– Я и не спрашиваю, Имхайлас. Я приказываю… Спасайся сам!
Но он уже качал головой.
– Этого я не могу сделать.
Она всегда считала его щеголем, щеголем с толстыми пальцами. Она всегда удивлялась, что же такого увидел в нем Келлхус, что возвысил его так высоко и так быстро. Как придворный, он мог быть почти комически робким – всегда кланялся и шаркал ногами, спотыкаясь в спешке исполнить ее желание. Но теперь… Теперь она могла видеть Имхайласа таким, каким он был на самом деле…
Воин. Он был настоящим воином. Поражение не только не разбило его сердце, но, наоборот, всколыхнуло его кровь.
– Ты не знаешь, Имхайлас. Ты не знаешь… Майтанета… насколько я его знаю.
– Я знаю, что он хитер и коварен. Я знаю, что он оскверняет святую должность, которую дал ему ваш муж. Но самое главное, я знаю, что вы уже сделали то, что должны были сделать.
– Я… Я… – Она замолчала, вытерла нос и, прищурившись, посмотрела на него. – Что ты такое говоришь?
– Вы спустили с поводка нариндара…
Он придумывал это объяснение, пока говорил: она видела это в его взгляде, устремленном куда-то внутрь, слышала в его пытливом тоне. Он будет стоять рядом с ней, умрет за нее, но не по какой-то тактической или даже духовной причине, а потому, что положить свою силу в качестве жертвы на алтарь высших вещей было просто его работой.
Вот почему Келлхус отдал его ей.
– Все, что нам остается, – это ждать, – продолжал он, согреваясь от смысла сказанного. – Да… Мы должны спрятаться и ждать. И, когда нариндар нанесет удар… Все будет хаосом. Все будут метаться туда-сюда в поисках авторитета. Вот когда вы откроете себя, ваша милость!
Ей так хотелось верить ему. Так хотелось притвориться, что святой шрайя Тысячи Храмов вовсе не дунианин.
– Но мой мальчик! Моя дочь!
– Это дети вашего мужа… Аспект-императора.
Анасуримбора Келлхуса.
Эсменет ахнула – так внезапно она все поняла. Да. Имхайлас был прав. Майтанет не посмеет убить их. Во всяком случае, пока жив Келлхус. Даже находясь так далеко от северных пустошей, они жили в холодной тени священной силы аспект-императора. Как и все люди.
– Спрятаться… – повторила она. – Но как же так? Куда же? Они все против меня, Имхайлас! Айнритийцы. Ятверианцы…
И все же, как только она сказала о своих опасениях, в ее сознании начали складываться догадки о действиях ее мужа. Вот в чем дело, поняла она. Вот почему Келлхус оставил ей императорскую мантию.
Она вовсе не жаждала этого. Как можно желать того, что ты презираешь?
– Только не я, ваша милость. И никто из гвардейцев, оставшихся в живых, уверяю вас.
Келлхус добьется успеха и вернется – он всегда побеждал. Даже Моэнгхус, его отец, не смог одолеть его… Келлхус вернется, и когда он вернется, произойдет ужасная расплата.
Имхайлас сжал ее руки в своих.
– Я знаю одно место…
Ей нужно только прожить достаточно долго, чтобы увидеть, как это будет сделано.
«Он вернется за нами!»
Она произносила эту литанию, пока они бежали обратно в город.
«Келлхус вернется!»
Когда ее захлестнуло отчаяние, чувство, что ее отбрасывает назад, навстречу гибели…
«Он вернется!»
Когда она увидела Телиопу, неподвижно сидящую в своей комнате и уставившуюся на свои руки, в то время как на пороге темнела тень Майтанета…
«Он вернется! Вернется!»
Когда она увидела, как Майтанет опустился на колени перед Кельмомасом и обхватил руками его худенькие плечи…
«Он убьет его своими собственными руками!»
И ей казалось, что она видит его, своего славного мужа, который шагает из яркого света через весь город, выкрикивая предательское имя своего брата. И это заставило ее резко вздохнуть, сжать зубы и растянуть губы в звериной ухмылке…
Ярость его суда.
Затем она очутилась в каком-то освещенном фонарями холле. Она стояла и моргала, пока Имхайлас вполголоса бормотал что-то вооруженному человеку, еще более высокому, чем он сам. Кафельная плитка, фрески на потолке… Все казалось роскошным, но фальшивым, быстро поняла она, увидев грязные углы и замазанные повреждения, мириады сколов и трещин – детали, которые кричали о неспособности хозяев этого здания содержать рабов.
Затем Имхайлас повел ее вверх по мраморной лестнице. Она хотела спросить его, где они и куда идут, но не могла произнести ни слова из-за охватившего ее смятения. Наконец, они добрались до мрачного коридора. Ее одышка – годы прошли с тех пор, как она в последний раз преодолевала такие расстояния пешком – превратилась в ощущение жаркого удушья.
Она стояла, моргая, пока он колотил в тяжелую деревянную дверь, и едва успела разглядеть смуглое и прекрасное лицо, с тревогой приветствовавшее его. За дверью была комната, выкрашенная в желтый цвет и тускло освещенная.
– Имма! Милостивый Седжу! Я беспоко…
– Нари! Ну пожалуйста! – воскликнул экзальт-капитан, отпихивая женщину назад и заталкивая Эсменет в тускло освещенное помещение, не спрашивая ее разрешения.
Он закрыл за ними дверь и повернулся к двум изумленным женщинам.
Девушка, жившая в этом доме, была не выше Эсменет, но более смуглая и молодая. И красивая. Очень красивая. Несмотря на ее внешность и акцент, ее выдал костюм – безвкусный, украшенный стеклянным бисером. Именно он дал Эсменет понять, что эта… эта Нари… была нильнамешкой.
Нари, в свою очередь, оценивающе посмотрела на неожиданную гостью с нескрываемым отвращением.
– Это будет стоить тебе, Имма… – скептически начала она.
И Эсменет поняла – этот тон, как и все остальное. Нари была шлюхой.
Имхайлас привел ее к своей шлюхе.
– Перестань валять дурака и принеси ей миску воды! – воскликнул он, хватая Эсменет за плечи и подводя ее к потертому дивану. Ее глаза не давали ей сориентироваться в комнате – все кружилось. Ей едва удавалось дышать. Почему она так запыхалась?
Затем она села, и ее экзальт-капитан опустился перед ней на колени.
– Кто она? – спросила Нари, вернувшись с водой.
Имхайлас поднял чашу, чтобы Эсменет напилась.
– Она не… не правильный… день…
Нари уставилась на него, и ее лицо расслабилось, как у давних жертв, оценивающих угрозы. Ее глаза широко распахнулись, и вокруг темных-темных радужек образовались блестящие белые кольца. Она была шлюхой: бесчисленное множество серебряных келликов прошло через ее руки, и на каждом было изображение женщины, стоящей теперь перед ней.
– Милостивая Мать Рождения – это же вы!
Волна обрушилась на Андиаминские Высоты, поднимаясь все выше и выше, вспенивая кровь. Она с грохотом ломала двери. Она с воем бросалась в сомкнутые толпы эотийских гвардейцев. Она зажимала набухающие раны, хрюкая и крича. Она падала, умирая, в углах шумных комнат.
Ползая и карабкаясь по желобам, пробираясь по узким коридорам, молодой принц Империи следил за ее прерывистым продвижением. Он смотрел, как люди рубят друг друга, сражаются, убивая во имя символа и цвета. Он видел, как пламя прыгает от одного украшения к другому. Он наблюдал, как изумленных рабов избивали и как одну рабыню изнасиловали. И казалось чудом, что он может быть один, наблюдая за героизмом и жестокостью.
Никогда еще конец света не был таким веселым.
Он прекрасно знал, чему стал свидетелем – перевороту, почти безупречному в своем исполнении. Падению Андиаминских Высот. Он знал, что его дядя будет править империей еще до конца дня, а его мать станет либо пленницей, либо беглянкой…
Если он не думал о немыслимых последствиях – о том, что она будет казнена, – то лишь потому, что знал, что несет за это ответственность и ничто из написанного им не могло привести к столь катастрофическим последствиям.
Он сделал так, чтобы это произошло, – в этой мысли было какое-то сдавленное ликование, восторг, который временами вырывался из его легких, таким сильным было это чувство. И казалось, что сам дворец стал его моделью, копией, которую он решил сломать и сжечь. Святой дядя, несмотря на всю свою опасность, был всего лишь еще одним ору- дием…
А он, Кел, был здешним богом. Четверорогим Братом.
Струйки дыма вились под сводами, затуманивая позолоченные коридоры. Рабы и нарядные чиновники бежали. Люди в доспехах сплотились, атаковали и сражались, яркие, как новые игрушки: золото на белых плащах рыцарей шрайи, алый цвет эотийской гвардии, пилларианское золото на зеленом. Он наблюдал, как пилларианский отряд оборонял вестибюли, ведущие в зал для аудиенций. Снова и снова они ломали рыцарей Бивня, которые нападали на них, убивая так много людей, что они начали использовать их тела в качестве импровизированных баррикад. И только когда Инчаусти, телохранитель самого святого шрайи, напал на них, фанатики были окончательно побеждены.
От их готовности умереть у Кельмомаса перехватило дыхание. Ради него, понял он. Они пожертвовали собой ради него и его семьи… Дураки.
Он видел – иногда мельком, а порой и более подробно – дюжину таких рукопашных схваток, отдельных очагов насилия, начавшихся на Высотах и спустившихся вниз. Защитники дворца всегда были в меньшинстве, всегда сражались до последнего отчаянного момента. Он слышал проклятия и крики, которыми они обменивались, слышал рыцарей шрайи, умолявших своих врагов сдаться, уступить «безумной Блуднице-Судьбе», слышал пилларианских гвардейцев, обещавших гибель и проклятие за предательство своего врага.
Исследуя нижние помещения дворца под нарастающим потоком битвы, он видел комнаты и коридоры, усеянные мертвецами, и был свидетелем дикости, которая так часто прыгает в пустоту свергнутой власти. Он наблюдал, как один из чиновников его матери, айнонец по имени Минахасис, изнасиловал и задушил молодую рабыню, – предполагая, что это преступление будет приписано захватчикам, подумал изумленный мальчик.
А еще там были мародеры, рыцари шрайи, обычно державшиеся парами. Они успешно отделились от своих отрядов, разбросанных по залам, которые, как они полагали, уже были очищены от защитников. Кельмомас нашел одного одинокого дурака, который рылся в одной из комнат Аппаратория. Он разорвал матрас, покопался в шкафу, вскрыл маленький сундучок и с отвращением стал пинать ногами найденные безделушки.