Даргуш воровато огляделся, в два прыжка одолел лестницу и, больше не пытаясь сохранить степенность, побежал мимо конюшни к Черному Ельнику и оттуда, через поле – к опушке. Пальцы ветра прочесывали волосы, солнечное тепло льнуло к коже, в прохладу живой зеленой тени хотелось нырнуть, как в омут, – с головой и без рассуждений. Очнулся вождь уже над краем оврага, прячущего говорливый ручей. Вдохнул полной грудью – и вздрогнул от удивления. За спиной, рыча и хрустя ветками, несся от опушки неугомонный старший «дуб». Догнал, остановился рядом, сердито погрозил тяпкой:
– Вы что, всей семьей с ума посходили? В лес только по трое, сам велел!
– С тяпкой нас как раз трое, – невозмутимо отметил вождь, почти не пряча улыбку. – Пошли, глянем на переправу. Сам хочу все рассмотреть.
– Оно и верно, – согласился бледный. – Иногда самое то – по лесу пробежаться, тоска и развеется. Чар хороший мальчик, ума в нем много, он уж дождется нас, сколь требуется. Должен понимать, что мы не бросим.
Вождь покосился на рослого фермера и кивнул. Было немного странно сполна осознать, что этот человек с совсем бледной кожей, отмеченной кое-где рыжими пятнами, непонятными для смуглых махигов, как раз и есть настоящий махиг… «Мы не бросим», – сказал он. Ведь и правда полагает себя связанным душой с этим лесом и родным ему.
Глава 7Новый учитель Ичивари
«Не было у нас противника опаснее и сильнее, чем люди зеленого берега. Они не приняли веру и не познали разобщения через имущественное неравенство, они отказались от всех правил жизни, незыблемых прежде и успешно внедряемых нами в иных землях. Они не признают пользы золота или иных мерил ценности, они так и не освоили по-настоящему денежной системы и не отошли от менового торга, хотя было приложено немало сил. Они не выстроили иерархию знати, не научились изымать излишки и распределять их неодинаково для людей разной полезности, хотя я передал им все должное знание и много раз разъяснял нужным людям пользу привилегий. Дикари не смогли даже принять самого, казалось бы, простого и неизбежного: своего права стать хозяевами и сделать пленных рабами, настоящими рабами в полном смысле этого слова, а не работниками, ограниченными лишь в свободе передвижения.
Каждый день жизни в нелепом обществе голодных оборванцев был пыткой. Каждый день не мог я понять, что скажут и сделают окружающие меня и какова глубинная, не проявляемая в словах, причина выбора того или иного решения? Почему их наивность не исключает хитрости и порой мудрости? Почему в большинстве своем они сочувствуют вождям, но не выражают зависти к их власти? И почему сами вожди не в состоянии хотя бы обзавестись слугами? Я покидаю дикий и страшный берег в смятении. Я покидаю его, не найдя ответов и накопив вопросы, гнетущие мою душу и отравляющие мысли… Я вижу во снах их берег и слышу шум крон секвой, говорящих со мной на некоем языке, недоступном моему разумению».
Первое, что наметилось и стало связной идеей в тумане полубреда: голова так не болела, пожалуй, ни разу в жизни. Вторая мысль кое-как просочилась в сознание, пытаясь нащупать причину удручающего состояния, и выбрала наугад самую примитивную: мама опять прикрыла окно, в комнате стало душно. Очень душно, да еще и запах отвратительный. Прелый, кисловатый, тяжелый, спрессованный… Не запах – вонь. Что творится дома?.. И дома ли?
Ичивари, шипя и вздыхая, уговорил себя разлепить веки. Сморщил лоб от недоумения, щурясь и всматриваясь в потолок, а точнее, в темные старые доски настила, которые нависали над самым лицом. Их вид убеждал вернее боли в затылке и духоты: он сейчас действительно не дома. Еще одно усилие, и память – чужая, какая-то мертвая и непослушная – повела сознание, спотыкаясь и пошатываясь, по тропам минувшего дня. Добрела до самой переправы через Типпичери, даже позволила заглянуть за ручей, на склон. Зацепилась, как рука за корень, за единственный отчетливый и яркий кусочек узора событий, стертого болью. Перед глазами явилось бледное перекошенное лицо Маттио, внезапно озарившееся улыбкой. В расширенных зрачках наметилась радость, незнакомая и непривычная. Эта недобрая радость вспыхнула, разрослась… а воспоминания прервались и утонули во мраке. Ичивари устало прикрыл глаза. Он не дома. Даже не в родном лесу. Не стоит глупо отстраняться от очевидного – не тошнота и головокружение качают комнату. Все куда хуже: весь мир, сжавшийся до размеров корабля, чуть шевелится в ладонях моря, вызывая тошноту…
Рядом возникло движение, скрипнул пол. Ичивари повернул голову, снова хмурясь и пытаясь совладать с рвотными спазмами. Маттио Виччи держал кружку с водой и заглядывал в лицо, и был он привычный – бледный, с трясущимися серыми губами и влажной дорожкой недавней слезинки на левой щеке… Опустив плечи, Маттио скорчился у самой кровати, скорее даже лежака, узкого, представляющего собой настил из грубых досок без самого тощего одеяла поверх.
– Очнулся? – сиплым шепотом уточнил Маттио. – Пей. Станет легче, ты пей, пей… Видишь, как оно вышло: плохи наши дела. Совсем плохи…
Голос Маттио сошел до трагического дрожащего всхлипа. Это странно и все же вполне закономерно сочеталось с тем, что его рука твердо и уверенно удерживала полную кружку, не расплескав ни капли… Ичивари жадно выхлебал воду и снова прикрыл веки. Ругать себя поздно, твердить: «Я же подозревал неладное» – и того глупее. Ленивая память сдалась и признала: да, подозревал. Вопрос Маттио тогда, возле переправы, прозвучал нелепо и заставил на миг задуматься. «Ты привел вождя или хотя бы Джанори?» – уточнил он у Гуха, хотя видел своими глазами сына вождя. Если бы Гух не размахивал пистолем и не шумел, если бы не приходилось вслушиваться в лес за двоих и всматриваться тоже за двоих…
– Гух! – одними губами позвал Ичивари, удивляясь тому, что голос отказал напрочь.
– Его убили. – Теперь слезы Маттио уже не казались притворными, рука задрожала, кружка брякнула об пол. – Зарезали… Так страшно, так бессмысленно… мой мальчик…
Ичивари опять прикрыл веки и надолго замолчал. Он отдал Гуху пистоль, надеясь не на прицельный выстрел, а всего лишь на то, что нескладный махиг успеет спустить курок и обозначить беду шумом. Он заставил проверить полку с запальным порохом. Все зря. Стыдно быть глупее и беспечнее фермера из рода дуба. Тот накрепко и с первого раза усвоил: вождь приказал выходить в лес только втроем, а лучше большой толпой, а уж вовсе хорошо – просто посидеть дома…
Почему за самонадеянность – его, Ичивари, ошибку и вину – пришлось расплачиваться самому слабому и беззащитному, самому мирному и непричастному ко всей истории жителю столицы? И как теперь глядеть в глаза Маттио, если в первом же взгляде тот прочтет недоверие?
– Я долго… – упрямо зашипел Ичивари сухим горлом.
– Мы целые сутки в море, если я не сбился со счета, – отозвался бледный, исправно всхлипывая и вздрагивая. – Они ударили тебя по затылку очень сильно, дубинкой. Было много крови, все волосы запачканы и теперь. Я так испугался… Нас заперли здесь, и я уже решил, что ты умер. Как мой мальчик, как Гух…
Стало еще противнее, тошнота подкатила к горлу и уже не ушла. Трудно принять свою вину за смерть соплеменника, но нелегко и выглядеть в точности таким глупым, как о тебе думают… Неужели этот Маттио полагает, что сын вождя – недотепа? Что не задал себе простого вопроса: если Гуха убили, зачем сохранили жизнь бледному старику? Наконец, как этот старик сполз по камням так низко и не скатился еще ниже, в ручей, если он действительно трус, жалкий, полуслепой и бессильный?
Маттио звякнул кружкой о край ведра, повторно набирая воду, умыл Ичивари и ловко поддел под затылок, помогая напиться. В голове чуть посветлело. Проявились более сложные мысли. Сын вождя нахмурился, собирая мысли и выстраивая хоть в какой-то первичный порядок. Его увозят на берег бледных, нет сомнений. Его или били по затылку повторно, или чем-то поили, вот причина тошноты: хотели продержать в бессознательном состоянии, пока побег еще имел смысл и берег оставался относительно близко, пусть не для того, чтобы доплыть, но для самого существования призрачной, но все же надежды на возвращение. Маттио подсадили тоже специально. Чтобы следить. Или чтобы выведывать важное? Отцу подсунули окровавленные перья из прически еще тогда, в ночь поджога библиотеки. Надо полагать, загадочные злодеи давно и осознанно избрали сына вождя в пленники. Согласно некоему плану, опасному для зеленого мира. Как раз и наставник вздумал двинуться с гор в долину, прямиком в столицу и далее… Куда?
Морщась от своих догадок, одна тягостнее и сложнее другой, Ичивари вздохнул, процедил выдох сквозь зубы и порадовался: тошнота отступает. Сейчас очень важно найти повод изгнать серый зимний туман отчаяния из левой души. И укротить гнев, сжигающий огнем правую. Пусть мавиви, Джанори и кто угодно иной убеждают, что душа одна, но разве одна может так рваться надвое и болеть? Разве в одной уместится так много противоречий?
– Зачем я понадобился людям моря? – Длинную сложную фразу удалось выговорить почти внятно.
– Сказали, ты теперь посол, – заторопился пояснить Маттио, весьма довольный тем, что нет вспышки ярости. – Сказали, будут хорошо нас кормить, даже гулять разрешат, если мы дадим слово вести себя тихо. Еще сказали… – Маттио осекся и сник. – Ичивари, они хотят знать о твоем отце, о законах нашего берега, о наставнике. Им почему-то важен этот самый наставник. Ты меня слышишь?
Ичивари плотнее зажмурился, замычал, показывая, как сильно тошнит, и выгадывая немного времени. Врать он не умеет. Спокойствия, необходимого для сознательной и убедительной лжи, у него нет, он слишком молод и порывист. Шеула знала его слабость и не зря уговаривала, просила учиться слушать воду. Вокруг так много воды, что и представить невозможно, не умещается в сознании бескрайность моря! Именно поэтому корабль не худшее место, чтобы следовать совету мавиви, одарившей перышком и улыбкой… Перышком, сохраняющим призрак надежды на спасение даже вдали от родного берега. Вот теперь мысли сплелись в нужную косицу, надежную и длинную. Если только… Рука неловко дернулась, поползла по животу, по груди, дрожащая и непослушная.