим наставником шпионов Финерсой и доверенным визирем Вем-Митрити. Императрица боялась, что Финерса, который всегда казался хрупким из-за своей нервной напряженности, согнется под невероятными требованиями, которые она предъявляла к нему. Но если уж на то пошло, этот человек процветал. За неделю, после падения Иотии, Финерса почти полностью восстановил свою шпионскую сеть по всему Шайгеку. Когда Эсменет спросила его о предлогах, которые она могла бы использовать для ареста Кутиаса Пансуллы, он заключил этого человека в тюрьму на следующий вечер, позволив ей поставить Биакси Санкаса на его место в Императорском Синоде.