Говорить, смазывая речь маслом. Из всех аналогий, которые он использовал, чтобы проиллюстрировать более глубокий смысл вещей, ни одна не волновала ее так сильно. Никто так сильно не напоминал ей об Акхеймионе и о его роковом предостережении.
– Но… – попыталась уточнить она.
– Как я пришел к власти? – спросил Келлхус, как всегда, видя ее мысли. На его лице появилась печальная улыбка, как будто он вспоминал о тех эскападах, которые лучше всего забыть. – Люди делают то, во что они уже верят, мерой того, что истинно или ложно. То, что они называют разумом, – это просто оправдание. Массы всегда будут верить в ложь, потому что фантазия их предков всегда является их правилом. Я пришел к власти, давая им одну за другой истины, маленькие истины, для которых у них не было никакого правила. Я преследовал немыслимые последствия того, во что они уже верили, приобретая все более серьезную законность, пока, в конце концов, люди не сделали меня своим единственным правителем. Восстание, Эсми. Я вел долгое и тяжелое восстание. Мелкое ниспровержение мелочных предположений предшествует всем истинным потрясениям веры.
– Значит, ты лгал?
Легкая улыбка.
– Я направлял. Я направил людей к меньшей лжи.
– Тогда что является правдой?
Он засмеялся, сияя, как будто его смазали маслом.
– Ты бы назвала меня лжецом, если бы я сказал тебе, – ответил он.
И Имхайлас, и Нари смотрели на нее в тревожном ожидании, и ей казалось чудом, что она может быть настолько беспомощной в реальности, и все же держать такие души в рабстве – просто потому, что они верили, что она обладает властью над ними. Так же, как верили бесчисленные тысячи людей, поняла она.
Майтанет убрал главу Новой Империи – ее саму. Теперь он просто делал то, что сделал бы любой узурпатор: говорил, смазывая речь маслом. Он должен был дать массам повод продолжать действовать по-старому. Иначе все колеса и шестеренки перестанут вращаться согласованно и весь механизм рухнет. Каждое дворцовое восстание принимало такую форму.
Только точность и быстрота исполнения отличали его, дунианина, от других захватчиков.
– Народ никогда ему не поверит! – воскликнул, наконец, Имхайлас. – Я в этом уверен!
Ее захлестнула волна смирения.
– Да, – сказала она, уткнувшись лбом в ладонь. – Так и будет.
Его история была достаточно проста и правдоподобна. Машина была сломана, и он, Майтанет, был избран тем, кто ее починит.
– Как же так? Да и как они могли?
– Потому что он добрался до них первым.
Все трое были погружены в последствия этого катастрофического факта.
Никто не мог оставаться в присутствии Анасуримбора Келлхуса так долго, как она, без того, чтобы развить острое понимание в своей душе: понимание мыслей, страстей и, самое главное, образцов поведения. Если раньше ей не хватало проницательности, то лишь потому, что она так долго занимала центр власти. Ничто так не притупляет внутренний взор, как привычка.
Но теперь… Майтанет уничтожил все, что она знала, и казалось, она могла видеть себя со странной ясностью. Беглая императрица. Потерявшая детей мать. Круговорот смятения, отчаяния, ненависти и еще какого-то странного промежуточного состояния – чувства столь же безжалостного, сколь и оцепенелого. Чувства прохождения сквозь все невзгоды, чтобы выжить.
Нечувствительность. Это была единственная сила, которой она обладала, и поэтому она изо всех сил старалась удержать ее.
– Он называет себя императорским хранителем, – продолжал Имхайлас, и его глаза слезились от разочарования и отвращения.
– А что насчет армии? – услышала Эсменет свой вопрос. Только боль в горле говорила ей о его важности.
Теперь в Имхайласе было столько же откровенного ужаса, сколько раньше – взволнованной торжественности.
– Говорят, Антирул встречался с ним в храме Ксотеи, – сказал он, – и этот предатель публично поцеловал его колено.
Эсменет хотела наброситься на кого-нибудь с безумной яростью, наказать кого-нибудь за эту мелочь, как за чудовищную несправедливость, от которой она страдала. Ей хотелось кричать от властного негодования, осыпать ненавистью и проклятиями генерала Антирула – и вообще всех, кто отказался от своей капризной верности…
Но вместо этого она поймала себя на том, что смотрит на Нари, сидевшую на полу, намного ниже Имхайласа. Девушка бросила на нее быстрый, почти звериный взгляд, но тут же в ужасе отвернулась. Она дрожала, поняла Эсменет. Только ее рука, которую она держала, приняв позу для приема чаши с вином у Имхайласа, оставалась неподвижной.
И святая императрица Трех Морей почувствовала вкус чего-то, чего она не ощущала с того безумного дня, когда много лет назад привела свою дочь к работорговцам в гавани.
Вкус поражения.
Глава 10Куниюри
Светлое небо перевернуто, вылито, как молоко, в деготь ночи. Города превращаются в костровые ямы.
Восток возвышается, как надежда, и падает, как злой рок. Саркофаг приходит за ста сорока четырьмя тысячами. Последние из нечестивых и последние из праведных стоят, как братья, и плачут.
Знай, во что верят твои рабы, и ты всегда будешь их хозяином.
Лето,
20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),
Куниюри
Она занималась с ним любовью, укладывая свои знаменитые волосы, которые были настолько белокурыми, что казались чисто-белыми.
Он презирал ее, а она ненавидела его, но их страсть была слепой ко всему и не страдала от этого. Ее крики, зазвучавшие под конец, заставили слуг в тревоге броситься врассыпную, особенно когда охватившие ее судороги раскололи его чресла. Потом они даже посмеялись над переполохом, который устроили. И когда им овладела сонливость, он подумал, что это не так уж плохо для мужчины – заставлять женщину без сердца и совести так громко кричать, пока она является его женой.
Он не прервался, чтобы спросить, почему она соблазнила его. «Может быть, между нами установится мир», – подумал он, проваливаясь в сон…
Однако он продолжил бодрствовать – каким-то непостижимым образом.
Сквозь закрытые веки он наблюдал, как она, Айева, уже семь лет, как его жена, голая, пробежала в кабинет через их старинную запасную комнату и принесла какое-то зелье, которое стала рассматривать со странным выражением – это было нечто среднее между ужасом и злорадством. Он увидел, как она повернулась к нему – ее худое лицо было жестоким – и даже услышал ее мстительный шепот, когда она приблизилась к его дремлющему телу.
– Как она будет плакать, – прорычала она, – эта грязная шлюха!.. И я увижу это и буду наслаждаться тем, как разбивается ее сердце, когда она узнает, что ее любимый принц умер на руках у своей жены!
Он попытался окликнуть ее, когда она склонилась над ним, держа черный тюбик с осторожностью врача. Но он спал и не мог пошевелиться.
– Но ты не умрешь, мой героический муж. О нет! Ибо я упаду на твое тело и буду вопить-вопить-вопить, взывая к небесам, что ты потребовал, чтобы тебя похоронили, а не сожгли – как нелюдя!
Он попытался выплюнуть мерзкую жидкость, которую она вылила ему в рот между зубов. Попытался протянуть руку и схватить ее за бледную шею…
– О, мой муж! – воскликнула она шепотом. – Мой дорогой, дорогой муж! Как ты мог не заметить обиду, которую я держу на тебя? Но ты скоро это поймешь. Когда тебя освободят, когда ты будешь избит и сломлен – тогда ты узнаешь, откуда взялась моя злоба!
Холод просочился ему в горло – и обжег все внутри.
И наконец, его дремлющее тело ответило на пронзительные крики тревоги в его душе. Друз Акхеймион резко выпрямился, задыхаясь и отплевываясь… отмахиваясь от остатков образа жены-предательницы, чужой жены. Исчезла и древняя спальня. Исчез сонный дневной свет…
Но он все равно чувствовал во рту вкус яда.
Он сплюнул на мертвую траву и сел, схватившись за виски, недоверчивый и шатающийся.
Нау-Кайюти. Ему снилось, что он – Анасуримбор Нау-Кайюти… и еще кое-что.
Ему приснилось не это переживание, а сам факт его древнего убийства.
Что с ним происходило?
Он повернулся к Мимаре, которая неподвижно лежала рядом с ним, прекрасная, несмотря на жуткое состояние ее кожи и одежды. Он вспомнил ее роковое заявление в первую и единственную ночь, когда они были близки.
– Ты стал пророком… Пророком прошлого.
Никогда еще он не видел ничего подобного, даже в самых мрачных Снах о Сесватхе.
Они пересекли тропинки, проложенные стадами лосей, и обширные участки пастбищ, испещренные бесчисленными следами, расходящимися, пересекающимися, раздваивающимися везде, насколько хватало глаз. Как бы ни были они измучены, скальперы не удержались от свиста: им с трудом удалось мысленно представить себе такое огромное стадо, которое могло бы так сильно изменить окружающий пейзаж, просто пройдя по нему.
– Земля стонет при их приближении, – сказал им Ксонгис тем же вечером. Очевидно, он видел стада лосей еще в те дни, когда был имперским следопытом. – Даже голые убегают.
Но это…
Они провели все утро, взбираясь на длинные склоны, возвышающиеся один над другим, – это была гряда пологих холмов. Они остановились, чтобы перевести дыхание, когда, наконец, достигли вершины, но у них снова захватило дух от открывшейся перед ними перспективы.
Первые мысли волшебника были о Великом Каратае, о том, что засуха превратила Истиульские равнины в Северную пустыню. Но по мере того как его стареющие глаза охватывали все большее расстояние, он понял, что смотрит на другую вытоптанную гигантскую тропу, гораздо более грандиозную, чем заплетенные в косы необъятные тропы, оставленные лосем…
– Великая Ордалия, – объявил он остальным. Что-то сдавило ему горло, истончило его голос – ужас или удивление,