– Но ведь так поступают дураки, верно? – отозвалась она таким легким тоном, что это могло быть только язвительностью. – Мир быстр, а они медлительны.
Возможно, девушка случайно затронула какой-то его старый и глубокий страх. А возможно, просто шокировала Сому окончательной легкостью, с которой осудила его. Так или иначе, молодой нильнамешский кастовый аристократ резко остановился, ошеломленно глядя, как остальные плетутся мимо него, и еле увернулся от Галиана и его дразнящей попытки ущипнуть его за щеку.
Позже Акхеймион присоединился к нему на тропе, тронутый больше воспоминаниями об Эсменет и сходством ее язвительности с поведением Мимары, чем настоящей жалостью.
– Дай ей время, – сказал колдун. – Она жестока в своих чувствах, но ее сердце прощает… – Он замолчал, понимая, что это не совсем так. – Она слишком быстра, чтобы не оценить эти… трудности, – добавил старик.
– Трудности?
Акхеймион нахмурился, услышав раздраженный тон Сомы. Дело в том, что волшебник был согласен с Мимарой: он действительно считал этого человека дураком – но дураком с добрыми намерениями.
– Ты когда-нибудь слышал поговорку: «Мужество для людей – корм для драконов»? – спросил он.
– Нет, – признались пухлые губы. – Что это значит?
– Что храбрость сложнее, чем думают простые души… Мимара может быть много кем, Сома, но простота – это не ее черта. Нам всем нужно время, чтобы построить заборы вокруг того, что… что случилось.
Широко раскрытые карие глаза с минуту изучали старого мага. Даже после всего, что они пережили, тот же приветливый свет озарял взгляд Сомы.
– Дать ей время… – повторил скальпер тоном молодого человека, набравшегося мужества.
– Время, – сказал старый волшебник, продолжая свой путь.
Потом он поймал себя на том, что надеется, что этот глупец не перепутает его совет с отеческим разрешением. Мысль о мужчине, ухаживающем за Мимарой, заставила его ощетиниться, как будто он действительно был ее отцом. Вопрос о том, почему он так себя чувствует, мучил его большую часть дня. Несмотря на всю ее капризную силу, что-то в Анасуримбор Мимаре требовало защиты, и эта хрупкость настолько не вязалась с тем, что она говорила, что это могло показаться не только трагичным… и красивым. Это ощущение было слишком необычным, чтобы долго выдерживать суровость мира.
Это осознание, во всяком случае, делало ее общество еще более раздражающим.
– Эта женщина спасла тебе жизнь, – сказал Друзу Поквас как-то вечером, когда толпа снующих туда-сюда мужчин нашла их рядом. – В моей стране это имеет серьезное значение.
– Она всем нам спасла жизнь, – возразил Акхеймион.
– Я знаю, – торжественно ответил высокий танцор меча. – Но в особенности тебе, чародей. Несколько раз.
На лице волшебника появилось выражение удивления.
– Что? – Он почувствовал, как в нем нарастает прежняя хмурость, та, что состарилась в чертах его лица.
– Ты такой старый, – пожал плечами Поквас. – Кто рискует всем, чтобы вытащить пустой бурдюк из бурлящей реки? Кто?
Акхеймион фыркнул от смеха, гадая, сколько же времени прошло с тех пор, как он смеялся в последний раз.
– Дочь пустого бурдюка, – ответил маг. И даже когда какая-то часть его содрогнулась от этой лжи – ибо казалось поистине кощунственным обманывать людей, с которыми он делил крайние и унизительные лишения, – другая часть его пребывала в удивительном спокойствии.
Может быть, эта ложь тоже стала правдой.
Она наблюдает за волшебником при лунном свете, рассматривает его черты, как мать рассматривает своих детей: подсчет того, что она любит. Брови, похожие на усы, седая борода отшельника, рука, прижимающаяся к груди. Ночь за ночью она наблюдает.
Прежде Друз Акхеймион был загадкой, сводящей с ума тайной, которую ей предстояло разгадать. Она едва могла смотреть на него, не ругаясь от гнева. Такой язвительный! Такой скупой! Он сидел, теплый и толстый от знания, в то время как она бродила по его крыльцу, умоляя, голодая… Умирая с голоду! Из всех грехов между людьми лишь немногие настолько непростительны, насколько это необходимо.
Но сейчас…
Он выглядит таким же диким, как и раньше, обвешанный волчьими шкурами, сгорбленный годами. Несмотря на купание в холодных горных потоках – эпизод, который вызвал бы веселье, если бы экспедиция не была так потрепана, – он все еще носит пятно крови шранка на костяшках пальцев и на щеке. У них у всех остались такие пятна.
И все же он ей отказывает. И все же он жалуется, ругается и упрекает.
Разница лишь в том, что она любит его.
Она помнит первые рассказы о нем, услышанные от матери, когда Андиаминские Высоты были ее домом, когда золото и благовония были ее постоянными спутниками. «Я когда-нибудь рассказывала тебе об Акке?» – спросила как-то императрица свою дочь в Священных Угодьях, вызвав ее удивление. Мимара каждый раз вздрагивала всем телом, а ее мышцы сводило судорогой, когда мать заставала ее врасплох. Ее челюсти сжимались, и девушка поворачивалась, чтобы увидеть себя – такой, какой она будет через двадцать лет. Мать, задрапированная в белые и бирюзовые шелка, платье, напоминающее те, что носили монахини шрайя.
– Он мой отец? – отозвалась дочь императрицы.
Ее мать съежилась от этого вопроса и даже отшатнулась. Расспросы об отце были для Мимары главным оружием – они сразу же превращались в обвинения Эсменет в распутстве. Горе женщине, которая не знает, кто отец ее ребенка. Но на этот раз вопрос, казалось, поразил правительницу особенно сильно, до такой степени, что она замолчала, чтобы сморгнуть слезы.
– Т-твой отец, – пробормотала она. – Да.
Ошеломленное молчание. Мимара этого не ожидала. Теперь она знает, что мать солгала, что это было сказано только для того, чтобы отобрать у дочери возможность задавать этот ненавистный вопрос. Что ж… возможно, не все просто. Мимара достаточно узнала об Акхеймиане, чтобы понять страсть своей матери, понять, как она могла назвать его отцом своего ребенка… по крайней мере, в сердце ее души. Все лгут, чтобы притупить острые, сложные грани мира, – просто одни лгут красивее других.
– Каким он был? – спросила Мимара.
Ее мать никогда не выглядела такой красивой, как в те моменты, когда она улыбалась. Красивая и ненавистная одновременно.
– Глупый, как и все мужчины. Мудрый. Мелкий. Нежный.
– Почему ты ушла от него?
Еще один вопрос, который должен был ранить. Только на этот раз Мимара вздрогнула вместо того, чтобы радоваться. Сделать матери больно там, где дело касалось ее дочери, – это одно: жертвы имеют права на преступников, не так ли? Однако причинить ей боль за то, что она делала только для себя… это говорило о Мимаре больше, чем ей хотелось бы слышать.
Немногие страсти требуют такой уверенности, как злоба.
– Келлхус, – ответила Эсменет тусклым и поврежденным голосом. – Я выбрала Келлхуса.
«Ты победила», – признал ее взгляд, когда она повернулась, чтобы уйти.
Теперь, глядя на волшебника при лунном свете, Мимара не может перестать думать о своей матери. Она представляет себе, как ее душа страдала, приходя к дочери снова и снова, каждый раз с новой надеждой, только для того, чтобы быть наказанной и осужденной. На какое-то время ее захлестывает чувство вины и раскаяния. А потом она думает о маленькой девочке, которая кричала в руках работорговцев, о ребенке, рыдающем «Мама!», в скрипучей темноте. Она помнит вонь и подушки, помнит ребенка, который все еще плакал в ней, хотя ее лицо стало плоским и холодным, как только что выпавший снег.
– Почему она ушла от тебя? – спрашивает Мимара старого волшебника на следующий день на тропе. – Мать, я имею в виду.
– Потому что я умер, – отвечает тот, и взгляд его карих глаз теряется где-то в далеком тумане. Он отказывается говорить что-либо более конкретное. – Мир слишком жесток, чтобы ждать мертвых.
– А живых?
Друз останавливается и пристально смотрит на нее своим любопытным взглядом, который заставляет ее думать о мастерах, рассматривающих работы более одаренных соперников.
– Ты уже знаешь ответ на этот вопрос, – говорит он.
– Разве?
Кажется, он удерживает свою улыбку, прячет ее в сжатых губах. Галиан и Сутадра встают между ними: первый хмурится, второй сосредоточен и ничего не замечает. Бывают времена, когда все они становятся чужими друг другу, и сейчас это происходит с одним из них – хотя кажется, что Сутадра всегда был чужим. Лысые каменные гребни окаймляют пространства за спиной волшебника, обещая тяжелый труд и борьбу с высокогорным ветром.
– Почему… – начинает маг, а потом уходит от темы. – А почему ты не оставила меня в яме?
«Потому что я люб…»
– Потому что ты мне нужен, – говорит Мимара, не дыша. – Мне нужны твои знания.
Старик пристально смотрит на нее, и его борода и волосы трепещут на ветру.
– Значит, в старом бурдюке еще осталось несколько глотков, – непонятно говорит волшебник.
Он игнорирует ее взгляд и продолжает следовать за остальными. Опять загадки! Остаток дня она молча курит, даже не глядя на старого дурака. Он смеется над ней, решает девушка – и это после признания, что она спасла его! Горбун неблагодарный!
Некоторые умирают с голоду. Некоторые едят. Неравенство – это просто порядок вещей. Но когда толстяки делают соус из чужого голода, это становится грехом.
Теперь ее место здесь.
Другие показали ей это многочисленными и бесконечно малыми способами. Тон их разговора не меняется, когда она оказывается среди них. Они дразнят ее с братским скептицизмом вместо мужской смелости. Их глаза стали менее склонны задерживаться на ее руках и ногах и чаще остаются сосредоточенными на ней самой.
Шкуродеров стало меньше и в то же время больше. Меньше за счет тех, кого забрал Кил-Ауджас, и больше потому, что она стала одной из них. Даже капитан, кажется, принял ее. Теперь он смотрит сквозь нее, как смотрит сквозь всех своих мужчин.