Она уже стала двумя женщинами, но ей достаточно лишь прикоснуться к своему изгибающемуся животу, чтобы стать тремя.
Они смеются над ней из-за всего немалого количества еды, которую она съедает. Все сильнее и сильнее она чувствует голод, когда наступает вечер. Она упрекает волшебника за то, что тот слоняется без дела, когда ему следует готовить простые полевые заклинания, которые он использует, чтобы поймать для них жалкую дичь. Она ругает Ксонгиса, когда он не может обеспечить им достаточно дичи.
Любые разговоры, которые они ведут, прекращаются, когда солнце опускается за горизонт. Они сидят в пыли, их бороды покрыты жирным лаком, а внутренности их жертв гудят от мух. Стервятники кружат вокруг них. Они сидят и ждут наступления темноты… мелодичного звона первых слов Клирика.
– Я помню…
Они собираются перед ним. Одни ползут, другие шаркают ногами, поднимая призрачные облачка пыли, которые ветер быстро уносит в небытие.
– Я помню, как спускался с высоких гор и вел переговоры с мужественными королями…
Он сидит, скрестив ноги, положив руки на колени и свесив голову с плеч.
– Я помню, как соблазнял жен… исцелял принцев-младенцев…
Звезды покрывают дымкой небесный свод, окрашивают сутулую фигуру нелюдя серебряными и белыми мазками.
– Я помню, как смеялся над суевериями ваших священников.
Он мотает головой из стороны в сторону, как будто тень, которую он баюкает, обладает руками, ласкающими его щеки.
– Я помню, как пугал глупцов среди вас своими вопросами, поражал мудрецов своими ответами. Я помню, как ломались щиты ваших воинов, как ломалось бронзовое оружие…
И кажется, что они слышат далекие сигналы рогов, грохот атакующих, сталкивающихся воинств.
– Я помню ту дань, которую вы мне дали… золото… драгоценности… младенцы, которых вы положили к моим ногам в сандалиях.
Тишина.
– Я помню ту любовь, которую вы мне подарили… Ненависть и зависть.
Он поднимает голову, моргая, словно вырванный из нечеловечески жестокого для своего блаженства сна. На его щеках проступили серебряные прожилки… Слезы.
– Вы так легко умираете! – плачет он, завывая, как будто человеческая слабость – единственное настоящее оскорбление.
Он всхлипывает и снова склоняет голову. Его голос звучит словно из глубокой ямы.
– И я никогда этого не забуду…
Один из скальперов тоже тревожно стонет… Галиан.
– Я никогда не забываю мертвых.
Затем Клирик встает, словно марионетка, притянутая невидимыми нитями. Вот-вот начнется Священная раздача. Странные крики сминают и сминают ветреную тишину, как визг привязанных собак. Она видит, как в их алчных глазах появляется голод. Видит, как мужественная сдержанность уступает место сжатым кулакам и раскачивающимся жестам. И она не знает, когда это произошло, как ожидание порошка из мешочка превратилось в карнавал фанатичных проявлений или как облизывание испачканного кончика пальца превратилось в плотское проникновение.
Она сидит неподвижно и отчужденно, наблюдая за Клириком, да, но еще больше за его сумкой. Как бы скуден ни был их рацион – а он достаточно скудный, чтобы почернел полумесяц его ногтя, – она гадает, сколько времени у них осталось до того, как в мешочке ничего не останется. Наконец он возвышается перед ней. Его обнаженная грудь сверкает крючками света и тени, его вытянутый палец блестит вокруг драгоценного черного бугорка.
Она не может пошевелиться.
– Мимара? – спрашивает ишрой, вспоминая ее имя.
Он взывает к обеим ее «я», к той, кто знает, но не заботится, и к той, кто заботится, но не знает.
Но на этот раз ответ дает третье ее воплощение…
– Нет, – говорит оно. – Убери от меня этот яд.
Клирик пристально смотрит на нее несколько торжественных мгновений, достаточно долго для того, чтобы остальные на время забыли о своем странном голоде.
Во взгляде волшебника читается ужас.
Лорд Инкариол, не отрываясь, смотрит на нее, в его водянисто-белых глазах сверкают зрачки размером с монету.
– Мимара…
– Нет, – повторяет она, обретая новый кураж в своей необъяснимой решимости.
Она пришла к пониманию, что желание – не единственная бездонная вещь…
Есть еще материнство.
Ей снится, что ее охватывает пустота, дыра, которая зияет в самой ее сущности. Ей чего-то не хватает, чего-то более ценного, чем драгоценности или прославленные произведения, более поддерживающего, чем питье, любовь или даже дыхание. Чего-то чудесного, что она предала…
Затем она задыхается, сглатывает кислую реальность и моргает, глядя на склонившегося над ней Инкариола.
Она не паникует, потому что все кажется разумным.
– Что ты делаешь? – кашляет она.
– Наблюдаю за тобой.
– Да. Но почему?
Даже когда она спрашивает об этом, она понимает, что только магия, тонкая магия могла сделать это разглядывание возможным. Ей кажется, что она даже может почувствовать его или, по крайней мере, догадаться о его очертаниях, об искривлении зарождающихся охранных заклинаний волшебника. Это было так, как если бы он просто согнул окружность заклинания Акхеймиона, вдавив ее в свою тайную защиту, как будто она была не более чем наполовину заполненным пузырем.
– Ты… – сказало его безупречное лицо. – Ты мне напоминаешь… кого-то еще… Я думаю…
В этом ответе есть что-то старое. Не такое старое, как мертвые народы, а как древность дряхлого старика… хилого.
– Что это? – спрашивает Мимара. Она не знает, откуда взялся этот вопрос и какой предатель озвучил его.
– Я уже не помню, – отвечает он серьезным шепотом.
– Нет… квирри… Скажи мне, что это!
Волшебник что-то бормочет и шевелится рядом с ней.
Клирик смотрит на нее древними, древними глазами. Гвоздь Небес прочерчивает безупречный белый серп вдоль внешнего края его лба и черепа. У него есть запах, который она не может определить, глубокий запах, совершенно не похожий на человеческий запах волшебника или скальперов. Гниль, которая размягчает камень.
– Не все из моего рода похоронены в земле… Некоторых, самых великих, мы сжигаем так же, как и вы.
И она понимает, что все это время задавала неправильный вопрос – совсем неправильный. Не что, а кто это?
– Кто это? – задыхается она. Внезапно его рука заполняет собой всю реальность. Тяжелая от мощи, нежная от любви. Глаза девушки прослеживают ее летящий путь к его бедру, к расшитому рунами мешочку…
– Попробуй… – бормочет он, и в его голосе слышится далекий гром. – Попробуй и увидишь.
Она чувствует его тяжесть, его мощь, нависшую над ней, и вспоминает некоторые свои сны: те, где она – обнаженная и дрожащая от холода женщина.
Его палец опускается к ней, указывая на что-то невидимое…
Она откидывает голову назад и приоткрывает губы. Она закрывает глаза. Она ощущает вкус своего дыхания, влажного и горячего. Палец же Клирика твердый и холодный. Она смыкает податливые губы вокруг него, согревая и увлажняя его упрямую белую кожу. Он оживает, прижимаясь к центру ее языка, обводя линию десен. Он пахнет силой и мертвым огнем.
Краем глаза она замечает капитана сквозь перекрещивающиеся решеткой стебли мертвой травы – словно призрак наблюдает за ней.
Лицо Клирика над ней растворяется в фарфоровом пятне. Облегчение словно пронизывало ее насквозь, распухая вялыми впадинами вокруг сердца, заливая кровью руки и ноги. Над головой проносятся тонкие облака, черные в звездном свете, похожие на крылья и косы. Они создают иллюзию поверхности под бесконечностью небес, как пена, тянущаяся вдоль ручья.
Он отводит палец назад, и в ней поднимается рефлекс. Она сжимает губами костяшки пальца, зажимает зубами его кончик с подушечкой и ногтем. Ее язык впитывает все, что осталось на нем.
Он проводит ладонью по ее лицу, большим пальцем по подбородку, остальными пальцами по нижней челюсти и по щеке. Он медленно отводит проникающий палец, поглаживая им по ее нижней губе. Гвоздь Небес мерцает своими блестящими краями. Он стоит, единственный, кто двигается, быстро и в то же время совершенно беззвучно. Она не может оторвать от него глаз и не может подавить тоску, которая пронизывает ее насквозь – так глубоко, что кажется, будто сама земля движется у нее под ногами.
Во рту у нее привкус пепла и копоти… и славы…
Вечной славы.
Старый волшебник шагал вперед.
Однажды, путешествуя между Аттремпом и Экниссом, он увидел, как с ивы упал ребенок, – он забрался туда в надежде украсть мед из большого улья. Ему было не больше десяти лет. Ребенок сломал себе шею и умер на руках у отца, бормоча неслышные слова. В другой раз, прогуливаясь по бесконечным пастбищам Сечариба, он увидел женщину, обвиненную в колдовстве и забитую камнями до смерти. Люди связали ее колючими стеблями роз, так что все ее попытки вырваться заканчивались лишь царапинами на ее коже. Затем они бросали в нее камень за камнем, пока она не превратилась в алого червяка, извивающегося в грязи. А однажды на дороге между Сумной и Момемном он разбил лагерь у развалин Бататента и в утренней прохладе увидел тень судьбы, брошенную на Первую Священную войну.
Несчастья подстерегают нас со всех сторон, как любили говорить нильнамешцы. Человеку нужно только идти в одну из сторон.
– Я знаю, что это такое, – сказала она, приблизившись к нему.
Солнце обожгло ему глаза, когда он повернулся к ней. Даже когда он прищурился и поднял руку, оно окрасило ее в огненно-белый цвет, а Мимара стала казаться черной от окружающего блеска. Она – всего лишь тень. Тень Судии…
– Квирри… – сказал ее силуэт. – Я знаю, что это…
Ангел солнца, несущий весть о горе.
– Что же? – спросил он, но не потому, что ему был не безразличен ее ответ. Его больше ничто не беспокоило.
– Пепел… – почти прошептала она. – Пепел от погребального костра.
А вот теперь что-то во всем этом взволновало его, как будто она пнула ногой давно прогоревший костер и обнаружила угли – тлеющие в глубине угли.