Далее Лысый играть с судьбою в «очко» не собирался. Бес действительно больше не перезвонил. И никто не перезвонил, кто раньше поддержал бы Виталия Чупрыну. Да и не одного его — а эти, внизу, риэлторы хреновы? Лысому ли, совладельцу их бизнеса, не знать, как они завязаны с ментовкой? И ведь наверняка звонили покровителям, когда их зачищали, как издевательски проинформировал всё тот же комендантский майор. И ничего! Не та ментовка стала…
Лысый вышел на лестничную площадку, как приказали: без оружия, держа в левой руке раскрытый паспорт, а правую руку подняв над головой. И к стеночке затем встал смирно, широко положив на неё руки и широко расставив ноги. И только скашивал глаза, пытаясь вычислить, где из толпящихся вокруг ополченцев этот неуловимый капитан Кравченко.
И только корчась уже от нестерпимой боли в паху и сквозь собственный вой услышав укоризненное: «Ты, Буран, совсем охренел, подследственного тут избивать?» — он догадался, кто тут был Кравченко. Вернее, узнал наконец того, кого только что видел в мониторе.
Но теперь ему было слишком больно и потому всё равно…
Глава 4
Вечер был никакой.
После задержания Лысого и его бандитов, кому не повезло в это время оказаться в этом месте, все как-то быстро оказались в делах.
Иришку отвезли опять в больницу, где положили в отдельную палату и на сей раз приставили уже настоящую охрану из комендачей. Покуда ждали «скорую», она почти ничего не говорила, лишь смотрела на Алексея лучащимися глазами и шептала время от времени: «Алёша… Ты такой, Алёша…»
Алексей глаза не отводил, старательно изображая радость и уверенность. Но в душе тяготился — и этими словами, и её сухими горячими ладошками, которыми она держала его руку, и необходимостью что-то изображать, чего не чувствовал.
Не чувствовал он привязанности к этой женщине. Вот как-то вдруг. Словно сдулось что-то в душе. Словно пусть и не яркий, детский, чудесный, но всё же цветной и пузатый шарик превратился в сморщенную квёлую тряпочку. И не осталось даже прежнего цвета.
Алексей всё пытался вновь и вновь надуть его, обнимая Ирку и гладя её по плечу, — но не получалось ничего. Только росло напряжение и… даже раздражение. Это было несправедливо, даже подло по отношению к женщине, из-за него пережившей столько боли и страха, — но он ничего не мог с этим поделать. Он мог только изображать живейшую заботу и внимание, на самом же деле лишь ожидая с нетерпением, когда подъедет «скорая». И подло радуясь, что хоть в больницу не надо ехать, поскольку и комендачи, и гэбэшники намеревались как можно оперативнее снять с него показания: все хотели побыстрее загородиться бумагами от прокурорского сурового ока. Рауф был тёмной лошадкой, и какие его интересы могли оказаться затронутыми всеми нынешними задержаниями, можно было только гадать.
Впрочем, хорошо, что он был весь занят делом Бэтмена, и покамест ему было не до событий вокруг капитана Кравченко, как вполне прозрачно намекнул Томич.
Получается, что Сан Саныч и после гибели своей страшной прикрыл друга.
В общем, Алексей с облегчением встретил медиков, приехавших за Иркой, с облегчением проводил её до машины, держа за руку и ласково перебирая её горячие пальчики. Нет, ласка не была механической — просто в нём действительно каким-то образом уживались и облегчение от близящегося расставания, и нежная признательность к женщине, и частица чего-то такого, что, наверное, можно было назвать любовью. И досада, что приходится играть роль нежного любовника, а не быть им, и нежелание оказаться в этой роли, и опасение, что как бы не прилипла теперь Ирка к нему окончательно. И раздражение от этой тотальной двусмысленности, в которую он как-то нежданно-негаданно угодил.
Вот чего не было — это мыслей о Насте. Вернее, была одна — промелькнула где-то быстрой тенью по тылу сознания. Но то ли сама эта мысль ощутила, явилась не к месту и не время и сама смылась по-быстрому, то ли просто мозг пометил соответствующее направление, как сапёр необезвреженную мину, — только больше не вспоминал Алексей об Анастасии.
А как проводил Ирину, так и вовсе не до того стало. Надо было отвечать на вопросы следаков, внимательно следя за извивами границы между правдой и умолчанием, чтобы никому не навредить из тех, кто так помог ему в эти часы. Школа Ященко помогала, конечно. «Зачем вы поменяли сим-карту в телефоне?», «Где вы ночевали сегодня?», «Почему в больнице вы представились сотрудником МГБ?» — кажется, всё естественно делал, по обстоятельствам, но сколько же зацепок потенциально кроется за этими вопросами!
Надоело! Надоело всё! Уже как гражданский шпак стал ощущать и, главное, вести себя капитан Кравченко, несгибаемый когда-то Буран! И это при том, что опрашивали, можно сказать, свои!
Всего-то чуть больше суток прошло с их с Мишкой посиделок в «Бочке», с которых всё и началось! Сбежать бы отсюда поскорее. К себе, на фронт!
«На войну бы мне, да нет войны…» — вспомнил Алексей вдруг слова из песенки Высоцкого. Вот уж точно!
Но сбежать не получилось.
Надо было забрать сперва свои вещи у Насти. И — тут же уйти. То, что было вчера, — случайность. Этого не должно быть — и, значит, никакого продолжения не будет. Вот только уйти надо сразу. С подрывом, как говорится. Иначе надо опасаться за собственное душевное состояние.
А — за её?
Алексей прикинул мысленно, как он мечется по городу между разными женщинами, волоча за собою нарастающий груз проблем.
Причём это — женщины. А для них природою отведён в жизни с мужчиной только один принцип: или я, или никто. Вернее, не так: я — и никого кроме!
Конечно, на стадии любовницы они этот принцип напоказ не выставляют. Но ведь страдают! И страдания свои так или иначе проявляют. Или специально демонстрируют. Не потому, что такие собственницы, а потому, что природой так заповедано. Вбито в спинной мозг: девять месяцев беременности и десять лет выхаживания ребёнка кто-то должен кормить её и семью. А кто? Да только свой мужчина! Свой! От кого ребёнок. На чужого в этом деле положиться нельзя. Вот и ищет женщина такого мужчину — чтобы и любовник, и защитник, и кормилец. И никакие эмансипации этого перебить не могут. Все эти феминистки — просто недолюбленные бабы. У которых любви не случилось, и они её заменяют общественной активностью и беспорядочным сексом.
Всплыла в мозгу история, рассказанная Тихоном со ссылкой на его карабахское пребывание. Как раз про феминисток.
Тогда был самый конец советской эпохи, что важно, рассказывал Тихон. Ибо советские воинские части на территории независимого в будущем Азербайджана, в том числе и в воюющем за будущую независимость Карабахе ещё стояли — а вот со свободами и правами человеков была уже полная горбачёвская перестройка.
А в Советском Союзе чего было много? Людей и автоматов Калашникова. А чего мало? А всего! Особенно всяких женских вещичек, чтобы нежные были, кружевные и красивые. Гэдээровские бюстгальтеры за роскошь считались. И косметики, само собой, западной, от Шанель или, как там, Ив Сен-Лоран. А на Западе всего этого навалом. По пфеннигу сбросятся — им ничего, а нам гора трусиков и радости.
А что тогда мог предложить за трусики западному человеку советский человек, если не считать автомата Калашникова и ракеты «Сатана»? А душу свою заблудшую! Которая ныне открывается западным ценностям и ищет соответствующих друзей.
И вот женсовет одного из полков решил сделать ход конём.
В общем, тётки эти, офицерские жёны, нашли гениальный, как им казалось, ход: прикинуться феминистками, объявив, что тут, у них, первый в Советском Союзе клуб феминисток в воинской части открылся. Написали что-то в духе бессодержательных, но трогательных речей генсека Горбачёва и отправили в Америку, по адресу, указанному в глянцевом журнале, каким-то чудом оказавшемся в войсковой части в Гадрутском районе.
Пока письмо достигло адресата, пока американские феминистки переживали радость от появления у них соратниц в глубинах русского Кавказа, пока обменивались первыми письмами, пока получали приглашение и выправляли визы, — Советский Союз возьми и скончайся. И советские части были из Нагорного Карабаха эвакуированы. В смысле — люди. А имущество и оружие приватизировали азербайджанцы — где смогли, или армяне — где дотянулись.
Ященко описывал со вкусом, будто там был. Несмотря на развал СССР, на совсем уж распоясавшуюся карабахскую войну, упорные американки всё-таки добрались сначала до Еревана. Потом на нанятом за доллары микроавтобусе поехали до места дислокации русских подруг-«феминисток» через пробитый уже тогда Лачинский коридор. Почему их никто не сумел убедить, что никаких феминисток из русских воинских частей в Карабахе не осталось, как и самих частей, — о том история умалчивает. Вероятно, американки не верили «мужским шовинистским свиньям», если вообще спрашивали их мнение.
На каком-то из блок-постов на горном серпантине то ли у Берддзора, то ли у Шуши, то ли вовсе уже на дороге в Гадрут американок остановили наконец бойцы сил местной самообороны. В просторечии федаины, они же фидаи — заросшие бородами по самые глаза, шерстистые на груди и животе, несколько дней не мывшиеся, в разномастной униформе карабахские вооружённые ополченцы.
А карабахские армяне, в общем, горцы и имеют мало общего с рафинированными армянами городов даже самой Армении, не говоря уже об армянах российских. Землепашцы и воины, не уделяющие своего драгоценного внимания различным фантазиям и перверсиям. И появление перед ними группы американских феминисток — иные в шортиках, иные в маечках без лифчиков, многие без презренной косметики на лицах — повергло фидаев в настоящий культурный шок. Когнитивный диссонанс. Хотя тогда так и не говорили.
От того, чтобы быть прикопанными тут же, у дороги, американок спасли лишь выправленные в Степанакерте по настоянию переводчика бумаги, не выветрившееся ещё преклонение советских людей перед иностранцами, да наличие сопровождающего от КГБ Нагорного Карабаха. Который, кстати, эту историю Тихону и рассказал.