Он ринулся на врагов. Он видел свою ересь насквозь. Но ему было неважно, какие ужасы ждали его впереди. Впервые за долгую бродячую жизнь Друз Ахкеймион обрел счастье.
И на него снизошел покой.
Дневной переход выдался особенно утомительным, и Серве сидела у костра, растирая ноющие ноги — и смотрела поверх огня на своего любимого, Келлхуса. Если бы только так было всегда…
Четыре дня назад Пройас отправил скюльвенда на юг, дав ему несколько сотен рыцарей, — как сказал Келлхус, разведать дорогу на Шайгек. Четыре дня ей не приходилось натыкаться на взгляд его голодных, злобно сверкающих глаз. Четыре дня ей не приходилось съеживаться в его железной тени, когда он вел ее в шатер. Четыре дня ей не приходилось терпеть его ужасающую свирепость.
И каждый день она непрестанно молилась — пусть его убьют!
Но на эту молитву Келлхус никогда бы не ответил.
Она смотрела, любовалась и восхищалась. Его длинные белокурые волосы отливали золотом в свете костра; лицо лучилось добродушием и пониманием. Ахкеймион заговорил с ним о чем-то — должно быть, о колдовстве, — и Келлхус кивнул. Серве не обратила особого внимания на слова колдуна. Она смотрела на лицо Келлхуса, и это поглощало ее всю, без остатка.
Она никогда не видела подобной красоты. В его внешности было нечто нереальное, божественное, не от мира сего. Поразительная изысканность, невероятное изящество, нечто такое, что в любой миг могло вспыхнуть и ослепить ее откровением. Лицо, ради которого билось ее сердце…
Дар.
Серве положила ладонь на живот, и на миг ей почудилось, будто она ощущает второе бьющееся в ней сердце — крохотное, словно у воробушка, — и его биение словно бы усиливалось с каждым мигом.
Его дитя… Его.
Как все переменилось! Она была мудра, куда мудрее, чем надлежало быть двадцатилетней девушке. Мир обуздал ее, показав ей бессилие насилия. Сперва сыновья Гауна и их жестокая похоть. Потом Пантерут и его неописуемая грубость. Потом Найюр с его безумием и железной волей. Что для такого человека, как он, могло значить насилие над слабой наложницей? Это просто была еще одна вещь, которую следовало сокрушить. Она поняла, что все ее усилия тщетны, что таящееся в ней животное будет унижаться, пресмыкаться и визжать, вылижет член любого мужчины, вымаливая пощаду, сделает все, что угодно, удовлетворит любое желание — лишь бы выжить. Она постигла истину.
Покорность. Истина в покорности.
«Ты сдалась, Серве, — говорил ей Келлхус. — И, сдавшись, завоевала меня!»
Время пустоты миновало. Мир, сказал Келлхус, готовил ее для него. Ей, Серве хил Кейялти, предназначено было стать его священной супругой.
Она будет носить сыновей Воина-Пророка.
Что по сравнению с этим все унижения и страдания? Конечно, она плакала, когда скюльвенд бил ее, стискивала зубы от ярости и стыда, когда он пользовался ею. Но потом она поняла, а Келлхус объяснял ей, что понимание превыше всего. Найюр был тотемом старого, темного мира, древним насилием, обретшим плоть. У каждого бога, говорил Келлхус, есть свой демон.
У каждого Бога…
Жрецы — и тот, который жил в поместье отца, и тот, который жил у Гауна, — твердили, что боги воздействуют на души людей. Но Серве знала, что боги и ведут себя как люди. И поэтому зачастую, глядя на Эсменет, Ахкеймиона, Ксинема и прочих, кто сидел у костра, Серве поражалась: как они могут не замечать? Хотя иногда она подозревала, что в глубине сердец они все понимают, но боятся в это поверить.
Но впрочем, они ведь, в отличие от нее, не спаривались с богом — и его обличьями.
Их не учили, подобно ей, как прощать и подчиняться, хотя постепенно обучались и они. Серве часто замечала, как он тонко, незаметно наставляет их. Это было поразительно: смотреть, как бог просвещает людей.
Даже сейчас он учил их.
— Нет, — гнул свое Ахкеймион. — Мы, колдуны, отличаемся от прочих нашими способностями, как вы, знать, отличаетесь происхождением. Какая разница, узнают ли окружающие в нас колдунов? Мы то, что мы есть.
— Ты уверен? — спросил Келлхус. Глаза его улыбались.
— Что ты имеешь в виду? — резко спросил Ахкеймион. Келлхус пожал плечами.
— А если бы я сказал тебе, что я такой же, как ты? Ксинем метнул взгляд на Ахкеймиона. Тот нервно рассмеялся.
— Как я? — переспросил колдун и облизал губы. — Это как?
— Я вижу Метку, Акка… Я вижу кровоподтек вашего проклятия.
— Ты шутишь, — отрезал Ахкеймион, но голос его прозвучал как-то странно…
Келлхус повернулся к Ксинему.
— Вот видишь? Мгновение назад я ничем не отличался от тебя. Разница между нами не существовала до тех пор, пока…
— Она по-прежнему не существует! — звенящим голосом выпалил Ахкеймион. — И я это докажу!
Келлхус изучающе посмотрел на колдуна; взгляд его был заботливым и встревоженным.
— И как можно доказать, кто что видит? Ксинем, сидевший с невозмутимым видом, хохотнул.
— Что, получил, Акка? Многие видят твое богохульство, но предпочитают об этом не говорить. Подумай об общине лютимов…
Но Ахкеймион вскочил на ноги; он явно был перепуган и сбит с толку.
— Это просто… просто…
Мысли Серве заметались. «Он знает, любовь моя! Ахкеймион знает, кто ты!»
У Серве в памяти всплыло, как она сидела верхом на колдуне, и девушка зарделась, но потом твердо заявила себе, что это не Ахкеймиона она помнит, а Келлхуса.
«Ты должна знать меня, Серве, знать во всех моих обличьях».
— Есть способ это доказать! — воскликнул колдун.
Он с нелепым видом уставился на окружающих, а затем, ничего не объяснив, бросился в темноту.
Ксинем пробормотал нечто насмешливое, но в тот же миг рядом с Серве уселась Эсменет, улыбаясь и хмурясь.
— Опять Келлхус накрутил ему хвост? — спросила она, вручая Серве чашку с ароматным чаем.
— Опять, — сказала Серве, взяв чашку.
Она плеснула несколько капель жидкости на землю, прежде чем начать пить. Чай был теплым; он лег ей в желудок, словно нагретый солнцем шелк.
— М-м-м… Спасибо, Эсми.
Эсменет кивнула и повернулась к Келлхусу и Ксинему. Вчера вечером Серве подрезала черные волосы Эсменет — подстригла ее коротко, по-мужски, — и теперь та походила на красивого мальчика. «Она почти так же красива, как я», — подумала Серве.
Ей никогда прежде не доводилось встречаться с такими женщинами, как Эсменет: храбрыми и острыми на язык. Иногда она пугала Серве своим умением разговаривать с мужчинами, отвечать им шуткой на шутку. Лишь Келлхусу удавалось превзойти ее в острословии. Но она всегда оставалась внимательной и заботливой. Однажды Серве спросила Эсменет: отчего она такая добрая? И Эсменет ответила, что, будучи шлюхой, нашла успокоение лишь в одном — в заботе о том, кто еще более беззащитен, чем она сама. Когда Серве принялась доказывать ей, что она не шлюха и не беззащитна, Эсменет лишь печально улыбнулась, сказав: «Все мы шлюхи, Серча…»
И Серве ей поверила. Да и как она могла не поверить? Эти слова звучали слишком похоже на то, что мог бы сказать Келлхус.
Эсменет взглянула на Серве.
— Дневной переход тебя не утомил, Серча?
Она улыбнулась в точности так же, как когда-то улыбалась тетя Серве, тепло и участливо. Но затем Эсменет внезапно помрачнела, как будто увидела в лице Серве нечто неприятное. Взгляд ее сделался отстраненным.
— Эсми! — позвала Серве. — Что случилось?
Эсменет смотрела вдаль. Когда же она вновь повернулась к Серве, на ее красивом лице появилась другая улыбка — более печальная, но такая же искренняя. Серве опустила взгляд на свои руки. Ей стало страшно: а вдруг Эсменет откуда-то узнала?.. Перед ее мысленным взором возник скюльвенд, трудящийся над ней в темноте.
«Но это был не он!»
— Горы… — быстро произнесла она. — Земля здесь такая твердая… Келлхус сказал, что раздобудет для меня мула.
Эсменет кивнула.
— Да, он наверняка…
Она умолкла и, нахмурившись, принялась вглядываться в темноту.
— Что он затеял?
Ахкеймион вернулся к костру, неся с собою куколку. Он посадил ее на землю, прислонив к белому, словно кость, камню. Кукла — вся, кроме головы — была вырезана из темного дерева; руки и ноги крепились на шарнирах, в правой ладошке она держала маленький ржавый ножик, а туловище было исписано мелкими буковками. Голова же представляла собой бесформенный шелковый мешочек. Серве взглянула на куколку, и та вдруг показалась ей кошмарной. Отсветы костра блестели на полированной поверхности. Ее маленькая тень на фоне камня казалась черной, как смола, и плясала вместе с языками пламени. Сейчас кукла выглядела мертвым человечком, которого собираются возложить на погребальный костер.
— Серча, Ахкеймион тебя не пугает? — спросила Эсменет. В ее глазах плясали озорные искры.
Серве подумала о той ночи у разрушенной гробницы, когда Ахкеймион послал свет к звездам. Она покачала головой.
— Нет, — отозвалась она.
Она была слишком печальна, чтобы бояться.
— Значит, сейчас испугает, — сказала Эсменет.
Он ушел за доказательствами, — язвительно заметил Ксинем, — а вернулся с игрушкой!
— Это не игрушка! — раздраженно пробормотал Ахкеймион.
— Он прав, — серьезно произнес Келлхус. — Это колдовской артефакт. Я вижу Метку.
Ахкеймион бросил взгляд на Келлхуса, но промолчал. Пламя костра гудело и потрескивало. Ахкеймион закончил возиться с куклой и отступил на два шага. И вдруг, когда фоном ему сделалась темнота и огни огромного лагеря, он стал меньше похож на усталого ученого, и больше — на адепта Завета. Серве вздрогнула.
— Это называется «Кукла Вати», — пояснил Ахкеймион. — Я… приобрел ее в Сансори пару лет назад… В этой кукле заключена душа.
Ксинем поперхнулся вином и закашлялся.
— Акка! — прохрипел он. — Я не потерплю…
— Ксин, ну пожалуйста! Я тебя умоляю… Келлхус сказал, что он — один из Немногих. А это — единственный способ доказать его утверждение, не навлекая проклятие на него — или на тебя, Ксин. А мне все равно уже нечего терять.