Точно так же она боялась, что Вем-Митрити в буквальном смысле умрет, настолько слабым он казался. Но он тоже процветал, организуя кадры из школьников, студентов и тех, кто, подобно ему, был слишком слаб, чтобы участвовать в Великой Ордалии для защиты империи. Весь мир считал, что кишауримы были уничтожены Первой Священной войной. Рассказы об их возвращении пробудили новую, почти фанатичную решимость в оставшихся учениках.
Когда она остановилась, чтобы подумать об этом, ей показалось чудом, что министры ее мужа сплотились вокруг нее. С самого начала она понимала, что величайшая сила империи – ее размеры – были одновременно ее величайшей слабостью. До тех пор пока население верит в ее силу и цель, империя может использовать почти безграничные ресурсы против своих врагов, хоть внутренних, хоть внешних. Но когда эта вера угасла, она стала растворяться в воюющих племенах. Те самые ресурсы, которые были ее силой, стали ее врагом.
Именно это и сделало падение Иотии столь катастрофичным. Да, Фанайял вверг весь Шайгек в беззаконное смятение. Да, он разрезал Западную империю пополам. Но Шайгек был лишь одной провинцией из многих, и связь между севером и югом всегда была морской благодаря великому Каратаю. Стратегически потеря Иотии была не более чем досадной помехой. Однако символически…
Кризис, с которым столкнулась Эсменет, был кризисом доверия, ни больше ни меньше. Чем меньше ее подданные верили в империю, тем меньше одни жертвовали и тем больше другие сопротивлялись. Это была почти арифметика. Равновесие шаталось, и весь мир следил за тем, в какую сторону сыплется песок. Анасуримбор Эсменет приняла решение действовать так, как если бы она верила, что досаждает всем тем, кто сомневался в ней так же сильно, как и во всем остальном, и как это ни парадоксально, все они начали верить вместе с ней. Это был урок, который Келлхус вдалбливал ей бесчисленное количество раз, и она решила никогда больше не забывать его.
Знать – значит иметь власть над миром, верить – значит иметь власть над людьми.
Тогда она с верой, с верой и искусством поднимется на великую цепь империи и восстановит равновесие на благо своих детей. У Эсменет больше не было иллюзий. Она понимала, что если потерпит неудачу, то все ее сыновья и дочери будут обречены.
А она просто не хотела – не могла! – вынести еще одной…
Еще одной смерти своих детей.
Как всегда, ее сенешаль Нгарау оказался незаменимым помощником. Чем дольше она была вовлечена в управление Новой Империей, тем больше понимала, что та обладает собственными кодексами и диалектами – и тем больше понимала не только то, почему такие люди, как Нгарау, были так необходимы, но и то, почему Келлхус, какими бы кровавыми ни были его завоевания, никогда не забывал щадить чиновников каждого завоеванного им народа. Все требовало перевода. Чем лучше владеешь управляющими ведомствами, чем меньше неверных толкований, чем быстрее делаются выводы, тем решительнее действия империи.
Единственное колесо, которое она не могла повернуть вместе с остальными, – это Тысяча Храмов. Но скоро, очень скоро она найдет решение этой дилеммы.
Благословенная императрица Трех Морей расхаживала по веранде, глядя на темный пейзаж своего города – Момемна. Она подумала о том, что все эти беспорядочные сооружения на самом деле были пусты, что их стены были немногим толще пергамента, если смотреть с такого расстояния. А еще – обо всех этих тысячах, дремлющих, как миниатюрные, бесчисленные личинки, мягкие в своих хрустящих коконах. И она планировала, как сделать так, чтобы они выжили.
– Мы идем кратчайшим путем, – сказал ей ее божественный и бессердечный муж, когда она видела его в последний раз, – по лабиринту тысячекратной мысли. Это – бремя, которое бог возложил на нас, и бремя, которому боги завидуют…
Целесообразность станет ее правилом. Таким же безжалостным, как и священным.
Она знала, что Кельмомас проснется и будет ждать ее возвращения – он всегда так делал. Просто потому, что она была так занята, она позволяла ему спать с ней в ее постели.
За исключением тех ночей, когда она звала Санкаса или Имхайласа, чтобы утешить ее.
Сам этот день кажется дерзким. Ветер был постоянным и слабым, небо – почти пустым, горизонт – чистым. Менеанорское море казалось окаменевшим берегом, темным под солнечными лучами, искрящимися через его бесконечные отверстия.
Она сидела за маленьким столиком рядом с Телиопой, наблюдая, как шрайя Тысячи Храмов выходит из тени Императорского Зала аудиенций на ослепительно сияющую веранду. Анасуримбор Майтанет. Его белое одеяние мерцало золотом при каждом шаге из-за бесчисленных золотых щепок – бивней, – вытканных по всей его длине. Его волосы были высоко и густо уложены на голове, такие же неправдоподобно черные, как и его заплетенная борода.
– Это безумие, Эсми! – крикнул он. – Империя горит, а ты отвергаешь мой совет?
Она надеялась, что выглядит так же впечатляюще в своем строгом сером одеянии и длинном, до щиколоток, жилете с золотыми кольцами. И конечно, ее мантией был окутанный дымкой город – замысловатое бело-серое пятно, простирающееся до самого горизонта. Но она была уверена, что именно ее фарфоровая маска, ослепительно-белая, с такими же тонкими и прекрасными чертами лица, как у нее самой, будет тяготить его глаза особенно сильно.
– И ты теперь носишь маску? Айнонскую?
Она долго размышляла, с чего ее деверь начнет. Прежде чем посовещаться с Айнрилатасом, она думала, что он будет вести себя примирительно, что он использует мудрые и скромные слова, чтобы тронуть ее.
Сделай это, Эсми. Доверие ждет…
Но она передумала в свете того, что сказал ей ее сумасшедший сын. В конце концов она решила, что шрайя выскажет обиду и возмущение, думая, что ее врожденные сомнения будут мешать его пути.
И она оказалась права.
– Речь идет о Шарасинте… – продолжил он тем же негодующим тоном. Его голос поражал резонансом, который, казалось, отдавался в ее сердце. – Ты думаешь, что я причастен к ее убийству?
Императрица не ответила просто потому, что не доверяла своему голосу. Она могла говорить только тогда, когда чувствовала «холод» внутри себя – как велела Телиопа.
Майтанет занял свое место с нескрываемой яростью. Даже на улице невидимо носился в воздухе его запах – мирра и что-то вроде мускуса.
– Или потеря..? – Он сделал паузу, словно пытаясь взять себя в руки, но его намек был ясен. – Или потеря сына свела тебя с ума?..
Она поняла, что он сделал эту паузу не только из какого-то сострадательного инстинкта. Он хотел, чтобы она сама закончила его мысль… Она! Тогда он смог бы посочувствовать ей и медленно пробудить ее доверие, как делал это много раз в прошлом.
Но она уже решила, по какому пути пойдет этот разговор.
Эсменет отломила кусок лепешки и использовала его, чтобы взять ломтик свинины с мелко накрошенными специями. Затем она обмакнула их в мед с корицей и протянула деверю, высматривая хотя бы малейший признак нерешительности. Но их не было.
Он не стал приветствовать ее ни одним из традиционных приветствий и не воздал ей никаких почестей, так что она тоже решила не делать этого.
– Пройас… – сказала она, чувствуя холод, который появился под ясностью ее голоса. – Вскоре после того, как Каритусаль пал, он взял меня охотиться на канти, разновидность антилопы, в Фамири… Я когда-нибудь рассказывала тебе эту историю, Майта?
Собеседник смотрел на нее с тревожным напряжением.
– Нет.
Маска покалывала ее щеки. Она поймала себя на том, что гадает, не так ли чувствуют себя шпионы-оборотни под своими фальшивыми лицами. Безопасно.
– После завоевания Айнона, – продолжила она. – Мы следили за матерью и ее жеребенком основную часть дня. Но когда мы, наконец, увидели их, то обнаружили, что мы не единственные охотники. Волки. Волки тоже выследили их. Мы взобрались на неглубокий гребень, так что могли видеть все: самку канти и ее дитя, пьющих из черного ручья… и волки сомкнулись вокруг нее… – Эсменет мысленно видела тех волков, гладких, как рыбы, пробивающихся сквозь траву. – Но антилопа или слышала их, или учуяла их запах на ветру. Она рванулась, прежде чем петля успела завязаться, – рванулась прямо к нам! Это было достаточно удивительно, если наблюдать издалека. Она прижала своего жеребенка к земляному обрыву – прямо под нами – и развернулась, чтобы сразиться с преследователями. Волки налетели на нее, но канти сильны, как злые лошади, и она брыкалась, топала ногами и бодалась, так что волки уклонились. Я чуть не вскрикнула от радости, но Пройас схватил меня за руку и указал прямо вниз…
Императрица замолчала, чтобы облизать губы под фарфоровой маской.
– Волки, Майта. Волки знали, что она будет делать, знали даже, куда она побежит. И когда самка, казалось, спугнула стаю, двое из них, спрятавшихся в зарослях у подножия холма, прыгнули на жеребенка и разорвали ему горло. Мать закричала, прогнала их, но было уже слишком поздно. Стая собралась на издевательском расстоянии от нее, они просто ждали, пока она не покинет тело своего ребенка.
Эсменет и в самом деле не представляла, как много ее собеседник может понять по ее дрожащему голосу. Она репетировала эту историю, чтобы сбить его с толку. Она изо всех сил старалась стереть все признаки страстей, которые руководили ее голосом и намерениями, – но как скрыть то, чего нельзя увидеть?
– Ты понимаешь, Майта? Мне нужно знать, что ты не волк, поджидающий в чаще.
Несколько мгновений во взгляде шрайи, казалось, боролись гнев и сострадание.
– Как ты могла подумать такое? – воскликнул он.
Она глубоко вздохнула. Откуда у нее появились подозрения? Так часто прошлое казалось цистерной, в которой плескались растворенные голоса. Айнрилатас сказал, что она боится Майтанета, потому что презирает себя. Как он мог не попытаться спасти империю от ее недееспособности? Но что-то в ней упиралось в такую возможность. Казалось, всю свою жизнь она боролась со страхами, не имеющими четкого источника.