Или все-таки ощущала?
«Келлхус прав… Мы не знаем, что нами движет». Всегда есть что-то большее.
Грязь под ногами была прохладной — такой непохожей на дышащий жаром песок.
Крики, раздавшиеся в ближайшей палатке, напугали Эсменет. Она поняла, что там лежит больной, страдающий от гемофлексии. Эсменет попятилась, борясь с желанием взглянуть, кто это, предложить поддержку и утешение.
— Пожа-алуйста… — выдохнул слабый голос. — Мне нужно… мне нужно…
— Я не могу, — сказала Эсменет, с ужасом глядя на неясный силуэт хижины, сооруженной из ветвей и кож.
Келлхус изолировал больных и требовал, чтобы им помогали только те, кто переболел и выжил. Он сказал, что Ужасный Бог передает болезнь через вшей.
— Я валяюсь в собственном дерьме!
— Я не могу…
— Но почему? — донесся жалкий голос. — Почему?
— Пожалуйста! — негромко воскликнула Эсменет. — Пожалуйста, пойми! Это запрещено.
— Он не слышит тебя…
Келлхус. Его голос казался чем-то неизменным. Он обнял Эсменет; его шелковистая борода скользнула по ее шее.
— Они слышат лишь собственные страдания, — пояснил Келлхус.
— Совсем как я, — отозвалась Эсменет.
Ее вдруг одолели угрызения совести. Ну зачем ей понадобилось убегать?
— Ты должна быть сильной, Эсменет.
— Иногда я чувствую себя сильной. Иногда я чувствую себя обновленной, но тогда…
— Ты на самом деле обновлена. Мой отец переделал нас всех. Но прошлое остается прошлым, Эсменет. Если ты была кем-то, ты этим была. Прощение требует времени.
Как ему это удается? Как он может так легко, без малейших усилий, говорить с ее сердцем?
Но Эсменет знала ответ на этот вопрос — или думала, что знает.
Люди, как сказал ей когда-то Келлхус, подобны монетам: у них две стороны. Когда одна из сторон видна, другая остается в тени, и хотя все люди являются и тем и другим одновременно, они знают лишь ту сторону себя, которую видят, и те стороны других, которые видели, — они способны на самом деле познать лишь внутреннюю часть себя и внешнюю часть окружающих.
Сперва это казалось Эсменет глупостью. Разве внутренняя часть — это не целое? Просто окружающие недостаточно его постигают. Но Келлхус попросил ее поразмыслить надо всем, что она свидетельствовала в окружающих. Сколько она видела непреднамеренных ошибок? Сколько изъянов характера? Самомнение, звучащее в брошенных мимоходом замечаниях. Страхи, прикидывающиеся суждениями…
Недостатки людей написаны в глазах тех, кто смотрит на них. И именно поэтому каждый так отчаянно хочет добиться хорошего мнения о себе. Именно поэтому все лицедействуют. Они в глубине души знают, что то, какими они видят себя, лишь половина того, чем они являются на самом деле. И им отчаянно хочется быть целыми.
Келлхус говорил, что истинная мудрость заключается в том, что находится в промежутке между этими двумя половинами.
Лишь позднее Эсменет подумала так о самом Келлхусе. И с потрясением осознала, что ни разу — ни разу! — не видела ни единого изъяна ни в его словах, ни в поступках. Именно поэтому он казался беспредельным, словно земля, раскинувшаяся от маленького круга у нее под ногами до огромного круга под небом. Келлхус стал ее горизонтом.
Для Келлхуса не было ни малейшей разницы между тем, чтобы видеть и быть видимым. И более того, он каким-то образом оставался извне и видел изнутри. Он сделался целым…
Эсменет запрокинула голову и взглянула ему в глаза.
«Ты здесь, ведь правда? Ты со мной… внутри».
— Да, — сказал Келлхус, и Эсменет показалось, будто на нее смотрит бог.
Она сморгнула слезы.
«Я твоя жена! Твоя жена!»
— И ты должна быть сильной, — сказал он, перекрывая жалобный голос больного. — Бог очищает Священное воинство, очищает для похода на Шайме.
— Но ты сказал, что мы можем не бояться болезни.
— Не болезни — Великих Имен. Многие из них начали бояться меня… Некоторые считают, что Бог наказывает Священное воинство из-за меня. Другие опасаются за свою власть и привилегии.
Неужто он предвидит нападение, войну внутри Священного воинства?
— Тогда ты должен поговорить с ними, Келлхус! Ты должен сделать так, чтобы они увидели!
Келлхус покачал головой.
— Люди восхваляют то, что им льстит, и насмехаются над тем, что их укоряет, — ты же это знаешь. Прежде, когда меня слушали лишь рабы и простые пехотинцы, знать могла позволить себе не обращать на меня внимания. Но теперь, когда их самые доверенные советники и вассалы принимают Поглощение, они начинают понимать истинность своей власти, а вместе с этим и свою уязвимость.
«Он обнимает меня! Этот человек обнимает меня!»
— И что тогда делать?
— Верить.
Эсменет смотрела ему в глаза, не отводя взгляда.
— Тебе и Серве, — продолжал Келлхус, — ни при каких обстоятельствах не следует ходить без сопровождения. Они, если сумеют, используют вас против меня…
— Неужели положение вещей сделалось настолько отчаянным?
— Пока нет. Но скоро сделается. До тех пор пока Карасканд будет сопротивляться…
Внезапный, бездонный ужас. Мысленному взору Эсменет представились убийцы, пробирающиеся в ночи, высокопоставленные заговорщики, хмуро сидящие при свечах.
— Они попытаются убить тебя?
— Да.
— Тогда ты должен убить их!
Эсменет сама поразилась свирепости этих слов. Но не жалела о них.
Келлхус рассмеялся.
— Говорить так в эту ночь! — пожурил он Эсменет.
Ее снова затопило раскаяние. Сегодня ночью Серве родила! У Келлхуса сын! А она только и делает, что сидит, погрязнув в своих недостатках и потерях. «Почему ты покинул меня, Акка?»
Эсменет мучительно всхлипнула.
— Келлхус, — пробормотала она. — Келлхус, мне так стыдно! Я завидую ей! Я так ей завидую!
Келлхус коротко рассмеялся и уткнулся лицом в ее волосы.
— Ты, Эсменет, — линза, через которую я буду жечь. Ты… Ты — чрево племен и народов, порождающее пламя. Ты — бессмертие, надежда и история. Ты — больше, чем миф, больше, чем Священное Писание. Ты — матерь всего этого! Ты, Эсменет, — матерь большего…
Глубоко дыша темным, дождливым миром, Эсменет крепко прижала руки Келлхуса к себе. Она знала это, с самых первых дней в пустыне она это знала. Именно поэтому выбросила раковину, купленный у ведьмы противозачаточный талисман.
«Ты — порождающая пламя…»
Никогда больше она не отгонит семени от своего чрева.
4111 год Бивня, начало зимы, побережье Менеанора неподалеку от Иотии
«СКАЖИ МНЕ…»
Бешено крутящийся смерч, соединяющий землю с седыми небесами, изрыгает пыль.
«ЧТО ТЫ ВИДИШЬ?»
Ахкеймион проснулся без крика. Он лежал неподвижно, силясь перевести дух. Он сморгнул слезы — но он не плакал. Солнечный свет лился через украшенное лепниной окно и освещал темно-красный ковер с каймой, лежащий посреди комнаты. Ахкеймион поглубже зарылся в теплое одеяло, наслаждаясь мирным утром.
Уже одна здешняя роскошь сама по себе казалась невероятной. Так или иначе, после уничтожения резиденции Багряных Шпилей в Иотии они с Ксинемом оказались почетными гостями барона Шанипала, которого Пройас оставил в Шайгеке в качестве своего представителя. Один из рыцарей барона обнаружил их, когда они нагими скитались по городу. Узнав Ксинема, рыцарь доставил их к Шанипалу, а барон препроводил их сюда, в роскошную кианскую виллу на побережье Менеанора — выздоравливать.
Вот уже несколько недель они пользовались покровительством и гостеприимством барона — достаточно долго, чтобы изумленное потрясение, вызванное их побегом, улеглось и они принялись терзаться потерями. Выживание, как быстро осознал Ахкеймион, тоже требовалось пережить.
Он кашлянул и сбросил одеяло. Из-за парчовой перегородки с цветочным узором появился слуга-шайгекец, один из двух рабов, которых ему предоставил Шанипал. Барон был странным человеком, его доброжелательность или недоброжелательность зависела от того, насколько человек готов был потакать его чудачествам. Он твердо решил, что они должны жить в точности как покойные гранды, бывшие владельцы поместья. Судя по всему, кианцы постоянно держали у себя в спальне рабов, в точности как норсирайцы — собак.
Умывшись и одевшись, Ахкеймион отправился бродить по вилле, разыскивая Ксинема — тот, похоже, прошлой ночью не вернулся к себе в комнату. От кианцев здесь осталось достаточно много — мебель из красного дерева, мягчайшие ковры, лазурные драпировки — Ахкеймиону почти верилось, будто он в гостях у настоящего фанимского гранда, а не айнритийского барона, которому взбрело в голову одеваться и жить как гранду.
Через некоторое время Ахкеймион поймал себя на том, что, обыскивая комнаты, костерит маршала. Здоровые всегда ворчат на больных; когда ты скован чужой беспомощностью, это само по себе нелегко. Но негодование Ахкеймиона было странно замкнуто на себя и очень запутанно, почти как лабиринт. С Ксинемом каждый следующий день казался тяжелее предыдущего.
Маршал был его самым давним и самым верным другом — и уже одно это накладывало на Ахкеймиона немалую ответственность. Тот факт, что Ксинем пожертвовал всем тем, чем пожертвовал, перенес то, что перенес, ради спасения Ахкеймиона, просто увеличивал ответственность. Но Ксинем до сих пор страдал. Несмотря на солнечный свет, несмотря на шелка и угодливых рабов, он до сих пор кричал, как в тех подвалах, до сих пор выдавал тайны, до сих пор скрипел зубами от мучительной боли… Казалось, будто он каждый день заново теряет зрение. И потому он не просто делал Ахкеймиона ответственным — он обвинял…
— Посмотри на расплату за мою преданность! — выкрикнул он однажды. — Сделай так, чтобы мои глазницы заплакали, ибо у меня сухие щеки. Небось, веки у меня запали, да, Акка? Опиши их мне — я ведь больше не могу видеть!
— Я не просил меня спасать! — крикнул Ахкеймион. Сколько ему придется расплачиваться за непрошеную услугу?
— Я не просил устраивать такую дурость!
— Эсми, — отозвался Ксинем. — Эсми просила.