– Только моряки, – объяснил наследный принц, – знают, где они находятся в милости своего бога.
К этому времени магические школы были полностью мобилизованы, так что, когда пыль Орды поднималась над ними горой, люди видели полосы света – не в вышине, среди медленно кружащихся вуалей, а низко, около темнеющей земли – блики, мерцающие сквозь погребальные саваны. Они поднимали головы, отводили взгляд от этих ярких сполохов, плывущих под солнцем, смотрели на фальшивую ночь над землей, и огромный, пугающий масштаб всего этого смирял и огорчал их. Школы. Народы. Расы как нечистые, так и просветленные. Они понимали, что даже короли и принцы ничего не значат, когда на чашу весов бросают такие глобальные вещи.
Сорвил и Цоронга ехали ошеломленные, пока не становились видны первые охранные отряды, отмеченные более светлыми кисточками пыли под клубами, оставленными в небе Ордой. Найдя Моэнгхуса, который к этому времени уже был известен своими дерзкими подвигами, они вынуждены были рискнуть – поскакать еще дальше, пока солнце не превратилось в бледное пятно, просвечивающее сквозь пыль, а навязчивый зов Орды не превратился в оглушительный рев.
– Скажите мне! – Принц Империи с дикими глазами перекрикивал этот вой, указывая своим покрытым запекшейся кровью мечом на окружающий их мир без солнца. – Что видят неверные глаза, когда смотрят на врага моего отца?
– Высокомерие! – отозвался Цоронга, прежде чем Сорвил успел его остановить. – Безумное несчастье!
– Ба! – со смехом воскликнул Моэнгхус. – Вот оно, друзья мои! Вот где ад уступает землю небесам! Большинство людей пресмыкаются, потому что их отцы пресмыкались. Но вы – вы узнаете, почему вы молитесь!
А за принцем Империи Сорвил увидел их, «монахинь», шагающих над мраком, сотрясая землю под собой. Ожерелье из сверкающих, воинственных бусинок, разбросанных над бездорожными милями, рассеивало шранков перед ними.
Изо дня в день они сжигали землю, превращая ее в стекло.
А еще там была величайшая ведьма из всех, Анасуримбор Серва, которая стала казаться чудом красоты среди пота и мужественных лишений во время марша. Она ехала на блестящем гнедом коне, высоко подняв одно колено в нильнамешском боковом седле, ее льняные волосы были сложены, как крылья, вокруг совершенства ее лица, ее тело было стройным, почти истощенным под простыми одеяниями, которые она носила, когда не была нагружена своими шелковыми волнами. Она никогда не разговаривала с Сорвилом, хотя основную часть времени проводила рядом с братом. Она даже не взглянула на него, хотя юноша никак не мог отделаться от впечатления, что из всех теней, окружавших ее со всех сторон, она выбрала его для особого изучения. Он был не единственным, кого очаровала ее красота. Иногда он проводил больше времени, глядя, как другие украдкой поглядывают в ее сторону, чем наблюдая за ней самой. Но он не поклонялся ей так, как это делали заудуньяни. Он не видел в ней дочь бога. Ему было бы неприятно признаваться в этом, но он боялся страстного желания – а иногда и неприкрытой похоти, – которые она внушала ему. И поэтому, как это обычно бывает у мужчин, он часто ловил себя на том, что обижается на Серву и даже ненавидит ее.
Самым же безумным было то, что он и должен был ее ненавидеть. Если он был нариндаром, своего рода божественным палачом, избранным Сотней, чтобы избавить мир от аспект-императора, то все, что казалось ему божественным в его врагах, должно было быть демоническим – и только так. Иначе он был бы тем, кто сам танцует на струнах демона. Настоящий нариндар – слуга Айокли, злого четверорогого брата.
Когда он был ребенком, понятия добра и зла всегда упрощали мир, который в остальном был неуправляемым и беспорядочным. Теперь это раздражало юношу до такой степени, что его сердце разрывалось от горя, от предательства, связанного с разделением на дьявольское и божественное. Иногда по ночам он лежал без сна, мысленно пытаясь заставить Серву творить зло, пытаясь втереть грязь в образ ее красоты. Но как всегда, воспоминания о том, как она несла его через вздымающиеся поля шранков, поднимались в его душе, а вместе с ними и ошеломляющее чувство безопасности и оцепеневшей благодарности.
А потом он думал об убийственных намерениях, которые скрывал за своими перепачканными грязью щеками, и о хоре, спрятанной в древнем мешочке, привязанном к его бедру, и впадал в отчаяние.
Иногда, во время более мрачных трапез, которые он делил с Цоронгой, он осмеливался озвучить свои более тревожные вопросы, и они оба откладывали свое бахвальство и честно обдумывали все, что видели.
– Голготтерат – это не миф, – однажды ночью отважился сказать Сорвил. – Великая Ордалия идет против настоящего врага, и этот враг – зло. Мы видели его собственными глазами!
– Но что это значит? Зло вечно борется со злом – ты бы почитал анналы моего народа, Лошадиный Король!
– Да, но только тогда, когда они жаждут одного и того же… Что могло понадобиться аспект-императору от этих пустошей?
– Он может делать это из ненависти. Просто из самой ненависти.
Сорвилу хотелось спросить, что же могло вызвать такую ненависть, но он уступил этому аргументу, ибо уже знал, что скажет наследный принц, знал его последний довод, тот самый, который обычно обрекал короля Сакарпа на мучительную бессонницу. «Но как насчет Сотни? Почему богиня подняла тебя, как нож?»
Если только аспект-император не был демоном.
Иногда Сорвил чувствовал себя червем, мягким, слепым и беспомощным существом. Он поднимал лицо к небу, и ему казалось, что он действительно чувствует огромные шестеренки замысла Ужасной Матери, взбалтывающие вечную пыль на горизонте, непостижимо щелкающие в голосах бесчисленных людей. Он чувствовал, что его несет по дуге ее эпического замысла, и чувствовал себя червем…
Пока не вспомнил о своем отце.
– Отец, отец! Мои кости – это твои кости!
Маршировать – это значит «высасывать сон», как говорили галеоты, брести или ехать по прямой линии через бесчисленные извилистые грезы наяву. Сорвил всегда вздрагивал с того последнего дня перед падением Сакарпа. Долгое время вспоминать о тех событиях было все равно что перебирать стеклянные шипы неуклюжими мокрыми пальцами. Но все больше и больше он возвращался к своим воспоминаниям, удивляясь тому, что все режущие кромки притупились. Он удивлялся появлению аиста за несколько мгновений до нападения айнритийцев – тому, как птица выделила его отца. Он удивлялся, что отец отослал его прочь и тем самым спас ему жизнь, почти сразу же после этого.
Он подумал, что богиня уже тогда выбрала его.
Но больше всего он размышлял об их последнем мгновении наедине, перед тем как они взобрались на стены замка, когда они с отцом стояли, греясь над пылающими углями.
– Есть много глупцов, Сорва, людей, которые воспринимают сердца в простых терминах, в абсолютных терминах. Они нечувствительны к внутренней войне, поэтому насмехаются над ней, выпячивают грудь и притворяются. Когда страх и отчаяние одолевают их, как они должны одолевать всех нас, у них нет ветра, чтобы думать… и они ломаются.
Король Харвил знал – даже тогда. Отец Сорвила знал, что его город и его сын обречены, и он хотел, чтобы сын, по крайней мере, понял, что страх и трусость неизбежны. Кайютас сам сказал это: чувство – игрушка страсти. В ночь битвы с рабским легионом Цоронга бежал, когда Сорвил позвал его, потому что остановка казалась тогда верхом безумия. Он просто сделал то, что было разумно, и таким образом оказался в длинной тени храбрости своего друга.
Но Сорвил остановился на той темной равнине. Вопреки всем инстинктам и разуму он бросил свою жизнь на алтарь необходимости.
«…у них нет ветра, чтобы думать…»
Все это время он оплакивал свою мужественность, выставлял напоказ свое унижение. Все это время он путал свою неуверенность с недостатком силы и чести. Но он был силен – теперь он знал это. Знание о своем невежестве просто сделало его сильным и еще более скрытным.
«…и они ломаются».
Как всегда, мир был похож на лабиринт. А у него была непростая храбрость.
«Ты такой дурак, Сорва?»
Нет, отец.
Люди Ордалии маршировали, подгоняемые Интервалом, день за днем, пока, наконец, не дошли до засушливой пустоты, в которой не было ничего, кроме грязи. При всем своем величии Истиульские равнины не были неисчерпаемы.
Впервые они проснулись и увидели совсем не те горизонты, которые встретили предыдущим утром. Земля была точно так же выпотрошена отступающей Ордой, и огромные территории были так же лишены дичи или любого другого вида корма, но поверхность стала немного другой. Холмы становились все глубже, а их вершины – все более узкими, как будто войско пересекало морщины, вызванные старением, продвигаясь от гладких волн юности к складкам среднего возраста. Голый камень все чаще прорывался сквозь дерн, а тепловатые реки, лениво извивавшиеся коричневыми змеями, быстро превращались в белые потоки, прорезающие все более глубокие ущелья.
Армия Запада, воинством которой командовал непостоянный король Койфус Саубон, подошла к развалинам Суонирси, торгового города, некогда славившегося, как связующее звено между верховными норсирайцами Куниюрии и белыми норсирайцами Акксерсии. Люди Ордалии были поражены. После стольких месяцев труднопроходимой пустоши они шли по засыпанным землей дорогам другой человеческой эпохи, изумленные тем, как время создает болота из шершавой земли. Они удивлялись противоречивости руин, тому, как одни сооружения превращаются в пыль, а другим даруется бессмертие геологических формаций. Впервые они смогли связать рассказы и слухи, которые заставили их взяться за Кругораспятие, с неровной землей под ногами, и когда они смотрели на свои усталые, шаркающие тысячи, трагедия забытых веков отражалась в их глазах.
Земля потеряла свою анонимность. Они знали, что отныне земля, несмотря на все свое запустение, будет нести на себе печать давно умерших намерений. Там, где Истиульские возвышенности были бесплодны, где земля была непроницаема для поколений, которые когда-то бродили по ней, ее северо-западные границы были пропитаны человеческой историей. Зубчатые руины вздымались над вершинами, а в неглубоких долинах возвышались холмы. Ученые рассказывали истории о шенеорцах, самом малом из трех народов, разделенных между сыновьями первого древнего короля Анасуримбора, Нанора-Уккерджи I. Имена обсуждались при свете костра, судьи ссылались на них в своих проповедях, их выкрикивали в проклятиях и в молитвах. Всюду, куда бы ни посмотрели люди Ордалии,