– Да, – ответил Келлхус, наблюдая за ним с пугающей сосредоточенностью.
– Так даже сейчас, здесь вы… манипулируете мной?
Экзальт-генерал едва мог поверить, что задал этот вопрос.
– У меня нет другого способа быть с тобой, – ответил аспект-император. – Я вижу то, чего не видишь ты. Истоки твоих мыслей и страстей. Конечную точку твоего страха и амбиций. Ты сам понимаешь лишь фрагмент Нерсея Пройаса, которого я вижу целиком. С каждым словом я обращаюсь к тебе так, как ты не можешь слышать.
Это была какая-то проверка – должна была быть проверка… Келлхус прощупывал его, готовя к какому-то испытанию.
– Но…
Аспект-император одним глотком осушил свою чашу.
– Как это может быть, когда ты чувствуешь себя свободным, можешь говорить, думать, как тебе угодно?
– Да! Я никогда не чувствую себя так свободно, как сейчас, когда я с вами! Во всем мире, куда бы я ни пошел, Келлхус, я чувствую зависть и осуждение других людей. С вами, я знаю, у меня нет причин для настороженности или беспокойства. С вами я сам себе судья!
– Но это всего лишь человек, которого ты знаешь, малый Пройас. Человек, которого я знаю, великого Пройаса, я держу в железных оковах. Я – дунианин, мой друг, именно так, как утверждал Акхеймион. Просто стоять в моем присутствии – значит быть порабощенным.
Возможно, это и было золотое зерно истины… в этом был весь смысл этих сеансов мысленного воздействия. Чтобы понять, как мало он сам для себя значил…
Не бывает откровения без ужаса и переворачивания всего с ног на голову.
– Но я ваш добровольный раб. Я выбираю жизнь в рабстве!
Нерсей не чувствовал никакого стыда, говоря это. С самого детства он понимал, что такое восторг и покорность. Быть рабом истины – значит быть господином над людьми.
Аспект-император откинулся назад в сияние своего неземного ореола. Как всегда, мерцающий свет очага отбрасывал дымные отблески рока на холщовые стены позади него. Пройасу показалось, что он видит в этих бликах бегущих детей…
– Выбор, – с улыбкой ответил его Господин-и-Бог. – Добровольный…
– Ваши кандалы отлиты из этого самого железа.
Сорвил и Цоронга сидели, как самые простые люди, в пыли у входа в палатку, которую они теперь делили, грызя свою порцию амикута. Исчез показной яркий павильон принца. Исчезли ритуальные парики. Исчезли роскошные подушки и витиеватые украшения. Исчезли рабы, которые несли всю эту бессмысленную роскошь.
Необходимость, как писал знаменитый Протас, превращает недостаток в драгоценности, а бедность – в золото. Для людей Ордалии богатство теперь измерялось отсутствием бремени.
Они сидели бок о бок, глядя с каким-то оцепенелым недоверием на человеческую фигуру, которая, шатаясь, приближалась к ним сквозь пелену пыли высотой по колено. Они сразу же узнали его, хотя поначалу им так не показалось – в первый момент сердце отрицает то, чего не может вынести. Руки и ноги идущего к ним человека были похожи на черные веревки. Волосы у него были белыми, как небо. Он сильно шатался при каждом шаге, его походка говорила о бесконечных милях, о тысячах и даже больше шагов. Только его взгляд оставался неподвижным, как будто все, что от него осталось, было сосредоточено в его зрении. За все время, пока он шел к палатке, он ни разу не моргнул.
А потом он, покачиваясь, встал перед ними.
– Ты должен был умереть, – сказал Цоронга, глядя вверх со странным ужасом, и его голос дрогнул – в нем боролись страх и благодарность.
– Мне так сказали… – хрипло произнес Оботегва, и его улыбка превратилась в безгубую гримасу. – Моя смерть… это твой долг…
Сорвил хотел было уйти, но наследный принц крикнул ему, чтобы он остался.
– Я тебя умоляю… – сказал он. – Пожалуйста.
И поэтому Сорвил помог старику забраться в палатку, шокированный и даже испытывающий тошноту от его легчайшего веса. Он смотрел, как его друг пережевывает пищу, а затем предлагает старому рабу получившуюся пасту, смотрел, как Цоронга поднял ноги Оботегвы, чтобы тот мог вымыть их, но вместо этого сам вымыл их ему – вымыл только голени из-за язв, которые разъедали его пятки и пальцы ног. Он слушал, как тот что-то шепчет больному слуге теплым, звучным голосом на их родном языке. Он не понимал ничего из этого, и все же ему было понятно все, потому что звуки любви, благодарности и раскаяния превосходят все языки, даже те, что звучат в разных концах света.
Сорвил смотрел, как Оботегва сморгнул две слезинки, словно это было все, что осталось, и каким-то образом просто знал: этот человек прожил так долго только для того, чтобы получить разрешение умереть. Дрожащими негнущимися пальцами облигат сунул руку под тунику и вытащил маленький золотой цилиндр, который Цоронга сжал с торжественным недоверием.
Он видел, как его друг приставил нож к запястьям старика.
Он смотрел, как кровь – масло, питавшее фонарь его жизни, – просачивается в землю, пока не погасло то оплывающее пламя, которое было Оботегвой. Он уставился на безжизненное тело, удивляясь, что оно может казаться таким же сухим, как земля.
Цоронга вскрикнул, словно освободившись от какого-то долготерпеливого обязательства оставаться сильным. Он плакал от гнева, стыда и горя. Сорвил обнял его, чувствуя, как боль пронзает его мощное тело.
Позже, когда ночь окутала своим холодным саваном мир за пределами их шатра, Цоронга рассказал историю о том, как в свое восьмое лето он вдруг без всякой причины, которую можно было бы понять, возжелал получить боевой пояс своего старшего кузена – так сильно, что действительно прокрался в покои кузена и украл его.
– В глазах ребенка вещи кажутся блестящими, – сказал зеумский принц с безразличным видом того, кто потерял близкого человека. – Они сияют больше, чем положено…
Считая себя умным, он позаботился спрятать эту штуку в пристройке Оботегвы к своей комнате – в сумке для утренней молитвы. Конечно, учитывая церемониальное значение пояса, в тот момент, когда его обнаружили пропавшим, поднялся шум и крик. По какому-то злосчастному стечению обстоятельств пояс был найден среди вещей Оботегвы вскоре после этого, и облигат был схвачен.
– Конечно, они знали, что виноват я, – объяснил Цоронга, глядя на свои вороватые ладони. – Это старый трюк среди моего народа. Как говорится, способ очистить дерево от коры. Кого-то другого обвиняют в твоем преступлении, и если ты не признаешься, то будешь вынужден стать свидетелем его наказания…
Охваченный ужасом и стыдом, которые так часто превращают детей в марионеток, Цоронга ничего не сказал. Даже когда Оботегву выпороли, он промолчал – и, к его вечному стыду, облигат тоже хранил молчание.
– Представь себе… весь внутренний двор… смотреть, как его бьют, и прекрасно знать, что это я!
Поэтому он сделал то, что делает большинство детей, загнанных в угол каким-нибудь фактом неудачи или слабости: он заставил себя поверить. Он сказал себе, что Оботегва украл пояс из злобы, из очарования – кто знает, что движет низшими душами?
– Я был еще ребенком! – воскликнул Цоронга, и его голос прозвучал так тонко, словно ему снова было восемь лет.
Прошел день. Два. Три. И он все так же молчал. Весь мир, казалось, исказился от его страха. Отец перестал с ним разговаривать. Мать постоянно смахивала слезы. А фарс все продолжался. На каком-то уровне сознания он понимал, что весь мир знает об этом, но его упрямство не отступало. Только Оботегва обращался с ним точно так же, как и раньше. Только Оботегва, тот, кто носил рубцы от порки, подыгрывал ему.
Затем отец позвал его и Оботегву в свои покои. Сатахан был взбешен до такой степени, что опрокинул жаровни и рассыпал по полу раскаленные угли. Но Оботегва, верный своему характеру, оставался дружелюбным и спокойным.
– Он уверял отца, что мне стыдно, – вспоминал наследный принц с отсутствующим взглядом. – Он велел ему вспомнить мои глаза и принять близко к сердцу боль, которую он там увидел. Учитывая это, сказал он, мое молчание должно быть поводом для гордости, ибо это проклятие правителей – нести бремя постыдных тайн. «Только слабые правители признают свою слабость, – сказал он. – Только мудрые правители несут всю тяжесть своих преступлений. Мужайтесь, зная, что ваш сын силен и мудр…»
На некоторое время Цоронга умолк, задумавшись над этими словами. Он взглянул на темный труп у их ног и сел, моргая от того, что невозможно было видеть. И Сорвил точно знал, что он чувствует – он потерял гораздо больше, чем просто еще один голос и взгляд из другой переполненной жизни. Он знал, что у многих вещей в жизни Цоронги была какая-то особая история, касающаяся его и Оботегвы, – что они делили между собой мир, мир, который теперь исчез.
– А ты что об этом думаешь? – осмелился спросить Сорвил.
– Что я был глупым и слабым, – сказал Цоронга.
Они говорили об Оботегве до глубокой ночи, и эта беседа казалась неотличимой от разговоров о жизни. Они по очереди говорили то мудрые, то глупые вещи, как это свойственно молодым умным людям. И наконец, когда усталость и горе одолели их, Цоронга рассказал королю Сакарпа, как Оботегва настаивал на том, чтобы он подружился с ним, как старый облигат всегда верил, что Сорвил удивит их всех. А потом наследный принц рассказал ему, как утром он добавит имя Харвила в список своих предков.
– Брат! – прошептал наследный принц с поразительной яростью. – Сакарп – брат Зеума!
Они спали рядом с любимым умершим, как это было принято в Высоком Священном Зеуме. Их дыхание стало глубоким и ритмичным, словно гирлянда вокруг бездыханного старика.
Они проснулись еще до Интервала и похоронили Оботегву на серой, пустынной равнине, не оставив никаких отметок на его могиле.
Сорвил и Цоронга болтались по краям свиты генерала, ничего не соображавшие из-за недостатка сна и чрезмерной страсти. Солнце уже перевалило зенит и отбрасывало на восток неясные тени. Линия горизонта, которая так долго простиралась перед ними монотонным полумесяцем, была теперь рваной и изломанной. Невысокие холмы возвышались на фоне низких гребней. Овраги бороздили холмистые дали. Гравий сыпался по их склонам. Армия Среднего Севера толпилась на горизонте сразу за ними, ее бесчисленные вымпелы были не более чем тенями, пробивающимися сквозь клубящуюся пыль. Они ехали, как всегда в это время дня, щурясь от яркого солнца, и их мысли блуждали на