Так что никаких признаний, никаких изменений в поведении. А чтобы случайно ничего ненужного не показать чуткому женскому сердцу, Настю просто выкидываем из головы. А что в голове? А в голове у нас — ход расследования, роль домохозяйки в происшедшем и всякие хорошие новости о его повышении. Он же военный? Ну! Значит, честолюбие должно быть выше среднего. Вот пусть и выпирает сейчас.
Единственное, что несколько сбило его с этой волны облегчения и решимости — странно колючие глаза дебелой, ражей тётки в ополченческой униформе, что присела на каталку с оранжевым лежаком как раз возле двери в Иркину палату. Уж больно та придирчиво смерила его взглядом. Потом приподняла неторопливо массивный зад и, подкинув подбородок, осведомилась:
— Вы кто такой будете?
Алексей посмотрел на неё внимательно:
— А вы?
Тётка — абсолютный типаж рыночной бабищи, только к тому же и ростом крупная — нахмурилась:
— Палата под охраной. Документы предъявите!
Ага, это становилось интересно. Показать ей, что ли, офицерское удостоверение и поставить раком? Ну, то есть, по стойке «смирно». Но настроение было хорошим, бодрящим, потому он спросил заботливо:
— А у тебя, родимая, есть документы, подтверждающие твоё право спрашивать документы?
Тётка, чувствовалось, поплыла. Она явно не привыкла получать такой наглый и уверенный отпор. Пауза затянулась.
— Ладно, во-оин-н, — с непередаваемой офицерской интонацией, употребляемой в русской армии, наверное, со времён царя Гороха, проговорил Кравченко, — свободна пока. Доложись караульному начальнику, чтобы приказал тебе изучить «Устав гарнизонной и караульной службы».
И прошёл в палату. К Ирке.
Толстуха не сделала даже попытки ему помешать.
Ирка лежала на койке бедная и бледная. Левая рука, лежавшая поверх одеяла, была перевязана от плеча и до локтя. Правая скула, как раз обращённая к Алексею, багровела большим синяком — тут, видать, и приложило девочку обо что-то ударной волной. Глаза были глубокие, словно запавшие в синеву подбровья. И вся она казалась маленькой и как будто усохшей. Господи, она как котёнок, брошенный в подворотне!
Кравченко грохнулся перед нею на колено, как перед знаменем части. Нежно, но крепко взял в ладони предплечье её правой руки, приподнял к губам и стал целовать. К её губам прикасаться пока побоялся — мало ли, как там у неё, что болит из-за перенесённого удара.
Лицо Ирки осветилось, а в запавших глазах проснулись огоньки. Показалось, что сиреневые. Хотя глаза у неё — он помнил прекрасно — карие.
— Лёшечка, — прошептала она воздушно. — Лё-шеч-ка-а… Ты пришёл!
Алексей всё-таки решился прикоснуться к её здоровой щеке губами.
— Я ещё вчера приходил, — ах, глупо, будто оправдываешься или, ещё хуже, хвастаешься, обругал он тут же себя. — Не пустили, эскулапы фиговы! Тебя вон как охраняют, даже вон сегодня пришлось прорываться.
Это он попытался перевести свою ошибку в шутку.
Удалось не совсем. Глаза Ирины обратились куда-то за него. Алексей обернулся. В щели приоткрытой двери торчала голова давешней охранницы, которая таращилась на сцену у постели.
Алексею захотелось выстрелить ей в рожу. Правда, напитавшийся образами смертей разум тут же подкорректировал желание: выстрелить захотелось шваброй, обутой в мокрую тряпку. Но чтобы и в этом случае дуру-ополченку вынесло отсюда кверху ногами.
— Свалила отсюда, боец! Мухой! — с угрозой рыкнул он. — А то я не посмотрю, кто такая, — мигом трахну и по лестнице кувырком налажу!
Рожа в двери скривилась, но втянулась назад. Дверь закрылась.
Ирка хихикнула:
— Она теперь не уйдёт…
— Почему? — механически откликнулся Алексей, тоже улыбаясь от радости, что у его женщины действительно должно быть всё в порядке, раз она в состоянии смеяться.
— Будет ждать, когда ты её трахнешь, — пояснила его женщина великодушно. — Это ей нечасто перепадает с её внешностью…
Нет, не бывает великодушных женщин!
И кстати, почему он сказал «трахну»? Имелось-то в виду… А-а, блин! В присутствии интеллигентной Ирины, учительницы в довоенной жизни, язык не повернулся произнести глубоко народный синоним интеллигентского слова «ударю»! Вот и… Блин, неловко как получилось-то! Да и перед тёткой этой — тоже…
Но как бы то ни было, эта непонятная ополченка с её навязчивым вниманием заставила его насторожиться. Нет, он не то чтобы был расслаблен до этого — не надо, не после всех событий со вчерашнего дня! И относительно неведомо откуда взявшейся охранницы возле Ирки он тоже не в расслабоне себя ощущал. Непрозрачная ситуация. Но чего ныне не бывает на Луганске! Настоящим атасом всё это не пахло — в чаду административного бреда новорождённой республики всякое чудо возможно. А уж чего только не бывало!
Потому насторожённость здесь — правильное качество: в большой семье хавлом не щёлкай. Вот только одно другому рознь. Одно дело — подарить бомжику, подрабатывающему на выпивку на восстановлении храма в Новоанновке, двадцать гривен, держа весь кошелёк от него подальше. Другое — беречь свою жизнь, подозревая, что тот под видом просящего милостыню бомжа на самом деле желая воткнуть шило тебе в печень.
Грубая аналогия, но, в общем, рабочая. Полного доверия ни у кого ни к кому тут нет. Кроме ближайших родственников и друзей. Потому как война. Очень даже высококонкурентная среда. Прос… пал, ну, или промямлил гуманитарку — умирай с голода. Социальные столовые начали открывать совсем недавно — с ноября. И мало их. Особенно на периферии. А больше многим кормиться и не с чего…
Но всё же настоящей подляны люди этой войны друг от друга не ожидают. За исключением политического уровня, конечно. Хотя… Впрочем, там речь идёт уже о подлянах масштаба той, на которой в буквальном смысле слова сгорел хороший человек Сан Саныч Бледнов. Этот уровень уже не подлянами играет… И даже не смертями, а…
Полным уничтожением…
Ладно, дело не в этом, как говаривал дорогой шеф «Антея».
А в том, что охранница эта рыночная переступила где-то грань, где здоровое недоверие столкнувшегося с нею превращается в не менее здоровое подозрение. Ну, или должно превратиться, ежели жизнь дорога…
Алексей тихонько поднялся с колена — на котором, оказывается, так и продолжал стоять! — и тихонько, на цыпочках, прокрался к двери. Приоткрывать не стал — не такой дурак, как эта хабалка ополченская, — но аккуратненько лёг на пол возле двери и приник ухом к щели под нею.
Краем глаза отфиксировал вторую койку в палате, попавшую в угол зрения. Не заправлена, но пустая. Соседка была, но куда-то смылась. Когда? Зачем? Когда вернётся? А если сейчас?
Снаружи доносилось лишь какое-то бухтение. Ополченка явно с кем-то говорила и явно по телефону, но о чём — этого было не разобрать. Караульного начальника вызывала? Да ладно, не надо песен! Нет у неё караульного начальника, по всему видно! Тогда — что за охрана такая?
Он упруго поднялся на ноги. Вот чёрт! — ведь и от Ирки он просто так уйти не может! Надо же хоть посидеть с человеком, поговорить о чём. Чая хоть сварить — вон чайник на столе! Конфетками угостить, её любимыми, шоколадными… Опять же — мандаринки, абхазские, каким уж неведомо путём залетевшие сюда, в войну и нищету Луганска первой зимы независимости.
Хотя торговля — как вода: дырочку найдёт. Луганские магазины не назовёшь бедными. Не Москва, но… Брянск — ну, почти. Но в принципе есть всё. И мандаринки. Для Иринки. Как вкус из детства. Новый год — мандаринки. Хоть кило — но всегда отец приносил. Вчера и у Мишки они были. А вот у него, у Лёшки, не нашлось. Забыл! Вспомнил вот теперь…
А главное — как её оставить, Ирку, в такой-то подозрительной ситуации?
А… ладно! Идут они все в баню! Ополченки, охранницы, комендачи, эмгэбэшники… Сегодня он будет ублажать свою девочку! Ну-у, не в том, конечно, смысле. Но будет делать ей хорошо — насколько то можно сделать контуженной близким взрывом женщине в больнице посреди войны…
Дальнейшие полчаса он честно стремился доставить хоть сколько-то радости своей контуженной взрывом женщине. Передал ей новый телефон с новой симкой, с обозначенным в списке контактов его, Алексея, новым номером. Передал приветы от всех знакомых, от её матери и сына, сказал про их желание навестить её сегодня после обеда. Подсовывал Ирке мандаринки, конфетки…
Рассказал ей про перешедшее уже в категорию забавных происшествие на дороге, поведал, что через хозяйку квартиры следствие уже пало на след злодеев, рассказал пару баек про контузии, после которых в людях открывались необычные способности. Изящно, как ему показалось, уклонился от ответа на вопрос, где же ночевал, оказавшись без жилья. Мол, сначала посидел с водителем Митридата, затем рванул в расположение, там ребята встретили, с ними говорили… В общем, пару часиков сна и урвал всего. А утром — уже с Томичем на квартире подбитой встретился…
В какой-то момент открылась дверь. Лёшка едва не выхватил пистолет, вновь ожидая, что придётся окорачивать зарвавшуюся и — параллельно сознание его всё более утверждалось в этом выводе — крайне подозрительную ополченку.
Но то была соседка Ирины по палате. Судя по умелому макияжу и общей ухоженности — довольно обеспеченная женщина. Поздоровалась, пристроилась на своей койке, послушала, как Ирка звонит с новой симки домой и успокаивает маму, молвила: «Ну, не буду вам мешать», — и снова ушла.
Вот тогда, помолчав с полминуты, во время которых неотрывно изучала лицо Алексея сухими, почти воспалёнными глазами, Ирка и проговорила:
— Ты теперь меня бросишь?
Он даже не растерялся — просто удивился. Этого она не могла взять ниоткуда. За всё это время он действительно ни разу не вспомнил о Насте и ни разу, был уверен, не мог сбиться с волны любви, направленной на Иришку.
— С чего ты взяла? — спросил он удивлённо.
Она ещё раз впилась в его глаза своими — которые вдруг представились ему иголками.
— От тебя пахнет женщиной, — уверенно заявила Ирка. — Ты сегодня ночевал с женщиной.