«Я вернулся к тебе, Эсми… Из смерти и муки».
Он сделал несколько шагов и тут же остановился, потому что Эсменет внезапно, рывком села. Она встревоженно огляделась, потом остановила взгляд припухших, не верящих глаз на нем.
На мгновение она показалась ему чужой, незнакомой женщиной; Ахкеймион увидел ее теми молодыми, страстными глазами, как много лет назад, в Сумне, при их первой встрече. Веселая красота. Веснушки на щеках. Полные губы и безукоризненные зубы.
На миг у них обоих перехватило дыхание.
— Эсми… — прошептал Ахкеймион, не в силах произнести более ничего.
— Он забыл, как она прекрасна…
На миг на ее лице отразился дикий ужас, как будто она увидела призрак. Но потом все чудесным образом переменилось, и Эсменет кинулась к нему; босые ноги несли ее, словно крылья.
Потом они оказались рядом и прижались друг к другу, не помня себя. Она казалась такой маленькой, такой хрупкой в его объятиях!
— Ох, Акка! — всхлипнула Эсменет. — Ты же умер! Умер!
— Нет-нет-нет, милая, — пробормотал Ахкеймион, судорожно вздохнув.
— Акка, Акка, ох, Акка!
Ахкеймион погладил ее по голове. Рука его дрожала. Волосы ее были на ощупь словно шелк. И ее запах — мягкий запах фимиама и женского мускуса.
— Ну будет, Эсми, — прошептал он. — Все хорошо. Мы снова вместе!
«Пожалуйста, позволь мне поцеловать тебя». Но она заплакала еще сильнее.
— Ты должен спасти его, Ахкеймион! Ты должен спасти его! Легкое замешательство зашевелилось в его душе.
— Спасти его? Эсми… Что ты имеешь в виду? Его руки ослабели. Эсменет вырвалась из объятий и отступила, как будто вспомнила нечто ужасное.
— Келлхус, — сказала она. Губы ее дрожали. Ахкеймион прихлопнул воющий страх, что поднялся у него в сердце.
— О чем ты, Эсми? Он почувствовал, как кровь отхлынула от его лица.
— Ты что, не понимаешь? Они убивают его!
— Келлхуса? Да… Конечно, я сделаю все, что в моих силах, чтобы спасти его! Но пожалуйста, Эсми! Позволь мне побыть с тобой! Ты нужна мне!
— Ты должен спасти его, Акка! Ты не можешь допустить, чтобы его убили!
Вспышка страха, на этот раз неудержимого. «Нет. Будь благоразумен. Она страдала не меньше меня. Просто она не такая сильная».
— Я никому не позволю что-либо сделать с ним. Клянусь. Но только… пожалуйста…
«Эсми… Что ты наделала?»
Уголки ее губ опустились. Она всхлипнула.
— Он… он…
Странное ощущение — как будто погружаешься по воду, а в легких нет воздуха.
— Да, Эсми… Он — Воин-Пророк. Я тоже верю в это! Я сделаю все, лишь бы спасти его.
— Нет, Ахкеймион…
Теперь лицо ее сделалось мертвым, как у человека, который должен убить то, что некогда было частью его. «Не говори! Пожалуйста, не говори этого!»
Ахкеймион оглядел непомерно роскошную комнату, повел рукой. Попытался рассмеяться, потом произнес:
— Н-неплохая палатка колдуна, а? Всхлип ободрал горло, словно нож.
— Ч-что же будет в следующий раз, когда я умру? Анди… Андиамин…
Он натянуто улыбнулся. — Акка, — прошептала Эсменет, — я ношу его ребенка. «Шлюха есть шлюха».
Ахкеймион прошел мимо скопища айнрити, мимо сигнальных огней шрайских рыцарей — тень, отбрасываемая солнцем иного мира. Он помнил крики и рушащиеся стены Иотии. Он помнил, как разлетались коридоры из камня и обожженного кирпича. О, он знал мощь своей песни, грохот своего голоса, сокрушающего мир!
И знал горькое упоение мести.
Огромное дерево высилось на фоне ночного неба, древний эвкалипт, слишком древний, чтобы не получить собственного имени. Первой мыслью Ахкеймиона было подпалить его, превратить в пылающий маяк — погребальный костер для предателя, для совратителя!
Ахкеймион прокрался к дереву, на подстилку из опавшей листвы. Там он сел, обхватив руками колени, и принялся раскачиваться взад-вперед. Он чувствовал, что Люди Бивня привязали три хоры к бронзовому обручу.
Еще там была она, невозможный факт, обретший плоть.
Мертвая Серве.
И там был он, привязанный к ней, рука к руке, грудь к груди…
Келлхус… Нагой, медленно вращающийся, как будто кольцо распутывало длинную нить его жизни.
Как такое могло произойти?
Ахкеймион перестал раскачиваться и застыл. Он слышал, как поскрипывают ветви под порывами ветра. Он чувствовал запах эвкалипта и смерти. Тело его успокоилось, превратившись в холодный сосуд ярости и горя.
На площади, перед оцеплением шрайских рыцарей, толпились тысячи людей, они пели гимны и погребальные плачи по Воину-Пророку. Голос флейты рассек назойливый шум; он блуждал, стелился, поднимался до горестного крещендо, творил безбожную молитву, вопль, почти животный по своей силе…
Ахкеймион обхватил себя за плечи.
«Как такое могло…»
Пальцы крепко прижаты к глазам. Дрожь. Холод. Сердце, словно груда тряпья на холодных камнях.
Он поднял голову к объекту своей ненависти. По щекам струились слезы.
— Как? Как ты мог предать меня? Ты… Ты! Два человека — всего два! Ты ж-же знал, насколько пуста моя жизнь. Ты знал! Я н-не могу понять… Я пытаюсь и пытаюсь, но не могу понять! Как ты мог так поступить со мной?
Образы клубились в его сознании… Эсменет, задыхающаяся под натиском бедер Келлхуса. Касание тяжело дышащих губ. Ее потрясенный вскрик. Ее оргазм. Они оба, нагие, сплетенные под покрывалами; они смотрят на огонек единственной свечи, и Келлхус спрашивает: «Как только ты терпела этого человека? Как ты вообще дошла до того, чтобы лечь с колдуном?»
«Он кормил меня. Он был теплой подушкой с золотом в карманах… Но он не был тобою, любовь моя. С тобой не сравнится никто».
Рот его распахнулся в негромком крике… Как. Почему. Потом пришла ярость.
— Я могу разорвать тебя, Келлхус! Посмотреть, как ты будешь гореть! Жечь до тех пор, пока у тебя не лопнут глаза! Пес! Вероломный пес! Ты будешь визжать, пока не подавишься собственным сердцем, пока твои конечности не сломаются от боли! Я могу это сделать! Я могу сжечь войско своими песнями! Я могу вогнать внутрь твоего тела непереносимую боль! Я могу разделать тебя при помощи одних только слов! Стереть твое тело в пыль!
Он заплакал. Темный мир вокруг него гудел и горел.
— Будь ты проклят… — выдохнул Ахкеймион. Он не мог дышать… Где взять воздух?
Он замотал головой, словно мальчишка, гнев которого перешел в боль… И неловко ударил кулаком по опавшим листьям.
«Проклятье, проклятье, проклятье…»
Он оцепенело огляделся по сторонам и вяло вытер лицо рукавом. Шмыгнул носом и ощутил на губах соленые слезы.
— Ты сделал из нее шлюху, Келлхус… Ты сделал из моей Эсми шлюху…
Они вращались по кругу. Ночной ветер донес чей-то смех.
«Ахкеймион…» — вдруг прошептал Келлхус.
Это слово обвило его, заставив замереть от ужаса.
«Нет… Ему не полагается говорить…»
«Он сказал, что ты придешь», — донеслось от щеки мертвой женщины.
Келлхус смотрел, словно с поверхности монеты; его темные глаза блестели, лицо было прижато к лицу Серве. Ее голова запрокинулась, а распахнутый рот открывал ряд грязно-белых зубов. На миг Ахкеймиону показалось, что Келлхус лежит, распростертый на зеркале, а Серве — всего лишь его отражение.
Ахкеймион содрогнулся: «Что они сделали с тобой?»
Поразительно, но кольцо прекратило свое неторопливое вращение.
«Я вижу их, Ахкеймион. Они ходят среди нас, спрятавшись так, что их невозможно разглядеть…»
Консульт.
Волоски у него на загривке встали дыбом. Холодный пот обжег кожу.
«Не-бог вернулся, Акка… Я видел его! Он такой, как ты говорил. Цурумах. Мог-Фарау…»
— Ложь! — крикнул Ахкеймион. — Ты лжешь, чтобы избавиться от моего гнева!
«Мои наскенти… Скажи им, пусть покажут тебе то, что лежит в саду».
— Что? Что лежит в саду? Но глаза Келлхуса закрылись.
Горестный вопль разнесся над Калаулом, леденя кровь; люди с факелами ринулись в темноту под Умиаки. Кольцо продолжало свое бесконечное вращение.
Утренний свет струился с балкона, через кисейную занавеску, превращая спальню в подобие гравюры с ее сияющими поверхностями и темными пятнами теней. Заворочавшись на постели, Пройас нахмурился и поднял руку, защищаясь от света. Несколько мгновений он лежал совершенно неподвижно, пытаясь проглотить боль, засевшую в горле, — последний след гемофлексии. Потом его снова захлестнули стыд и раскаяние вчерашнего вечера.
Ахкеймион и Ксинем вернулись. Акка и Ксин… Оба изменились безвозвратно.
«Из-за меня».
Холодный утренний ветер пробрался через занавески. Пройас свернулся калачиком, не желая отдавать тепло, накопившееся под одеялами. Он попытался задремать, но понял, что просто хочет избавиться от тревоги. В детстве он любил роскошную леность утренних часов. Таким вот холодным утром он заворачивался поплотнее в одеяло и наслаждался этим, как люди постарше наслаждаются горячей ванной. Тогда тепло не утекало из его тела, как сейчас.
Прошло некоторое время, прежде чем Пройас понял, что на него смотрят.
Сперва он прищурился, слишком пораженный, чтобы шевельнуться или закричать. И планировка, и отделка усадьбы были нильнамешскими. Кроме экстравагантных скульптур, спальня отличалась низким потолком, который подпирали толстые колонны с каннелюрами, позаимствованные, несомненно, из Инвиши или Саппатурая. К одной из колонн у самого балкона прислонилась фигура, почти невидимая в утреннем свете…
Пройас резко отбросил одеяла.
— Ахкеймион?
Прошло несколько мгновений, прежде чем глаза приспособились к освещению и он смог узнать человека.
— Что ты здесь делаешь, Ахкеймион? Что тебе нужно?
— Эсменет, — проговорил колдун. — Келлхус взял ее в жены… Ты знал об этом?
Пройас изумленно смотрел на колдуна; в его голосе звучало нечто такое, что мгновенно погасило возмущение принца: какое-то странное опьянение, безрассудство, но порожденное не выпивкой, а потерей.
— Знал, — признался Пройас, щурясь. — Но я думал, что… — Он сглотнул. — Келлхус скоро умрет.