Она замедляется, приближаясь к стене позади старого волшебника, следуя скорее за покалыванием его Метки, чем за любым видимым сигналом. Она прокрадывается между сумахом, прижимается к холодному камню, вытягивается на животе и ползет со змеиным терпением, пока не видит, как перед ней поднимается клок волос волшебника.
– Акка… – шепчет она.
Когда она говорит, ее охватывают тепло, необъяснимая уверенность, как будто из всех ее безумных тягот признание – единственное реальное препятствие. Скрытность свойственна каждому бывшему рабу, и она ничем не отличается. Они копят знания не ради реальной силы, которую эти знания дают, а ради вкуса этой силы. Все это время, еще до пленения Акхеймиона, она накапливала факты и подозрения. Все это время она обманывала себя, как обманывают себя все люди, думая, что только она одна обладает наивысшим преимуществом и только она одна командует полем боя.
Все это время она была полной дурой.
Она рассказывает ему все, что узнала о капитане и о его миссии.
– Он знает, что проклят. Мы – его единственная надежда на спасение, во всяком случае, он так считает. Келлхус обещал ему рай. Пока мы ему нужны, мы в безопасности… Как только я узнаю, зачем мы ему понадобились, я обещаю, что найду способ сказать тебе об этом!
Она говорит, что Клирик больше, чем ишрой. Гораздо больше.
– Нил’гиккас! – плачет она еле слышно. – Последний король-нелюдь! Что бы это могло значить?
Она говорит о том ужасе, о котором даже не подозревала. И в ее бормотании есть что-то такое, может быть, отчаяние, что выталкивает ее из колеи, уносит прочь от следов, которые предыдущие недели и месяцы затерлись в ее мыслях. Она вспоминает, кто она такая.
Она рассказывает ему о наполненных благовониями утрах на Андиаминских Высотах, когда она лежала в постели, наблюдая, как стрижи на ее балконе взлетают и приземляются с извивающейся грацией, когда ее дыхание было глубоким и ровным, а глаза трепетали, протестуя против солнца.
– Я видела тебя во сне… тебя, Акка.
Потому что он был ненастоящим. Потому что фиктивная любовь была единственной любовью, которую она могла вынести.
Она всегда знала, что он отвергнет ее, что он откажется от своего отцовства и откажет ей в знании, которое она так отчаянно искала. Она всегда знала, как это ни странно для искалеченных душ, что любит его, потому что он ничего о ней не знает и поэтому не имеет никаких оснований для небрежного осуждения – или, что еще хуже, настороженной жалости, которую она так презирала в глазах своей матери.
И кажется, каким-то непостижимым образом она знала, что дойдет до этого, когда будет рыться в сырой земле, съеживаясь у крошащегося камня, шепча в отчаянии…
Обхватив руками живот, она призналась ему в любви.
Благодать более чем бессмертна. Чем сильнее мир осаждает ее, тем больше сияет ее значение. И она может почувствовать это, в этот самый миг – чувствовать искру, сияющую в бесконечной ладони бога.
– Ребенок твой, – всхлипывая, шепчет она. – Видишь? Я ношу ребенка своей матери…
Она протягивает руку, пальцы которой не дрожат даже тогда, когда всю ее сотрясает дрожь. Она вдавливает их в спутанное гнездо его волос и громко всхлипывает, когда касается горячей кожи его головы. Впервые она чувствует движение в своем чреве – движение младенческой пятки…
– Мы здесь, Акка… В Куниюри. Наконец-то мы здесь!
Раздавшийся голос капитана, кажется, разбивает вдребезги все надежды.
– В этой земле много костей, – говорит он с дальней стороны камня. – Я это чувствую.
Лорд Косотер, до этого сидевший на корточках и невидимый, встает и нависает над ней и над волшебником, проверяя свои стареющие колени. Она так резко втягивает воздух, что это звучит, как вывернутый наизнанку крик. По странному совпадению он стоит так, что Гвоздь Небес оказывается позади него и освещает его волосы, так что он кажется скорее нечестивым призраком, чем человеком, темным богом, пришедшим наказать за простые прегрешения. Он держит в руках ребро и зубами сдирает с него последние оставшиеся ошметки мяса. Жир стекает по его бороде.
– Продолжай испытывать судьбу, девочка, и ты присоединишься к этим костям.
Он наклоняется к ней с неторопливой жестокостью мясника, собирающего свою добычу. Он хватает ее сзади за шею и рывком поднимает на ноги. Он швыряет ее на землю в направлении остальных. Когда она пытается встать на ноги, он снова толкает ее на землю. Сорняки царапают ей щеки.
– Это моя тропа! – рычит капитан, отстегивая один из своих ремней.
Внезапно она становится маленькой девочкой, проданной голодной матерью чужеземным работорговцам. Внезапно она вздрагивает под жестокими тенями, съеживаясь и съеживаясь, пока совсем не превращается в дитя, причем не человеческое, а в нечто маленькое, слепое и мяукающее, нечто, что можно сломать в меркантильных челюстях, нечто, что можно попробовать на вкус…
– Сарл! – ревет безжалостный голос. – Что гласит правило?
– Пожа-а-а-алуйста! – рыдает она, пятясь назад. – Прос… прости..!
– Никакого коварства! – хихикает безумец. – Никакого перешептывания на тропе!
Она отчаянно поднимает ладонь, защищаясь. Ремень издает негромкие воркующие звуки, когда хлещет по воздуху. Это напоминает ей струны, которые музыканты использовали для выступлений в переулках больших трущоб Каритусаля. Те бездыханные песни, которые они сочиняли, не давали ей покоя, словно их инструменты были детьми, кричащими во сне.
Она смотрит мимо теней тех, кто смеется и кричит по-кошачьи. Она смотрит на него, на короля-нелюдя. Она взывает к ужасу, который видит в его огромных глазах. Она сплевывает кровь и, всхлипывая, произносит его настоящее имя.
Но он просто наблюдает…
Она знает, что он все вспомнит.
В ту же ночь он приходит к маленькой девочке, король-нелюдь. Он опускается на колени рядом с ней и протягивает ей почерневший кончик пальца.
– Возьми его, – говорит он. – Береги его. Он сделает тебя сильной.
Маленькая девочка сжимает его руку, останавливает ее. Она сжимает его палец, а затем прижимает испачканный кончик к его собственным губам. Она поднимается, заключает его в объятия и высасывает магию из его рта. Его сила пробегает по ее коже, а затем впитывается в нее, смывая созвездие боли.
– Ты мог бы остановить его… – рыдая, хрипит маленькая девочка.
– Я мог бы остановить его, – говорит он, опуская свой торжественный взгляд.
И уходит в темноту.
На следующее утро открывается ее Око Судии.
Избитая, чувствующая, как боль пробирает ее до костей, она завтракает с покрытыми угольными струпьями демонами. Даже старый волшебник сидит с покрытой волдырями кожей, и его окружает тень будущих испытаний его души. Галиан смотрит на нее и что-то бормочет остальным, и смех проносится по их компании мелкими, раздраженными шквалами. И кажется, она видит это, нагромождение греха – бесчестия во всем его зверином разнообразии. Воровство и предательство, обман и чревоугодие, тщеславие и жестокость, а также убийство – прежде всего убийство.
– Насчет твоих визгов… – говорит ей Галиан, и лицо его мрачнеет от насмешки. – Тебе действительно следует почаще перебегать дорогу капитану. Мы с мальчиками были совершенно ошарашены.
Поквас откровенно смеется. Ксонгис ухмыляется, занимаясь своим луком.
Она всегда удивлялась преображению Галиана. Поначалу он казался другом, человеком, которому можно доверять, хотя бы потому, что он был ироничным и здравомыслящим. Но по мере того как его борода росла, а одежда и снаряжение гнили, он становился все более отдаленным, все более трудным для доверия. Тяготы пути, думала она, вспоминая, сколько милых душ на ее глазах озлобил бордель.
Но теперь, видя его явленным в божественном свете, она понимает, что месяцы лишений – и даже квирри – очень мало изменили его. Он один из тех людей, которых можно любить или презирать в зависимости от его капризного отношения к товарищам. Милостивый и щедрый с теми, кого он считал своими друзьями, и совершенно не заботящийся о других.
– Багровая бабочка… – бормочет она, моргая от чужих воспоминаний.
Ухмылка мужчины дрогнула.
– Чего?
– Ты изнасиловал ребенка, – говорит она бывшему солдату. – Девочку. Ты убил ее, пытаясь заглушить крики… Ты все еще видишь во сне багровую бабочку, которую твоя окровавленная ладонь оставила на ее лице…
Все трое мужчин застывают на месте. Поквас смотрит на Галиана, ожидая насмешливого опровержения, которое так и не звучит. Какая-то жалость просачивается сквозь нее, когда она наблюдает, как ужас и высокомерие смешиваются в глазах Галиана.
Она знает, что отныне его шутки будут скрытыми, незаметными. Пугливыми.
Из всех Шкуродеров ни на одном не висит более сильного проклятия, чем на Клирике, чьи грехи настолько глубоки, что она едва может взглянуть на него, ее глаза сопротивляются этому. Он – невозможная фигура, вздымающаяся пестрота чудовищ, ангельская красота, омраченная колдовским уродством, запятнанная веками моральной непристойности.
Но капитан, пожалуй, самый страшный из них. Она видит священный блеск двух хор, пылающих белизной сквозь его рваную тунику и между деталями кольчуги – противоречие, усиливающее седой отпечаток его прегрешений. Убийство оставило множество отпечатков на его коже, трещины одних жертв пересекаются трещинами других. Жестокость дымится из его глаз.
Он объявляет, что пора в путь, а затем, по непонятной причине, Око Судии закрывается. Грехи исчезают где-то внутри, как в негорящем дереве. Правильное и неправильное в этом мире снова скрыто.
Ее били много раз. Избиение было просто предпоследним ритуалом в суматохе мелких и подлых церемоний, которые составляли жизнь в борделе. Еще ребенком она узнала, что некоторые мужчины находят блаженство только в ярости, а кульминацию – в унижении. И в детстве она научилась убегать от своего тела, прятаться за широко открытыми глазами. Оставляя последний глоток. Ее тело плакало, стонало и даже кричало, и все же она всегда была там, спрятанная на виду, спокойно ожидающая, когда буря пройдет. У нее оставался один глоток.