– Куда мы идем? – начал пронзительно вопрошать самый юный из них, галеот со странным именем Хересий, однажды вечером.
– Что за безумие? – выкрикнул он на ломаном шейском. – Вы помешались?
Все скальперы пристально уставились на него, настолько неожиданной и сумасшедшей была его вспышка. Наконец Капитан встал с явным намерением расправиться с юнцом, которое Акхеймион столько раз видел. Галеот, не будь дураком, бросился, как спугнутая лань, во мрак…
Позже Галиан утверждал, что видел нечто похожее на руки, утащившее беднягу навсегда.
Никто его не оплакивал. Ни Ущербы, ни Шкуродеры не упоминали его имя. Мертвым нет места в их истории. Они скальперы. Боясь безумного Капитана, они не смели обсуждать его простую и страшную логику. Смерть нытикам. Смерть бездельникам. Смерть тем, кто страдает от хромоты, болей в животе, кровоточащих ран…
Смерть слабости, главному врагу враждебности.
И так, день за днем, они устремлялись к горизонтам, которых не видели, с непостижимой бодростью тащились в туманные земли, где разверзались небеса и проливались воды, или солнце сияло сквозь завесы блестящей зелени. И день за днем Ущербов становилось все меньше – ибо они были слабы.
А Шкуродеры – исполнены силы.
В этом переходе не было места для сострадания, даже для сожаления. И это, как постоянно бормотал Сарл, был Величайший Поход. Чтобы выжить в Длинной Стороне, нужно быть не совсем человеком, поэтому становишься чем-то меньшим, притворяясь, что ты больше, чем человек.
В последующие дни Акхеймион, оглядываясь назад, вспоминал этот отрезок их путешествия исключительно с ужасом, не потому, что вынужден был жить во лжи, а потому, что сам в нее поверил. Он был человеком, который скорее признает и перечислит все свои грехи, терпя мучения от них, чем закутает себя в бесчувственную отрешенность и льстивые оправдания.
Веря в ложь, волей-неволей сам становишься лживым.
То, что поначалу в глубинах Кил-Ауджаса было вынужденной мерой, каким-то образом превратилось в привычку и стало сакральным ритуалом. «Причащением», – как однажды определила Мимара с досадой.
Каждый вечер все становились в очередь к нелюдю в ожидании своей щепотки кирри. Обычно Клирик сидел, скрестив ноги, молча запуская палец в мешочек, и подушечка его темнела от порошка. Один за другим шкуродеры опускались перед ним на колено, припадая губами к кончику протянутого пальца, чтобы не растерять ни крошки. Акхеймион также вставал вместе со всеми и преклонял колени, когда наступала его очередь. Кирри был горьким, палец – холодным от слюны и сладким от ежедневного использования. Эйфория охватывала старика, но всплывали тяжелые воспоминания о том, как он стоял на коленях перед Келлхусом во время Первой Священной Войны. И в какой-то момент он чуть не склонился под темным нечеловеческим взором. Но тут же отошел прочь, наслаждаясь своей порцией, как голодный ребенок, которого угостили медом.
Первый и последний Ущерб, который осмелился поднять на смех этот ритуал, на следующее утро был найден мертвым. Больше скальперы-отступники не высказывали своего мнения, сведя неприятие к хмурым взглядам на лицах, исполненных страха и отвращения.
Иногда нелюдь взбирался на какую-нибудь импровизированную кафедру – на поросшие мхом остатки упавшего дерева или горбатый валун, и мрачным голосом живописал чудеса. Чудеса и ужасы одновременно.
Он часто повествовал о войне и мучениях, о разбитых сердцах и несостоявшихся победах. Но как ни донимали его скальперы расспросами, Клирик никогда не рассказывал об обстоятельствах своих воспоминаний. Он говорил о событиях и эпизодах, умалчивая о временах и эпохах. В результате его рассказ складывался в какое-то поэтическое сказание, насыщенное тайнами и неясностями, не образуя цельного повествования, – по крайней мере, никто не мог его уловить. Но эти отрывки еще ни разу не оставили слушателей равнодушными.
Мимара постоянно донимала старого колдуна расспросами.
– Кто он? – свистящим шепотом допытывалась она. – Его истории должны говорить тебе о чем-то!
Но Акхеймион раз за разом изображал полное непонимание.
– Он просто вспоминает отдельные случаи. Большая часть мозаики всегда утрачивается – как для него, так и для нас! Я знаю только, что он стар… очень стар…
– Насколько?
– Он родился до изобретения железа. До возникновения письма…
– То есть он старше Бивня.
Все живущие ныне нелюди были чрезвычайно древними. Даже самые молодые из их числа были современниками Древних Пророков. Но если верить в его проповеди, то Клирик – или Инкариол, Лорд-Скиталец – был гораздо старше, его расцвет пришелся на период до Ковчега и прихода инхороев.
Он был современником Нин’жанжина и Ку’жара Синмоя…
– Иди спать, – проворчал Друз.
Какая разница, кем был Клирик, говорил он себе, когда за годы испытаний он превратился в нечто совсем другое?
– Вы смотрите на меня и видите нечто цельное… необычайное… – сказал Клирик однажды ночью, повесив голову на грудь, отчего лицо его потонуло во мраке.
Когда он поднял глаза, слезы прочертили серебряные полосы по его щекам.
– Вы ошибаетесь.
– Что он имел в виду? – спросила потом Мимара, устраиваясь на ночлег рядом с Акхеймионом.
Теперь они всегда спали бок о бок. Колдун даже привык к пятну пустоты, которое было ее Хорой. С тех пор как на них первый раз напали шранки, когда она оказалась с Сомой за пределами спасительного круга Чар, он старался не оставлять ее одну.
– Что он не… личность… в том смысле, как мы с тобой. А теперь спать.
– Как это может быть?
– Память. Она привязывает нас к тому, кем мы являемся. Ложись.
– Что это значит? Как кто-нибудь может быть иным? Это какая-то бессмыслица.
– Спи.
Друз лежал, закрыв глаза, пока перед ними маячил образ нелюдя – земная красота в вечном разладе с его темным искажением, уродством, поразившем его душу. Старый Колдун выбранил себя за то, сколько страж он провел впустую, беспокоясь об Эрратике. Клирик был одним из фарроика, Непредсказуемых. Кем бы он раньше ни являлся, он давно перестал им быть, и хватит думать об этом.
Если он совершенно не задумывался об Инкариоле в дни после битвы на развалинах Маимора, значит, так случилось благодаря шпиону и тому, что означало его присутствие. Но время обладает свойством притуплять наши самые острые вопросы, делая их привычными. Конечно, Консульт следил за ним, за человеком, который обучил аспект-императора Гнозису, и, следовательно, способствовал появлению Империи Трех Морей. Конечно, они заслали шпиона к Шкуродерам.
Ведь он был Друзом Акхеймионом.
Но чем дальше происшествие с Сомой отдалялось в прошлое, тем больше присутствие Клирика раздражало его любопыытство, тем больше вопросов мучило Колдуна.
Даже его Сновидения изменились.
Он потерял чернильный рожок и папирус в страшных глубинах Кил-Ауджаса, поэтому больше не мог вести запись важнейших видений из своих Снов. Да и не нуждался в этом.
Казалось, будто Друз отчаливал от берега, когда размышлял о трансформациях. Сначала он дрейфовал по центральному течению жизни Сесватхи, от чудовищных несчастий к деталям обычной жизни, и так узнал об Ишуале, тайной обители дуниан. Потом все стало казаться слишком мелким, чтобы ухватить ткань его души, и Акхеймиона отнесло от Сесватхи, чтобы увидеть то, что было недоступно взорам его древнего предка, остановиться там, где не ступала его нога, как в тот момент, когда он узрел, как горит Библиотека Сауглиша.
А теперь?
Ему все снилось, что он стоит в мрачном ряду с безымянными соратниками, в кандалах. Сломленные. Доведенные до животного состояния. Они двигались колонной по проходу, образованному сухим подлеском и кустарником, разросшимся вокруг настолько, что получился свод из переплетающихся веток. Поверх поникших плеч впереди идущих виднелся конец туннеля, залитый солнцем просвет, настолько яркий и ослепительный, что приходилось прикрывать привыкшие к сумраку глаза. Старик чувствовал страх, который совершенно не вязался с окружением, будто он пришел из другого времени, издалека.
И колдун не знал, кто он сам.
Раздался оглушительный рев трубы, и цепь всех потянула вперед; спотыкаясь, они пытались разобрать, что там, впереди. Друз наткнулся взглядом на истощенного беднягу, а перед ним плелось не меньше сотни таких же, которые один за другим ступали в пятно золотистого света и… пропадали.
И раздался крик, резко оборвавшийся.
Вновь и вновь видел Акхеймион этот бессмысленный сон. То он снился без изменений, то бывало, что он оказывался на одного человека ближе к концу цепи. Трудно сказать.
Может, все дело в кирри? В неослабевающей ненависти Косми или в жестокой прихоти Судьбы?
А может, какой-то роковой удар лишил его стойкости и забросил во сне в волчье логово мрачной фантазии навсегда?
Всю свою жизнь, с тех пор, как Друз заключил в ладони с высохшим сердцем Сесватхи в глубинах Атиерса, его сны приобрели… логику, пугающую, но тем не менее вполне понятную. Всю свою жизнь он просыпался с ясной целью.
А теперь?
– И каково там было? – как-то спросил Акхеймион Мимару, когда отряд пробирался сквозь очередной древесный лабиринт.
– Что именно?
Теперь они всегда общались между собой на айнонийском. Понять их мог только Капитан, и в этом было что-то дерзкое и одновременно воспринималось как должное. Вряд ли безумцам было дело до их секретов, но они старались следить, чтобы Капитан не подслушал.
– Жить на Андиаминских Высотах, – продолжал старик, – как Анасуримбор.
– То есть членом семьи, которую ты пытаешься уничтожить?
Старый колдун фыркнул:
– И бегать больше не придется.
Наконец-то она улыбнулась. Злоба и сарказм, понял Акхеймион, были для Мимары чем-то вроде защитного рефлекса, убежищем. Если ему удавалось сломить в ней изначальную враждебность, которая осложняла жизнь независимо от того, сколько он вкладывал беззлобного юмора в свои слова, то Мимара в какой-то степени раскрывалась.