е возрасте, молодом, но уже не слишком юном, были слава, испытанные удовольствия и воля зрелости, облаченная в прочный шелк многих лет, отделявших ее от ветхости, которой она когда-нибудь станет.
Ее храмы были разграблены и сожжены. Множество ее сестер изнасилованы и убиты мечом, а она стояла здесь, пьяная от радости.
– Ты такая собака? – спросила она открытый воздух. – А, змееголов?
Она повернулась к Меппе, стоявшему на пороге павильона. Богато украшенные створки дверей качнулись и замерли за его спиной. Внутрь ворвалась высокогорная прохлада.
– Ты, – пробормотал он напряженно. Его лицо по-прежнему было обращено вперед, но змея, подобно черному пальцу, повернулась прямо к съежившемуся рабу-телохранителю. Верховная Мать улыбнулась, зная, что старик не доживет до рассвета. Она знала, что он умрет ради нее и достигнет цели…
– Всегда охраняешь своего хозяина, – хихикнула она.
– Прикройся, наложница, – велел Меппа.
– Тебе не нравится то, что ты видишь?
– Я вижу иссохшую старую каргу, каковой ты и являешься в душе.
– Значит, ты все еще мужчина, а, змееголов? Ты судишь о моей красоте, о моих достоинствах по молодости моего чрева… Моей плодови…
– А еще по твоему языку!
– Лай, собака. Разбуди своего хозяина. Посмотрим, в чью морду он ударит.
Сияющая змея, наконец, повернулась и посмотрела на нее. Губы под серебряной лентой сжались в тонкую линию.
Псатма Наннафери снова принялась рассматривать в зеркале своего чудесного близнеца.
– Ты носишь в себе воду, – сказала она последнему кишауриму и провела ладонью по плоскости своего живота. – Как океан! Ты можешь сразить меня своей самой простой прихотью! И все же ты стоишь здесь и сыплешь угрозами и оскорблениями?
– Я служу моему господину падирадже.
Верховная Мать рассмеялась. Это, поняла она, был ее новый храм, языческая армия, летящая через земли, куда даже пастухи не хотели идти. И эти язычники были ее новыми жрецами – эти фанимцы. Какая разница, во что они верят, если они делают то, что должно быть сделано?
– Но ты лжешь, – прохрипела она старческим голосом.
– Он был помаз…
– Он был помазан! – хихикнула она. – Но не тем, кем ты думаешь!
– Прекрати богохульствовать.
– Дурак! Все до единого дураки. Все эти люди – все эти воры! Все они считают себя центром своих миров. Но только не ты. Ты же видел. Ты один знаешь, как мы малы… Мы просто пылинки, пылинки на ветру в черноте. И все же ты веришь в блуждающую абстракцию – одинокого бога! Пффф! Ты бросаешь игральные палочки для своего спасения, когда все, что тебе нужно сделать, – это преклонить колени!
Кишаурим ничего не ответил. Змея, на чешуе которой мерцал свет фонаря, отодвинулась от Псатмы и теперь смотрела куда-то поверх ее плеча.
Женщина обернулась и увидела Фанайяла, неподвижно стоящего нагишом позади нее. Он казался нематериальным в игре теней и мрака.
– Теперь вы понимаете? – спросил Меппа. – Ее предательство. Ее дьявольщина! Милорд, пожалуйста, скажите мне, что вы видите это!
Фанайял аб Каскамандри вытер лицо и глубоко вдохнул, свистя ноздрями.
– Оставь нас, Меппа, – грубо сказал он.
Последовал момент противостояния, перекрещенных взглядов трех властных душ. Их дыхание терзало безмолвный воздух. А затем с легким поклоном кишаурим удалился.
Падираджа навис сзади над миниатюрной женщиной.
– Ведьма! – закричал он и отшвырнул ее, а потом обхватил мозолистыми руками ее шею и заставил ее согнуться. – Проклятая ведьма!
Застонав, Верховная Мать вцепилась в его крепкие мускулистые руки, обхватила голой икрой его талию.
Таким образом он показывал свое восхищение ею.
Все еще сжавшись между диванами, обреченный раб-телохранитель плакал, наблюдая за происходящим…
Мягкая земля глубоко вспахана.
Скудная церемония приветствовала прибытие святого дяди к задним воротам Андиаминских Высот: только мрачные слова и невысказанное подозрение. Рабы подняли вышитые тенты, защищающие от дождя, образовав туннель, так что Майтанет был избавлен от унижения мокнуть в собственной одежде. Кельмомас внимательно следил за поведением матери и ее свиты и старался подражать им. Дети, независимо от того, насколько они забывчивы в остальном, всегда остро чувствуют страх своих родителей и быстро начинают вести себя соответственно. Кельмомас не был исключением.
Что-то действительно важное должно было произойти – даже глупые министры его матери понимали это. Юный принц даже мельком увидел, как старый скрюченный Вем-Митрити недоверчиво покачал головой.
Шрайя Тысячи Храмов вот-вот будет допрошен самым одаренным и разрушительным сыном их бога.
Святой дядя шел мимо выстроившихся промокших людей и казался разъяренным. Он чуть отодвинул плечом Имхайласа и лорда Санкаса, чтобы предстать перед матерью, которая, даже несмотря на свою миниатюрную фигуру, казалась внушительной из-за странности ее сияющей белой маски. Уже не в первый раз Кельмомас поймал себя на том, что ненавидит своего дядю не только из-за его крупной фигуры, но и из-за того, как много места тот занимает в пространстве. Независимо от того, по какому поводу, будь то благословение, брак, проповедь или рождение ребенка, Анасуримбор Майтанет создавал вокруг себя ауру сокрушительной силы.
– Хватит легкомыслия, – отрезал он. – Я бы покончил с этим, Эсми.
На нем было белое одеяние с расшитыми золотом краями – строгое, даже по его степенным стандартам. Если не считать тяжелых Бивня и Кругораспятия, висевших у него на груди, единственной уступкой, которую он сделал по отношению к украшениям, были золотые наручи с древними кенейскими мотивами на предплечьях.
Вместо того чтобы заговорить, императрица опустила голову чуть ниже того, чем требовал джнан. Кельмомас почувствовал, как ее рука крепче сжала его плечо.
Молодой принц Империи наслаждался тем, как они несли запах дождя в закрытые залы дворца. Влажные складки шелка и войлока. Ноги хлюпают в сандалиях. Мокрые волосы становятся горячими.
За весь путь ни один из них не произнес ни слова, за исключением Вем-Митрити, который попросил прощения у матери, как только они выбрались из Аппаратория, и спросил, может ли он продолжать путь самостоятельно в темпе, более подходящем для его древних костей. Они оставили хрупкого адепта Сайкской школы позади, следуя по заранее расчищенным лестницам и коридорам, охраняемым на каждом шагу каменнолицыми эотскими гвардейцами. Настенные канделябры бездействовали, несмотря на то, что день был темным, и поэтому порой они проходили через места абсолютного мрака. Несмотря на пристальный, устремленный вперед взгляд матери, молодой принц Империи не мог удержаться, чтобы не вытянуть шею, сопоставляя способы, которыми он мог видеть, с тем, чего он не мог – сравнивая два дворца, видимый и невидимый.
Наконец, они добрались до императорских покоев и подошли к двери.
Она казалась выше и шире, чем мальчик помнил, возможно, потому, что его мать, наконец, приказала отполировать ее. Обычно словно нарисованные зеленым мелом, киранейские львы сияли теперь в красочном величии. Он хотел спросить мать, означает ли это, что Айнрилатас будет освобожден, но тайный голос предупредил его, чтобы он молчал.
Императрица стояла перед ними, опустив скрытое маской лицо, словно в молитве. Все было тихо, если не считать скрипа снаряжения Имхайласа. Кельмомас обхватил ее обтянутую шелком талию и прижался щекой к ее боку. Она бездумно провела пальцами по его волосам.
Наконец Майтанет подал голос:
– Почему мальчик здесь, Эсми?
Никто не мог не заметить, каким тоном это было сказано. По сути это был другой вопрос: «Что это за болезненная зацикленность?»
– Не знаю, – ответила она. – Айнрилатас отказался говорить с тобой без его присутствия.
– Значит, это будет публичное унижение?
– Нет. Только ты и двое моих сыновей, – ответила она, все еще глядя на дверь. – Твоих племянников.
– Безумие… – пробормотал шрайя с притворным отвращением.
Наконец Эсменет повернула к нему свое скрытое маской лицо.
– Да, – ответила она. – Безумие дунианина.
Затем она кивнула Имхайласу, который взялся за щеколду и толкнул огромную дверь внутрь.
Шрайя Тысячи Храмов посмотрел на Кельмомаса сверху вниз и сжал его маленькую белую руку в своей, мозолистой и необъятной.
– Ты тоже меня боишься? – спросил он.
Вместо ответа мальчик посмотрел на мать с выражением беспокойной тоски.
– Ты принц Империи, – сказала его мать. – Иди.
И он последовал за святым дядей во мрак камеры брата.
Единственное окно камеры было не зашторено, и в нем открывалась прорезь темного неба, наполнявшая комнату холодным и влажным воздухом. Поначалу мальчик слышал только шум дождя, несущегося по замысловатым верхушкам крыш, булькающего и чавкающего в зигзагообразных желобах. Единственная жаровня согревала комнату, отбрасывая в темноту оранжевое сияние. Искусно вырезанное кресло стояло, повернутое к стене, где с четырех каменных львиных голов свисали цепи Айнрилатаса. Мальчик заметил, что жаровня была установлена так, чтобы полностью освещать сидящего в кресле и никого больше.
Голый Айнрилатас скорчился в четырех шагах от кресла, обхватив руками колени. Тусклый свет, казалось, не столько освещал, сколько полировал его. Он наблюдал за вошедшими с каким-то пустым спокойствием.
«Мы должны выяснить, чего он от нас хочет», – прошептал тайный голос.
Ибо Айнрилатас определенно чего-то хотел от младшего брата. Иначе зачем требовать его присутствия?
Дядя отпустил руку младшего племянника, как только за ними со скрипом закрылась дверь. Не глядя ни на одного из братьев, он сунул правую руку в левый рукав и вытащил из-под старинной наручи деревянный клин. А потом с грохотом уронил его на пол и пнул ногой под основание двери…
Запер их изнутри.
Айнрилатас рассмеялся, разминая руки, гладкие и твердые, как лающие ветви.
– Святой дядя, – сказал он, склонив голову и прижав левую щеку к коленям. – Правда, сияет.