Возмущение приходило позже, когда она возвращалась и обнаруживала, что ее тело свернулось калачиком и рыдает.
– Ты хитрая маленькая щель, – сказал ей однажды Аббарсаллас, ее первый владелец. – Остальные боятся таких, как ты. Они боятся тебя, потому что тебя так трудно увидеть… Такие, как ты, все прячутся и прячутся, выжидая удобного случая… возможностей, о которых ты даже не подозреваешь! Забытого ножа. Осколка стекла. Чьего-нибудь горла, обнажившегося в бездумный момент. Я видел это собственными глазами – о да! Ты даже не знаешь, что это происходит. Ты просто бьешь, выплевываешь весь свой яд, и свободный человек умирает. – Он рассмеялся, словно мысленно перебирая подробности какого-то безумного воспоминания. – Вот почему другие держали бы тебя в кандалах или утопили бы в нужнике в назидание остальным. Чтобы избавиться от беспокойства. Но я, о, я вижу в тебе золото, моя маленькая дорогуша. Суровые люди не получают никакого удовольствия, ломая то, что уже сломано. И таких, как ты, можно сломать тысячу раз – еще тысячу раз!
Пять лет спустя его нашли мертвым: его тело застряло в канализационном желобе за посудомойней. Очевидно, Аббарсалласа можно было сломать только один раз.
Анасуримбор Мимара была избита много раз, поэтому холод, который она чувствует, когда идет, оцепенение души, вздрагивающей от своих собственных острых краев, для нее знакомое чувство. Так же как и тот импульс, который тянет ее на первый план вяло глазеющей вокруг артели, поближе к злобному капитану.
– Я все ему расскажу. Он проклянет тебя.
Часть ее даже смеется, говоря такое кому-то уже проклятому – безвозвратно.
Она часто задавалась вопросом, каким он был в молодости. Кажется абсурдным, что он когда-то возлежал в хетеширасе, где ночные вакханалии с обжорством и рвотой были так популярны среди айнонской аристократии, что он вступал в заговор с людьми, слишком толстыми, чтобы ходить, что он скрывал свои лица фарфоровыми масками во время переговоров или красил лицо белым, прежде чем отправиться на войну. Высокий Айнон был страной локонов и благовоний, где люди оценивали друг друга по красноречию и джнанскому остроумию. Где споры о пуговицах могли спровоцировать смертельные поединки.
И вот здесь стоит лорд Косотер, такой же свирепый, как любой из племени Кутнарми, такой же упрямый, как горный кремень. Больше, чем любой другой Шкуродер, он, кажется, воспитан в цикле лишений и невзгод, которые правят жизнью скальпера. Она едва ли могла представить себе мужчину, более не подходящего к той чахоточной пантомиме, которой был Каритусаль. Шелк, похоже, порвался бы от простого прикосновения к его коже.
– Ты сама споришь со своей судьбой, – говорит он, даже не взглянув на нее.
– Как это?
Он поворачивается и окидывает ее взглядом.
– Если то, что ты говоришь, правда, то убить тебя – мой единственный выход.
Возможно, она слишком измучена, чтобы бояться или испытывать отвращение. Но если ее улыбка и удивляет его, то он ничем этого не показывает.
– Ты думаешь, он не увидит в тебе такого предательства? – спрашивает она тоном, который так хорошо знаком ее матери и волшебнику. – Ты думаешь, он не увидит этих самых слов, когда ты станешь перед ним на колени?
– Он это увидит. Но ты не знаешь его так, как знаю я.
– Ты знаешь его лучше?
– Между очагом и полем битвы – пропасть, девочка. Твой отчим и мой пророк – два совершенно разных человека, уверяю тебя.
– Похоже, вы уверены в себе, милорд.
В нем есть какая-то плоскость, аура неподвижности. Когда она говорит с ним вот так, вполголоса, шагая рядом, у нее возникает мучительное ощущение ампутации, души, у которой либо есть ноги только для ненависти и ярости, либо вообще нет ног.
– Мы были в семи днях пути от Аттремпа, – говорит он, избавляя ее от своего пристального взгляда, – и шли к нуманейрийским ортодоксам. Мы были всего лишь жонглерами – гораздо более многочисленная армия была у моих родичей на юге. Но все же он нашел время осмотреть нашу кровавую работу. Длиннобородые дураки только думали, что верят. Мы показали им убежденность – убежденность заудуньян. Но твой отчим, он решил, что нам нужно показать больше, что-то такое, что все блондины в Се Тидонне могли бы обдумать на своих местах. Поэтому мы собрали всех новообращенных, всех тех, кто нашел спасение в очереди на казнь, и выкололи им глаза. Мы назвали их щупальцами – и так их называют до сих пор.
Он не оборачивается, чтобы посмотреть на нее, как она ожидала бы от любого, кого волнует, возымеют ли его слова эффект. Многое из того, что пугает в этом человеке, осознает она, – это нарушение бесчисленных мелких способов, которыми люди предугадывают действия друг друга. Он самый безжалостно прямой человек, которого она когда-либо знала, и все же он постоянно удивляет ее.
– Значит, ты считаешь, что жестокость моего отчима – это то, чего я должна бояться?
Ей даже удается рассмеяться.
Он скользит взглядом по сторонам и вниз, словно проглатывает ее с каким-то сдавленным вниманием – взглядом, который, кажется, бросает все ее существование на весы, как будто взвешивает ее жизнь против половинчатых обещаний.
– Кроме того, – говорит она, выплескивая остатки своего гнева в свой пристальный взгляд, – тебе в самом деле стоит подумать о моей матери. Если она сожгла полгорода, чтобы отомстить за меня, как ты думаешь, что она сделает с тобой?
День за днем они идут по мертвой земле, земле, где сыновья были убиты прежде, чем смогли стать отцами, где дочери были убиты прежде, чем их утробы смогли дать жизнь. Да и земля, в которой рождались сами люди, была убита. И она скорбит.
Она скорбит о своей утраченной наивности, о девушке, которая стала бы ведьмой не ради знания, а для того, чтобы лучше разбить оскорбительный мир. Чтобы лучше ранить мать, которую она не может простить.
Она оплакивает всех тех, кого они потеряли. Шкуродеров. Каменных Ведьм. Она шепчет молитвы Ятвер, хотя и знает, что богиня презирает воинственных мужчин, способных только брать. Она молится за Киампаса, за великана Оксвору. Она даже оплакивает Сому, неизвестного юношу, которого убили не из-за золота или ненависти, а из-за его лица.
Она оплакивает свое пленение и страдания волшебника.
Она оплакивает свои сапоги, которые очень скоро придут в полную негодность.
Она оплакивает крошечную черную щепотку, которая является ее порцией квирри.
Она не знала, чего ожидать от прихода в Куниюри. Великие путешествия часто бывают таковыми, когда приходится ставить одну ногу перед другой, снова и снова, на протяжении, казалось бы, целой вечности. Иногда сумерки и сон – это единственный пункт назначения, и всеохватывающий конец похода становится своего рода сюрпризом.
Она не путешествовала по местам, виденным в древних Снах. Ей не нарисовали такой путь, как волшебнику.
За ней гнались.
Она думает об Андиаминских Высотах, о своей императрице-матери. Она думает о своем младшем брате Кельмомасе и беспокоится – насколько ей позволяет квирри.
Наконец, они подошли к реке, почти такой же большой, как Сают или Семпис, широкой и медленно движущейся, темно-зеленой от кипящей в ней жизни и отложений, сверкающей, как серебряная тарелка, там, где в ней отражается солнце.
Капитан поворачивается к своему пленнику.
– Это оно?
Старый волшебник с кляпом во рту просто смотрит на него с недоверием и отвращением.
Капитан выдергивает у него изо рта кляп.
– Это оно?
Старый волшебник сплевывает и пару мгновений шевелит губами и челюстью. Впервые Мимара замечает язвы, запекшиеся в складках его губ. Бросив свирепый взгляд на капитана, Друз Акхеймион с притворным величием поворачивается к остальным.
– Смотрите! – кричит он сквозь хрипоту давно сорванного голоса. – Взгляните на могучую Аумрис! Рассадник человеческой цивилизации! Колыбель всего сущего!
Капитан швыряет его на землю за дерзость.
Она скорбит о том, что так легко можно унизиться до раболепия.
Старый волшебник был первым, кто понял, как близко они подошли. Он лежал связанный на боку, как и почти каждую ночь своего плена. Но на этот раз капитан толкнул его так, что он упал поперек склона и мог видеть ночное небо – черную тарелку со звездами – через широкую щель в балдахине. Поначалу он смотрел с какой-то бессмысленной тоской, отношением, присущим побежденным, оцепеневшим от вещей, выходящих за пределы непосредственного круга его страхов. Но потом он увидел узоры… древние созвездия.
Круг рогов, понял он. Круг рогов, появляющийся в разгар лета…
Из Сауглиша.
После этого он с новой решимостью переносил оскорбления капитана.
Каменная скала выглядывала из земли все чаще, и в конце концов грязь стала встречаться только в складках камня. Вскоре Аумрис превратилась в бурлящий белый водопад, несущийся по гигантским ущельям, покрытым скалами, которые иногда достигали мили в ширину. Путники следовали за высокими каменными устьями, с трудом спускаясь и взбираясь по отвесным ущельям, питавшим реку. Миравсул, так называли куниюры это высокогорье, – название, которое в Древнем Умери означало «треснувший щит».
Они нашли то, что осталось от Хирила, и пошли по дороге, которая пересекала Миравсул и на которой Сесватха однажды показал шайке разбойников ошибочность их пути. Три ночи подряд Шкуродеры стояли лагерем в раковинах разрушенных сторожевых башен – знаменитых Нулраинви, «бегущих огней», маяков войны и мира, которые связывали города Аумрис со времен Кунверишау.
Наконец, они подошли к краю щита и с высоких утесов посмотрели на покрытые лесом намывные равнины, простиравшиеся до самого туманного горизонта. Для Акхеймиона открывшаяся перед ним перспектива была подобна произведению замысловатого искусства, испорченному грубыми детскими мазками. Исчез Кайрил, монументальная каменная дорога, которая шла вдоль извилистого пути Аумрис, но по прямой. Исчезли деревни и поля, покрывающие землю огромными круглыми одеялами. Исчезли бесчисленные клубы дыма, очаги и семьи, которые их разжигали.