– Хочешь сказать, что я опозорил тебя?
Суровая улыбка.
– В глазах моих предков… без сомнения.
Сорвил, не веря, замотал головой.
– Я прошу прощения… Может, если повезет, тебя тайком пронесут к черному входу.
Наследный принц нахмурился.
– То, что ты делал, было каким-то чудом, – сказал он, вконец расстроившись. – Я видел тебя, конник. Я знаю, что ты обращался ко мне… И все-таки поскакал дальше.
Он посмотрел так, будто произносил речь перед толпой более примитивных созданий.
– Теперь я всегда буду искать способ, как выйти из твоей тени.
Сорвил вздрогнул под его взглядом. Глаза остановились на Порспериане, который, скорчившись, сидел в углу, освещенный серым светом…
– Пора поискать компанию трусов, – вяло предложил он.
– Самая длинная тень, помнишь? – сказал Цоронга с видом человека, унизившегося до признания своего унижения. – Единственный способ – единственный – спастись – встать на твою сторону.
Сорвил кивнул, изо всех сил стараясь сдержать свое юношеское смятение и вести себя как подобает мужчине – как королю гордого народа. Цоронга-ут-Нганка’кулл, будущий сатакхан Высокосвященного Зеума, тем самым приносил извинения – что было примечательно само по себе – и молил о глубочайшей милости: восстановить свою честь и обеспечить бессмертие души.
Молодой король Сакарпа протянул ему руку ладонью вверх, вытянув указательный палец. Один закадычный друг другому.
Цоронга нахмурился, а потом улыбнулся:
– Что это… Хочешь, чтоб я понюхал его?
– Н-нет, – запнулся Сорвил. – Нет! Мы называем это «вирнорл»… «замок из пальцев». Это клятва союза, способ сказать, что отныне все твои сражения будут моими сражениями.
– Вот дурачок, – усмехнулся наследный принц, накрывая всю его руку теплой чашей своей. – Иди… Наш славный генерал хочет видеть тебя.
Проводив Цоронгу, Сорвил присел рядом с рабом.
– Теперь я могу говорить с тобой, – сказал он на шейитском, надеясь, что это поможет вызвать какой-то проблеск чувств.
Но старик едва взглянул на него с тем же печальным непониманием, словно он забыл шейитский так же быстро, как Сорвил выучил его.
– И что важнее, – сказал он, отодвинувшись от огороженного очага, – я могу слушать.
Бесплодный солнечный свет изливался на мир, такой яркий, что Сорвил, прищурившись, споткнулся. Он стоял на пороге палатки, моргая и протирая глаза, пока выжженный мир наконец не предстал в ясном свете. Лагерь из тесно стоявших палаток и больших шатров был выбелен яркими лучами…
И ужас окружал его.
Горы чернеющих трупов были свалены в ямы. Шранки, еще и еще, с зияющими ртами и мутными глазами, громоздились бесконечными жуткими кучами. Так же валялись отрубленные руки и ноги, как дрова, которые привозят на рынок сагландеры. Головы и тела лежали большими грудами, напоминая гниющих рыб. Обширные черные участки виднелись на дальних флангах, где ведьмы сожгли не одну тысячу шранков. Они напомнили Сорвилу угольные месторождения, лежащие к югу от Сакарпа, только вместо деревьев тут лежали обугленные, безликие тела. Мертвых было не счесть.
Зловоние резко било в нос. Дышать было нечем.
Зрелище поразило Сорвила не своей скверностью, а немыслимыми масштабами. Он хотел обрадоваться, как и полагалось истинному сыну Сакарпа, при виде поверженного врага своих предков. Но он не мог. Вдыхая отвратительный запах, он смотрел на горы трупов, и ему хотелось оплакивать не шранков, чья мерзость отвергала всякую возможность сострадания, а невинность мира, которому еще не приходилось видеть такого.
Оплакивать мальчика, которым он был до пробуждения.
– Даже если я выживу, – сказал Цоронга рядом с ним, – никто не поверит мне, когда я вернусь.
– Тогда нам нужно убедить других, что ты умер.
Наследный принц самодовольно усмехнулся, но в глазах его читалось беспокойство. Они пошли в неловком молчании, пробираясь среди инритийцев, идущих по проходам меж палаток. Чуть ли не каждый встречный нес на себе печать ночной битвы: одни – с пропитанными кровью повязками поверх страшных ран, другие – с растерянными взглядами, пытающиеся стереть из памяти сцены жестокости и неистовства. Многие узнавали его, а некоторые даже опускали головы, в соответствии, видимо, с какими-то заповедями йнана, тайного этикета Трехморья.
Трудная трансформация его отношений с Цоронгой, понял он без малейшего смятения, была началом перемен, которые вызвал его бездумный героизм. Героизм… Он казался просто глупым словом, каракулями ребенка-лунатика, проведшего беспокойную ночь. Когда Сорвил осмелился вернуться к воспоминаниям, он ужаснулся. Почувствовал себя трусом, стоящим смехотворно далеко от героя, которого Цоронга из него делал.
Кидрухильские офицеры и титулованные воины толпились у входа в шатер Каютаса, и Сорвил предположил, что ему с Цоронгой придется бестолково провести время в бесплодных разговорах. Но при их приближении все обернулись к ним, и слово, передаваемое из уст в уста, побежало по рядам. Негромкие разговоры прекратились. Сорвил с Цоронгой ошарашенно остановились под их сосредоточенными взглядами.
– Хаорстра хум де фал беворен мирса! – выкрикнул возвышающийся в центре толпы длиннобородый человек в черных доспехах.
Он протолкнулся к ним, сверкая глазами, в которых светилось какое-то злобное веселье.
– Сорвил Варалтшау! – проревел он, сжимая его в объятиях. – Фамфорлик кус тхасса!
Все разразились приветственными возгласами, и молодой король оказался в самой гуще толпы, пожимая руки, обнимаясь, кивая и благодаря незнакомцев в растерянном и напряженном смущении. Он кивал помятым, отекшим лицам, даже обнял слепого с повязкой на глазах. В какие-то считаные мгновения он очутился у входа, где чуть не споткнулся о ноги стражников, и вошел в залитый светом шатер, настолько возбужденный, что не меньшим чудом показалось то, что он вспомнил опуститься на колени.
– Она определяет твое место…
Анасуримбор Каютас, сидя в кресле, смотрел на него, явно забавляясь сценой его появления. Даже в своей кидрухильской броне и кольчуге он сидел с кошачьей, расслабленной грацией, вытянув ноги в сандалиях на коврике перед креслом, и взирал на вошедшего с отстраненным, ленивым видом курителя опиума. Сорвил моментально понял, что этот человек не спал всю ночь – и от этого ему не стало хуже.
Внутри было душно от яркого света, просачивавшегося сквозь полотняный полог, и от выдохов множества собравшихся. По правую руку у заваленного кипами бумаг стола толпились пять книжников, остальные стояли кругом, заполняя все оставшееся небольшое пространство: по большей части офицеры и знать. Среди них Сорвил увидел Эскелеса, облаченного в алую мантию адепта школы Завета, левый глаз у него заплыл багровым, жирным кровоподтеком. Сорвил также заметил Анасуримбор Серву, высокую, ростом с мужчину, похожую на лебедя в вышитой белой накидке. Воспоминание о ее колдовском объятии с шепотом пронеслось в голове.
Каютас жестом заставил всех замолчать, после чего показал Сорвилу подняться. Ему не пришлось долго ждать: в его манерах чувствовалась какая-то нетерпимость к отсутствию дисциплины.
– Теус Эскелес все рассказал нам, – заявил он. – Ты спас нас, Сорвил. Ты…
Хор одобрительных возгласов раздался внутри шатра.
– Я… я ничего не сделал, – ответил король Сакарпа, стараясь избежать взгляда Гранд-дамы сваяльских ведьм.
– Ничего, – нахмурился кидрухильский генерал, почесывая соломенно-желтую свитую бороду. – Ты читаешь знаки, как истинный сын этих степей. Ты разглядел, какую участь нам уготовили наши враги. Ты посоветовал своему командиру сделать единственное, что могло нас спасти. А затем, в самый критический момент, подставил плечо Эскелесу и бросил свою жизнь ему на помощь, чтобы он смог предупредить нас об опасности…
Он взглянул на сестру и снова перевел глаза на Сорвила, широко улыбаясь, как дядя, который старается научить своего племянника азартным играм.
– Ты произвел большое впечатление.
– Я делал только то, что… считал разумным.
– Разумным? – переспросил Каютас в добром расположении духа. – Благих намерений столько же, сколько страстей, Сорвил. Страх имеет смысл сам по себе: бежать, уносить ноги, уходить – все, чтобы спасти свою шкуру. Но ты, ты ответил такому соображению, которое превосходит базовые желания. И теперь мы стоим перед тобой победителями.
Король Сакарпа ошарашенно посмотрел кругом, убежденный, что стал жертвой чьей-то жестокой шутки. Но все собравшиеся смотрели на него со снисходительным ожиданием, будто понимая, что он еще мальчик, не привыкший к бремени всеобщей похвалы. Только черное лицо Цоронги выдавало тревогу.
– Я… не знаю, что сказать… Вы оказываете мне большую честь.
Принц-империал кивнул с мудрым видом, который не вязался с юношеской нежностью его бороды.
– Такова моя воля, – сказал он. – Я даже отправил часть покалеченных всадников обратно в Сакарп, чтобы донести слово о твоем героизме твоим приближенным…
– Что?
– Сознаюсь, это политический жест. Но это не умаляет твоей славы.
Перед внутренним взором Сорвила промелькнули кидрухильцы, пробирающиеся друг за другом через разрушенные Пастушьи Врата, чужеземные завоеватели, деспоты, кричащие об измене единственного сына Харуила, о том, как он спас целое войско, которое сровняло Сакарп с землей…
Его переполнило отвращение. Стыд теснился в груди, сжимал ребра, скреб сердце.
– Я… не знаю, что сказать… – заикаясь, вымолвил он.
– А ничего и не нужно говорить, – сказал Каютас с покровительственной улыбкой. – Твоя слава и так очевидна.
«Она убережет тебя…»
И Сорвил впервые почувствовал безнаказанность ее незримого присутствия. Он, как и прежде, стоял перед Анасуримбором Каютасом, но до этого страдал под его проницательным взглядом, отлично зная, что значит быть известным врагу и сдерживать слезы, – и все обдумывал план мести, страшась, что все может обернуться против него самого. А теперь он чувствовал, что разглядывает этого человека словно сквозь пальцы матери, прикрывающей ему глаза. И щеки его горели от воспоминаний о прикосновении рук Порспериана, на которых была слюна Ятвер.