Прежде чем открыть галерею, Сэм работал хранителем музея. Он рассказывал мне, как в юности, только что с институтской скамьи, будучи еще новичком в своем деле, он вдруг заподозрил, что некий экспонат, гордость коллекции — фальшивка. Он сказал об этом куратору выставки, но был поднят на смех и сурово отчитан. Через много лет, в последние дни работы в музее, уже став признанным специалистом на этом поприще, Сэм вернулся к куратору и повторил то же самое. И снова получил от ворот поворот. Однако, в следующий раз оказавшись в музее, увидел, что этот экспонат убрали с выставки. «Вот видите! — сказал Сэм своим студентам. — Я был прав. Они никогда, ни за что не признаются в этом, но я был прав. Вот почему учитесь полагаться на чутье».
На сей раз все было наоборот. Предполагалось, что эта подвеска — поддельная. Но, возможно, она была подлинной.
Для вещицы, возраст которой перевалил за полторы тысячи лет, подвеска выглядела удивительно хорошо. Даже, сказала бы я, слишком хорошо. Драгоценный металл сверкал, как новенький, да и вообще все было в отличном состоянии. Но кое-где золото чуть-чуть пооблупилось, а бирюзовый внутренний слой чуть-чуть отличался оттенком от внешнего. Я осторожно поковыряла ногтем в трещине — там оказалась забившаяся грязь. Впрочем, едва ли это что-либо доказывало. Хороший мастер не позабудет немного натереть подделку грязью.
Весь вопрос — где же мой маленький дружок хранился последние полторы тысячи лет? Если в каком-то музее, то это бы вполне объясняло его великолепное состояние. Или где-то в гробнице? Тоже вариант.
Индейцы мочика жили в прибрежных пустынях, так что сухой воздух предотвратил бы коррозию.
Я некоторое время сидела, разглядывая человечка. Очень милый, если можно так выразиться о маленьком золотом человечке с ушной подвески доколумбова периода. Вытаращенные глазки сидели в специально прорезанных глазницах, на шее висело церемониальное ожерелье из крохотных головок — кажется, совиных. Каждая бусинка сделана отдельно, а потом нанизана на нитку, так что их можно сдвинуть пальцем. Крошечный скипетр легко вынимался из ручки человечка. На крепких маленьких ножках божка были нарисованы необыкновенные мускулы. Под носом висело диковинное украшение в форме полумесяца, которое тоже сдвигалось от прикосновения. Мне показалось, что под одеждой человечка легко представить себе и все тело, и что мой маленький приятель, если так можно сказать, обладает ярко выраженной индивидуальностью.
Наконец я пришла к хоть какому-то связному умозаключению — сама не знаю, как это не сделала его раньше. Возможно, потому, что купила коробку на аукционе очень солидной фирмы. Суть в том, что в наши дни никто не может позволить себе создать подобный маленький шедевр — будь то реплика или не реплика. А если бы даже кому-нибудь хватило терпения, времени и умения, обычному смертному было бы не под силу купить его. Не знаю, были ли подлинными ваза и орешек, — их украли, так что я не могла ничего сказать. Но этот вот маленький человечек являлся самым настоящим изделием индейцев мочика.
А значит — Эдмунду Эдвардсу предстояло объясниться со мной, а возможно, и не только со мной.
Перед тем как выйти из музея, я зашла в сувенирный магазин, купила большую булавку с кельтским узором и, сказав, что она предназначена в подарок, попросила подобрать коробочку побольше. Продавщица весьма любезно подобрала именно то, что нужно. Едва выйдя на крыльцо, я приколола брошку на блузку, а маленького человечка, обернутого в мягкую бумагу, спрятала в коробочку. Вложенная туда карточка удостоверяла, что это репродукция кельтской фибулы. Никого, хоть мало-мальски разбирающегося в подобных вещах, это не обмануло бы, но я слишком нервничала, расхаживая по Нью-Йорку с такой дорогой и редкой вещью в сумочке.
Без десяти двенадцать я уже заняла наблюдательную позицию неподалеку от «Дорог древности», на противоположной стороне улицы. Стоял душный августовский день, в воздухе чувствовалось скорое начало дождя, а может, даже грозы. Без пяти двенадцать дряхлый седовласый старичок неровной походкой прошаркал по улице и не без труда отворил решетку перед дверью. Как водится у стариков, несмотря на жаркий день, он был закутан в невероятное количество одежек. Издали казалось, что он страдает сильным артритом. Он отпер дверь и тотчас же зашел внутрь, но табличка «Закрыто» так и осталась висеть на прежнем месте.
Наконец примерно в двадцать минут первого старичок вышел, отпер парадную дверь и перевернул плакатик другой стороной, возвещая, что галерея открыта для деловых посетителей. Я перешла через улицу и потянула за дверную ручку.
Даже по моим стандартам — а мне никогда не получить премии «Идеальная домохозяйка», — кругом царил кромешный беспорядок. Старый, вытертый и откровенно грязный ковер. Стойка завалена всяким хламом, повсюду разбросаны бумаги, учетная книга и все вокруг нее в пятнах кофе. Старикан как нельзя лучше вписывался в общую картину: пиджак его выглядел так, точно он хорошенько облил его мясной подливой, а волосы — точнее, то, что от них осталось, — судя по всему, давным-давно не знали ни шампуня, ни расчески. Из-под пиджака виднелся изъеденный молью серый вязаный жилет. Пока я стояла в дверях, разглядывая помещение, зазвонил телефон и старик начал перерывать груды бумаг в поисках аппарата. К тому времени, как он его нашел — на полу под стойкой, — телефон уже умолк.
Зато выставка товаров производила совершенно иное впечатление. Вдоль стен тянулись стеклянные шкафы, доверху набитые сокровищами. На верху каждого шкафа лежали экспонаты побольше: весьма многообещающие с виду африканские статуэтки, в том числе даже бенинская бронзовая скульптура, и премилые деревянные резные идолы. Экспозиция, насколько я могла судить, не придерживалась никакой конкретной тематики, разве что все вещи были очень-очень старыми и, по крайней мере на мой взгляд, подлинными. В центре комнаты стоял большой стол, также заваленный товарами.
Я наобум взяла какую-то маленькую фигурку, симпатичную синюю фаянсовую статуэтку дюймов шести в вышину. Это оказалось ушебти — изображение усопшего, вероятно, какой-то значительной персоны. Такие фигурки клали в египетские гробницы много сотен, если не тысяч лет назад, чтобы они служили мертвому господину. Всегда испытываешь фантастическое чувство, когда держишь в ладонях несколько тысячелетий истории, но при таких обстоятельствах поневоле задаешься вопросом — а легально ли это? Я перевернула статуэтку — сзади чернилами были выведены какие-то крошечные циферки. Музейный номер. Возможно, списанный, а возможно, и нет.
Я повернулась к стойке и обнаружила, что на меня устремлены глаза хозяина, почти скрытые за толстыми стеклами очков. На стене позади него висело несколько старинных гравюр, а прямо над головой, на фоне черной ткани — необыкновенный клинок, отделанный золотом. Не нож и не кинжал, как мы их себе представляем: тонкое лезвие и рукоять. Этот клинок был сделан из одного куска и формой напоминал колокол, с толстой рукоятью и кривым лезвием. Примерно шести дюймов в длину, золотого цвета, в отверстие на рукояти была продета нитка тонких бирюзовых бус. Я почти не сомневалась, что это «туми», церемониальный жертвенный топор древних народов Перу.
— Здравствуйте, — сказала я, подходя к столу. — Вы Эдмунд Эдвардс?
— А кто спрашивает? — раздраженно отозвался он.
Я протянула ему визитку. Сама не знаю, зачем я это сделала, разве что инстинктивно почувствовала, что надо сперва войти в доверие к старикану. Однако впоследствии мне пришлось еще горько пожалеть об этом жесте. Старик внимательно воззрился на карточку, а потом вскинул взгляд на меня.
— Я торговый агент из Торонто, — пояснила я на случай, если он не смог прочесть визитку. — Приехала в Нью-Йорк делать закупки для одного моего клиента, который, с вашего позволения, останется безымянным.
— Интересуетесь чем-то конкретно?
— Мой клиент коллекционирует почти исключительно искусство доколумбова периода.
— Широкое поле. Трудно достать. Дорого, — предупредил он.
— Деньги — не препятствие, — ответила я.
Он открыл коробочку с карточками и принялся просматривать их одну за другой, подслеповато всматриваясь в каждую. Коробочка была забита до отказа, и в какой-то момент, когда он пытался вытащить очередную карточку, еще несколько выпало и разлетелось по всему столу. Наконец старикан с видимым усилием поднялся с кресла и заковылял к столу посередине комнаты. Похоже, несмотря на полное отсутствие четкой системы каталогизации, он превосходно знал, что где лежит. Он тяжело оперся о стол и попытался было заглянуть под него, но не сумел справиться с задачей.
— Внизу, — пропыхтел он. — Посередине. Камень. Кусок стелы из Копана. Великолепный экземпляр.
Я присела и вытащила указанный предмет — большой тяжелый камень с чудесным барельефом, скорее всего, как и сказал старик, и впрямь работы индейцев майя из Копана. А еще, скорее всего, этот камень находился здесь незаконно.
— Очень мило, — сказала я. — Но…
— Или вот это, — перебил старик, открывая один из стеклянных ящиков и вынимая изумительного терракотового ацтекского божка, скорее всего, тоже подлинного.
— Тоже очень мило, — произнесла я. — Однако у моего клиента весьма специфический интерес. Мочика. Любые изделия мочика: терракота, металл. Вы когда-нибудь сталкивались с подобными предметами?
— Трудно достать, — промямлил он.
— Что верно, то верно, — согласилась я. — Именно потому я и здесь. Меня послал А. Дж. Смиттсон из Торонто. Вы его помните? Антон Джеймс Смиттсон.
Телефон зазвонил снова, и старик неловко зашарил вокруг.
— Он на полу, — подсказала я. — Под столом.
Старик недоуменно воззрился на меня.
— Телефон, — пояснила я.
В глазах старикана забрезжил свет, он потянулся вниз. Как и в прошлый раз, телефон перестал звонить, едва тот схватил его и астматически засопел в трубку. Должно быть, у звонящего кончилось терпение. Старик взялся за вторую коробку с карточками и принялся ее пролистывать. Я решила, что в этот раз он не подыскивает мне экспонат, а ищет фамилию Смиттсон. Рука его замерла. Ох, подумала я, это безнадежно.