Конь всхрапнул и замер. Ичивари тряхнул головой – его ноги и его чутье умнее рассудка. Он остановился прежде Шагари, уловив в лесу перемены. Запах дыма и шум. Слабый запах и едва уловимый звук. Кто-то устроился возле дороги на ночлег. А еще спина непонятно и достаточно сильно напряжена. Словно лес следит за ночевкой и не пуст… то есть слишком тих.
Сын вождя оттеснил пегого коня в заросли справа от дороги, дважды хлопнул по шее, укладывая и приказывая не двигаться. Добыл из сумки второй нож, длинный, более похожий на саблю. Еще три тяжелых, сплошь стальных и без рукояти, метательных. Распределив оружие и закрепив, сын вождя заскользил в тенях, единый с лесом и невидимый любому чужаку. Он – махиг, даже смуглые его не найдут здесь, дома. Как сам он не заметит притаившегося магиора в степи, если у того достаточно опыта.
След обутых ног обнаружился быстро и очень удивил Ичивари: слишком он явный, нарочитый и ведет прямиком от столицы первой короткой лесной тропой. Обрывается у пустой стоянки, ненастоящей, как и сам след. Загадочные обманщики заготовили впрок ветки, сложили для костра и оставили. Ружье прислонили к стволу старой пихты. Кинули рядом лапник – но никто не сидел на нем. Сын вождя перепрятал ружье, убедившись, что оно разряжено. И заторопился распутать новые следы, куда более тщательно спрятанные, неявные. Без помощи почти полной луны их бы и не удалось приметить самому опытному охотнику. Следы принадлежали двум людям, в одном Ичивари сразу заподозрил чуждость бледного: слишком неправильно ставит обутую в башмак ногу, не выбирает место, наугад двигается. Оно и понятно: только босые стопы зрячи…
Второй мог быть и махигом, его присутствие удалось выявить наверняка только однажды, когда он оступился и оставил след. По мнению Ичивари, именно этот второй привел бледного, оставил в засаде и сгинул, исполнив свою часть дела. Может быть, даже вернулся в столицу. Или ушел дальше в лес, на восточный склон, широкой петлей обходя ночную стоянку путников, беспечно жгущих костер у дороги.
Бледного в засаде Ичивари приметил издали. Тот сопел, ворочался и порой вовсе уж глупо отмахивался от мошки. В военные времена его заметил бы любой ребенок. Но сейчас мир, люди не думают о засадах и не ожидают выстрела в спину. Это у бледных злодеи постоянно убивают по ночам, даже фермеры подобное подтверждают – те, кто помнит жизнь на другом берегу, в краю тагоррийцев или сакров… Человек в засаде снова шевельнулся, и подошедший к нему на расстояние семи шагов Ичивари замер, холодея от опасливого недоумения. Длинные ружья – большая редкость! У злодея в засаде именно такое, бьет оно на большое расстояние, махиги научились делать годные стволы совсем недавно, макерги и магиоры пока не видели подобного оружия, им отвезут образцы только осенью, когда закончат стрелять по доскам и напишут на бумаге подробно, каковы дальность и точность нового ружья. Так что сидящие у костра, даже если они проверили лес, полагают себя находящимися в полной безопасности: засада слишком далеко. Да и лес обманчив. Более привычный магиорам лиственный на таком расстоянии уже укутал бы лагерь плотным покровом веток, листьев, кустов и стволов, сделав прицельную стрельбу невозможной. Здесь же, в краю секвой, подлесок слаб, травы почти нет, и с удачной точки иногда вся долина просматривается от края и до края…
Стрелок засопел громче, прильнул щекой к прикладу, длинно и ровно втянул воздух. И по этому вдоху, по характерному движению шеи и головы Ичивари узнал его. Помощник профессора-оружейника, раздувающий меха в кузне. Сухой, пожилой и нелюдимый. В столицу его пригласили потому, что бледный помнил по рассказам старших кое-что о секрете так называемого жемчужного пороха. Вел себя этот человек ровно, ничего дурного или странного за ним не замечали. Рука бледного замерла, окаменела, сам он стал окончательно неподвижен, словно слился с оружием, – и Ичивари понял, что опаздывает, что уже нет времени мягко довершить два последних шага и отклонить ружье. Сейчас бледный выберет момент и выпустит смерть на свободу… Будь ружье старым, фитильным, времени бы хватило, но это новое, курковое, ударное.
Чувствуя, что делает все неправильно и еще много раз услышит о своем несовершенстве от отца и деда, Ичивари отправил в напряженную спину бледного метательный нож: под правую лопатку, чтобы и прицел сбить, и руку повредить. Щелчок курка и звук ножа, рвущего рубаху, слились. Бледный качнулся, ничком рухнул на землю. Выстрел заставил вздрогнуть лес – и покатился эхом все дальше, волнуя хвою и роняя с игл капли росы, осевшей из ночного тумана… Ичивари упал вперед, завершая прыжок, в движении прижал коленом спину бледного возле пояса и зашипел от злости на себя. Надо было целить точнее, по судороге понятно – злодей умирает, он уже ничего не скажет и никого не назовет. А ведь, может быть, именно он стрелял в окно дома вождя. Даже наверняка он!
– А-р-р-р-а-а-р-р-р, убью… – взревел гулкий бас, который мог принадлежать только одному человеку.
Ичивари невольно усмехнулся, слушая, как снова вздрагивает хвоя, обильно роняя новые капли, – этот рев пострашнее выстрела. Зато звука движения нет: даже самый огромный магиор умеет бегать тихо, когда полагает это необходимым.
– Гимба, сюда! – негромко окликнул знакомого Ичивари. – И пусть остальные проверят восточный склон, наверняка есть второй человек.
Рев иссяк, лес заполнила настороженная тишина большой беды. Сын вождя, недоуменно щурясь, попытался в ночном сумраке рассмотреть свои руки, выдернувшие метательный нож из еще теплого тела. «Вот ты и стал воином, твой первый враг мертв, и он оказался бледным», – пронеслось в голове. И что? Ни радости, о какой иногда рассказывали старики, ни гордости, ни ощущения сладкой победы. Только спазм в горле. И пустота, словно зеленый мир отшатнулся от человека, в который раз показавшего, что он не зверь. Никто в лесу не убивает, будучи сытым и сильным. Дед Магур в юности отрезал у мертвых врагов уши и нанизывал на кожаный шнурок. Он мало кому рассказывал о той своей жажде убивать, нахлынувшей по весне, после похорон умершей от голода и холода жены – а точнее, ее костей, обтянутых сухой кожей, – упокоенной в одной яме со многими иными подрубленными войной ростками человечьего кедровника… Дед резал уши и надеялся, что так обретет покой. Друг Ичива, один из немногих воинов, чья связка вражеских ушей могла бы быть длиннее, лишь два сезона спустя смог убедить Магура похоронить и шнурок и отчаяние в иной общей могиле, вырытой после большого боя на берегу. Именно тогда вождь племени кедров пообещал, что изменит отношение к слабым и даст им место в мире – не худшее и холодное, у стены, а удобное, позволяющее жить наравне с прочими людьми. Потому что гнилые уши не возвращают к жизни тех, кто нуждается в заботе сильных, и сильные должны это помнить и учитывать прежде, чем утратят смысл жизни.
Тошнота постепенно схлынула. Ичивари старательно вытер нож, продолжая неодобрительно морщиться от острого запаха человечьей крови. Ночь настороженно взирала на воина сотнями звериных и птичьих глаз. И молчала, не одобряя и не осуждая…
Наконец из теней возник тот, с кем Ичивари предпочитал не бороться – даже в шутку. Магиор упал на колено, озираясь и все еще скаля зубы, помня выстрел и понимая, что целью был он сам. Волосы Гимбы, обрезанные под самый корень, звериным мехом топорщились на широком загривке.
– Чар, у вас тут что, война? – настороженно уточнил огромный магиор, встряхиваясь и брезгливо морщась при виде безвольно обмякшего тела бледного.
– Это вы вроде собрались воевать, – возразил Ичивари, в последний раз трогая жилку на стынущей шее и убеждаясь, что враг мертв. Он медленно встал в полный рост, распрямился и стряхнул дурные мысли, как капли воды после купания. – Двенадцать воинов с красным жезлом, так сказал мне отец. Но даже если так, я рад встрече.
– Десять нас. Университетов развели, а считать не умеете, – отмахнулся Гимба, без усилия взваливая тело на плечо и принимаясь ворчать. – Экие вы, лесные люди, северные, во всякий день по спине у вас холодом тянет! Дюжину собери – и вы того и гляди на деревья полезете прятаться. Не война. Ну, пока в нас не стреляют.
– Тебя за троих посчитали, это даже не смешно и не странно… – Ичивари постарался сохранить подобающий вождю ровный тон и восстановить рассудительность. – А красный жезл?
– Наставнику в горло забить, – снова зарычал Гимба, и щетина на загривке встала дыбом. – Он пожелал заполучить сына нашего вождя. Он к нам прислал гонца. И я озверел.
– Ты ведь не вождь, – с удовольствием представляя озверевшего Гимбу и серого от страха гонца рядом с ним, улыбнулся Ичивари. Вышел на поляну, к едва тлеющему костру. – Твое прозвище мирное и твое дело – коней ковать. На кой вы затеяли опыты с подковами, кстати? И так неплохо, без них.
– Плохо, не плохо, – тише и спокойнее проворчал Гимба, озираясь и еще разок взрыкивая для порядка. – На юг поедешь по каменной пустыне, сразу разберешься… Ну что, ночевка пропала, не до сна теперь. След без собак не взять, а завтра при вашей сырости и с собаками соваться без толку. Веди в столицу, хоть позавтракаю толком, досыта. Это у тебя первый враг, Ичи? Тогда ты молодец, держишься.
– Не кричу о великой победе? – кисло усмехнулся сын вождя.
– Не выворачиваешь обед вон в те кусты, – возмущенно фыркнул Гимба. Потер затылок. – Меня ох как крутило… Ну, ты знаешь, когда мы повздорили с пустынными людьми и они решили нам поменять вождя без спросу.
– Было дело, – легко согласился Ичивари. Он знал и историю усобицы, и какова в ней роль деда Магура, мирившего племена полный сезонный круг.
От дальнего края поляны подошли воины, поприветствовали сына вождя вежливым наложением рук на левую и правую души. Негромко сообщили:
– На склоне следов не заметили. Если там кто-то и прятался, он был ловок и ушел еще до выстрела, теперь уже далеко… Раньше утра начать поиски невозможно.
Ичивари свистнул, подзывая коня, и повел гостей в столицу короткой лесной тропой, показав ложное кострище и спрятанное ружье.