– Пепел? Чей?
Он замедлил шаг, позволив ей обогнать яркий солнечный свет, и моргнул, увидев неподвижность ее лица.
– Ку’Джара Синмоя… Я думаю…
Имя, взятое из самого начала истории.
Ему нечего было сказать, и он повернулся к лежащему перед ними бесследному миру. Огромные стаи крачек поднимались, как пар, из далеких складок пыли и травы.
Равнина…
Они шли по ней, как во сне.
Глава 8Истиульские равнины
Есть мораль, и есть трусость.
Эти два понятия не следует путать, хотя внешне и по сути они очень часто совпадают.
Если бы боги не притворялись людьми, люди отшатнулись бы от них, как от пауков.
Поздняя весна,
20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),
Истиульская возвышенность
Тени пропавших вещей всегда холодны. А Варальту Сорвилу так многого не хватало.
Вроде тех моментов, когда мать читала ему в постели или когда отец притворялся, что проигрывает ему пальчиковые бои. Вроде смеха или надежды.
Потеря сразу становится воспоминанием – вот ядро ее силы. Если ты потеряешь память вместе с человеком – как сказал Эскелес о потере, понесенной нелюдями, – то утрата будет полной, абсолютной, и можно будет продолжать жить в забвении. Но нет. Боль жила в равновесии потери и того, что сохранилось в памяти, в потере и в знании о том, что было утрачено. В равновесии двух несоизмеримых личностей: одна – Сорвил с отцом и матерью, а другая – Сорвил без них. Одна с гордостью и честью…
И еще одна – без них.
Поэтому прежний Сорвил продолжал придумывать шутки, задавать отцу вопросы и делиться с ним своими наблюдениями, и Харвил часто отвечал ему. В то время как новый Сорвил, сирота, дрожал и шатался, мысленно нащупывая пальцами потерянные опоры для рук. И это осознание, этот сокрушительный, всеохватывающий холод каждый раз поражал его, словно впервые…
Твой отец мертв. Твои люди – рабы.
Ты один, пленник в войске своего врага.
Но парадокс, как сказали бы некоторые, трагедия человеческого существования заключается в том, что мы так легко возводим свою жизнь вокруг утраты. Мы созданы для этого. Люди вечно подсчитывают свои потери, копят их. В представлении себя жертвой есть смысл и немалое оправдание. Быть обиженным – значит быть обязанным, находиться среди должников, куда бы вы ни пошли.
Но теперь даже эта озлобленная и самодовольная личность исчезла… Исчез этот мальчик…
Сорвил проснулся, запутавшись в обрывочных воспоминаниях о прошлой ночи. Последние безумные мгновения с Эскелесом, застрявшим в самом нутре ада, лицо Сервы, висящее над миром, окрашенное светом и тенями, бормочущее боевые заклинания…
А затем смуглое и красивое лицо Цоронги, улыбающееся в изможденной радости.
– Тебя ударили по голове, Лошадиный Король. Хорошо, что у тебя в ней черепа больше, чем мозгов!
Выгоревшее добела полотно обрамляло наследного принца с тусклым блеском. Сорвил поднял руку, словно отгораживаясь от него, попытался сказать что-то ехидное, но вместо этого поперхнулся собственной слюной. Все его тело гудело от лишений предыдущих недель. Он чувствовал себя как бурдюк из-под вина, выжатый до последней терпкой капли…
Тревога, нахлынувшая на него, заставила его выпрямиться…
Орда. Ордалия. Эскелес.
– Хо! – воскликнул Цоронга, едва не свалившись с табурета.
Сорвил окинул взглядом душную тесноту своей палатки, сверкая глазами с настойчивым оцепенением тех, кто беспокоится, что все еще не проснулся. Полотнища, из которых была сшита палатка, пылали от жара. Входная створка покачивалась на ветру, открывая кусочек обожженной земли. Порспариан забился в угол рядом с выходом, наблюдая за происходящим с настороженным и, одновременно, несчастным видом.
– Твой раб… – сказал Цоронга, мрачно глядя на шайгекца. – Боюсь, я пытался выбить из него правду.
Сорвил попытался сосредоточиться на своем друге, но почувствовал, как его глаза выпучились от напряжения. Что-то зловонное повисло в воздухе, запах, который он вдыхал слишком долго, чтобы понять, что это.
– И что же? – спросил он, когда ему удалось откашляться.
– Этот негодяй боится сил, более могущественных, чем я.
Молодой король Сакарпа потер глаза и лицо и опустил руки, чтобы рассмотреть кровь, запекшуюся в складках его ладоней.
– А остальные? – резко спросил он. – Что случилось с остальными?
Этот вопрос погасил остатки веселья его друга. Цоронга рассказал, как другие Наследники, и он в том числе, продолжили упорно скакать за генералом Кайютасом и как предательское притяжение земли и усталость тянули беглецов вниз одного за другим. Капитан Харнилас был одним из первых, кто упал. У него лопнуло сердце, предположил Цоронга, судя по тому, как его пони замер на полушаге. О том, что стало с Тзингом, принц и вовсе ничего не знал. Только он, Тинурит и еще четверо сумели обогнать рабский легион, но их атаковали другие шранки – из Орды.
– Тогда-то нас и спасли длиннобородые… – сказал Цоронга, и его голос дрогнул от недоверия. – Рыцари заудуньяни. Кажется, это были агмундрмены.
В наступившей тишине Сорвил внимательно посмотрел на своего друга. На Цоронге больше не было малиновой туники и золотой кирасы кидрухильского офицера. Он надел нечто, больше похожее на одеяние и регалии своего родного Зеума: боевой пояс, стягивающий килт из шкуры ягуара, и парик, состоящий из бесчисленных промасленных локонов – наверное, что-то символизирующий, подумал Сорвил. Ткань и амуниция казались почти абсурдно чистыми и неиспользованными, совершенно не соответствуя изголодавшейся, потрепанной и немытой форме, в которую они были одеты раньше.
– А как насчет тех, кого мы оставили позади? – спросил король Сакарпа. – Как насчет Оботегвы?
– Ничего… Ни слова. Но возможно, это и к лучшему.
Сорвил хотел спросить, что его друг имеет в виду, но ему показалось более важным не обращать внимания на слезы, застилавшие зеленые глаза этого мужчины.
– Наследников больше нет, Сорвил. Мы все мертвы, – сказал Цоронга.
Они оба немного помолчали, размышляя. Веревки, натягивающие палатку, жалобно скрипели на слабом ветру. Шум в лагере, казалось, нарастал и затихал вместе с легким пульсированием ветра, как будто это было стекло, которое попеременно то размывало, то фокусировало звуки мира.
– А Эскелес? – спросил Сорвил, понимая, что он только предполагал, что его наставник выжил. – Что насчет него?
Цоронга нахмурился.
– Он остается толстяком и в голодные времена.
– Что?
– Это зеумская пословица… Это значит, что такие люди, как он, никогда не умирают.
Сорвил задумчиво поджал губы и поморщился от внезапной боли, пронзившей его нос.
– Хотя им бы и следовало это сделать.
Цоронга опустил взгляд, словно сожалея о своих бойких словах, а затем он поднял голову с беспомощной улыбкой.
– Зеумские пословицы, как правило, суровы, – сказал он, частично возвращая себе свою улыбку. – Мы всегда предпочитали мудрость, которая раскалывает головы.
Сорвил фыркнул и ухмыльнулся, но тут же запутался в собственных обвинениях. Так много мертвых… друзья… товарищи. Казалось неприличным, что он испытывает удовольствие, не говоря уже об облегчении и удовлетворении. В течение многих недель они боролись, боролись против расстояния и слабости, чтобы выполнить смертельную миссию. Они дрогнули и испугались. Но они не сдавались. Они победили – и несмотря на чудовищные размеры взятой с них дани, этот факт звучал с безумным ликованием.
Наследники погибли в славе… В вечной славе. Что такое жизнь, полная ссор и распутства, по сравнению с такой смертью?
Но Цоронга не разделял его радостного настроения.
– Те, кто упал… – сказал Сорвил неуверенно пытаясь пролить бальзам на раны своего друга. – Мало кому так везет, Цоронга… Действительно.
Но еще до того как его товарищ заговорил, молодой король понял, что ошибся. Наследный принц не горевал о тех, кто пал, он горевал из-за того, что сам остался в живых… или из-за того, каким образом это случилось.
– Есть еще одна… поговорка, – сказал Цоронга с несвойственной ему нерешительностью. – Еще одна пословица, которую тебе нужно знать.
– Да?
Зеумский принц пристально посмотрел на друга.
– Храбрость отбрасывает самую длинную тень.
Сорвил кивнул.
– И что это значит?
Цоронга бросил на него тот нетерпеливый взгляд, который обычно бросают люди, когда их призывают к подробным неловким признаниям.
– Мы, зеумцы, люди дела, – сказал он с тяжелым вздохом. – Мы живем, чтобы почтить наших мертвых отцов мудростью при дворе и доблестью на поле брани…
– Черный ход в небесный дворец, – прервал его Сорвил, вспомнив, что этот человек объяснял религию Зеума, как своего рода торговлю духовным влиянием. – Я все помню.
– Да… Именно так. Эта поговорка означает, что мужество одного человека – это стыд другого… – Цоронга поджал свои пухлые губы. – А ты, Лошадиный Король?.. То, что ты сделал…
Ночь, темнота, шквал страсти и смутные детали вернулись к Сорвилу. Он вспомнил, как кричал своему другу в тот самый миг, когда Эскелес рухнул на землю…
– Ты хочешь сказать, что я опозорил тебя?
Мрачная усмешка.
– В глазах моих предков… наверняка.
Сорвил недоверчиво покачал головой.
– Прошу прощения… Может быть, если тебе повезет, они протащат тебя через вход для рабов.
Наследный принц нахмурился.
– Это было просто чудо… то, что ты сделал, – сказал он с обескураживающей настойчивостью. – Я видел тебя, Лошадиный Король. Я знаю, что ты звал меня… И все же я ехал дальше. – Он сверкнул глазами, как человек, выступающий против толпы низменных инстинктов. – Я всегда буду искать выход из твоей тени.
Сорвил вздрогнул от этого взгляда. Его глаза остановились на Порспариане, который смиренно сидел, съежившись в слабом сером свете…