Келлхус резким движением подался вперед и уселся, поджав ноги. Он вгляделся в освещенный свечами полумрак, прислушиваясь к приглушенному шуму возни за дверью. «Что он…»
Двустворчатая дверь вдруг распахнулась, и Келлхус увидел Пройаса, все еще слабого после болезни, — он скандалил с двумя из Сотни Столпов.
— Келлхус! — прорычал конрийский принц. — Отгони своих псов, или, клянусь Богом, сейчас прольется кровь!
Повинуясь короткому приказу, телохранители отпустили Пройаса и вернулись на свои места. Принц остался стоять. Грудь его тяжело вздымалась, взгляд блуждал по роскошной полутемной спальне. Келлхус охватил его своими чувствами… Этот человек прямо-таки излучал безрассудство, но буйство его страсти создавало определенные трудности, в которых тяжело было разобраться. Он боялся, что Священное воинство погибло — как и все его люди, и что Келлхус каким-то образом послужил этому причиной.
«Ему нужно знать, что я такое».
— Что случилось, Пройас? Что это на тебя нашло, раз ты так возмутительно себя ведешь?
Но тут взгляд принца наткнулся на Эсменет, оцепеневшую от потрясения. Келлхус мгновенно распознал опасность.
«Он ищет повод».
У дверей была устроена внутренняя терраса; Пройас, пошатываясь, попятился к ограждению.
— Что она здесь делает? — Он в замешательстве смотрел на женщину. — Почему она в твоей постели?
«Он не хочет понимать».
— Она моя жена. Так что случилось?
— Жена?! — воскликнул Пройас и поднес ладонь ко лбу. — Она твоя жена?
«До него доходили слухи…»
— Пустыня, Пройас. Пустыня оставила след на всех нас.
Принц покачал головой.
— К черту пустыню, — пробормотал он, потом, охваченный внезапной яростью, поднял взгляд. — К черту пустыню! Она же… она… Акка любил ее! Акка! Ты что, забыл? Твой друг…
Келлхус опустил глаза, с печалью и раскаянием.
— Мы подумали, что он хотел бы этого.
— Хотел? Хотел, чтобы его лучший друг трахал шлю…
— Да кто ты такой, чтобы говорить об Акке со мной! — выкрикнула Эсменет.
— Ты о чем? — спросил Пройас, бледнея. — Что ты имеешь в виду?
Он поджал губы; глаза его потухли, правая рука поднялась к груди. Ужас открыл новую точку в бурлении его страстей — возможность…
— Но ты же сам знаешь, — сказал Келлхус. — Изо всех людей ты менее всего имеешь право судить.
Конрийский принц вздрогнул.
— Что ты имеешь в виду?
«Давай… Предложи ему перемирие. Продемонстрируй понимание. Покажи бессмысленность его вторжения…»
— Послушай, — сказал Келлхус, потянувшись к собеседнику словами, тоном и каждым оттенком выражения. — Ты позволил своему отчаянию править собой… А я рассердился на дурные манеры. Пройас! Ты — один из лучших моих друзей…
Он отбросил простыни, спустил ноги на пол.
— Давай выпьем и поговорим.
Но Пройас зацепился за его предыдущее замечание — как того и желал Келлхус.
— Я желаю знать, почему не имею права судить. Что это означает, «лучший друг»?
Келлхус с болью поджал губы.
— Это означает, что именно ты, Пройас, — ты, а не мы — предал Ахкеймиона.
Красивое лицо оцепенело от ужаса. Сердце лихорадочно заколотилось.
«Мне следует действовать осторожно».
— Нет, — отрезал Пройас.
Келлхус разочарованно прикрыл глаза.
— Да. Ты обвиняешь нас, хотя на самом деле считаешь, что сам должен нести ответственность.
— Ответственность? За что? — Принц фыркнул, словно испуганный юнец. — Я ничего не сделал.
— Ты сделал все, Пройас. Тебе нужны были Багряные Шпили, а Багряным Шпилям был нужен Ахкеймион.
— Никто не знает, что случилось с Ахкеймионом!
— Ты знаешь… Я вижу это знание в тебе.
Конрийский принц отшатнулся.
— Ты ничего не видишь!
«Так близко…»
— Конечно, вижу, Пройас. Как ты можешь до сих пор сомневаться во мне, после всего, что было?
Но прямо у него на глазах что-то произошло: непредвиденная вспышка осознания, каскад противоречий, слишком сильных, чтобы их можно было заглушить. «Какое слово…»
— Сомневаться? — выкрикнул Пройас. — А как я могу не сомневаться? Священное воинство стоит на краю пропасти, Келлхус!
Келлхус улыбнулся, как прежде улыбался Ксинем тому, что казалось ему одновременно и трогательным, и глупым.
— Бог испытывает нас, Пройас. Он еще не вынес приговор. Скажи, как может быть испытание без сомнений?
— Он испытывает нас… — с непроницаемым лицом повторил Пройас.
— Конечно, — печально произнес Келлхус. — Просто открой свое сердце, и ты сам все увидишь!
— Открыть свое… — Пройас оборвал фразу; глаза его до краев наполнились недоверием и страхом. — Он говорил мне! — вдруг прошептал он. — Так вот что он имел в виду!
Острая тоска во взоре, боль, сражавшаяся с дурными предчувствиями, — все это внезапно рухнуло, сменившись подозрительностью и недоверием.
«Кто-то предупредил его… Но кто? Скюльвенд? Неужели он зашел так далеко?»
— Пройас…
«Мне следовало убить его».
— А как насчет тебя, Келлхус? — бросил Пройас. — Ты сам-то сомневаешься? Великий Воин-Пророк боится будущего?
Келлхус взглянул на Эсменет и увидел, что она плачет. Он сжал ее холодные руки.
— Нет.
«Я не боюсь».
Пройас уже отступал, пятясь, через двустворчатую дверь, в ярко освещенную прихожую.
— Ну так будешь.
Больше тысячи лет огромные известняковые стены Карасканда смотрели на холмистые просторы Энатпанеи. Когда Триамис I — возможно, величайший из аспект-императоров — возвел их, его хулители в Кенейской империи потешались над такой тратой сил и средств, заявляя, что он, победивший всех врагов, не нуждается в стенах. Триамис же, как писали летописцы, отмахнулся от их замечаний, сказав: «Никто не может победить будущее». И действительно, за последующие века Триамисовы стены, как их прозвали, не раз сдерживали ход истории, если не направляли его в иную сторону.
День за днем трубы айнрити пели на высоких башнях, созывая Людей Бивня на крепостные валы, ибо падираджа с безрассудной яростью гнал своих людей на приступ могучих укреплений, убежденный, что силы голодающих идолопоклонников на исходе. Изможденные галеоты, конрийцы, тидонцы становились к военным машинам, оставшимся от прежних защитников Карасканда, стреляли из катапульт горшками с кипящей смолой, а из баллист — огромными железными стрелами. Туньеры, нансурцы и айноны собирались на стенах, под парапетом с бойницами, и прикрывались щитами от ливня стрел, что временами застил солнце. И день за днем отбрасывали язычников.
Даже проклиная врагов, кианцы не могли не изумляться их отчаянной ярости. Дважды молодой граф Атьеаури устраивал дерзкие вылазки на изрытую подковами равнину; в первый раз он захватил окопы саперов и обрушил проложенные ими туннели, а во второй — прорвался за насыпанные кое-как земляные валы и разграбил стоящий на отшибе лагерь. Всем было очевидно, что айнрити обречены, и однако же они продолжали сражаться, как будто не знали этого.
Но они знали — как могут знать только люди, к которым подступает голодная смерть.
Гемофлексия шла своим чередом. Многие — и в их числе Чеферамунни, король-регент Верхнего Айнона — еще медлили на пороге смерти, а другие — такие как палатин Зурсодда, правитель Корафеи, или Кинней, граф Агмундрский, в конце концов перешагнули его. Когда пламя поглотило графа Агмундрского, его прославленные лучники принялись стрелять через стену горящими стрелами, и кианцы поражались, не понимая, что за безумие охватило идолопоклонников. Кинней попал в число последних великих лордов айнрити, сгинувших в горниле болезни.
Но когда мор пошел на убыль, угроза голодной смерти усилилась. Ужасный Голод, Буркис, бог, пожирающий людей и выплевывающий кожу и кости, бродил по улицам и дворцам Карасканда.
Во всем городе люди охотились на котов, собак, а под конец даже на крыс. Дворяне победнее вскрывали вены породистым скакунам. Многие отряды кидали жребий, определяя, кому придется забить своего коня. Те, у кого коней не было, копались в земле, выискивая съедобные клубни. Они варили виноградные лозы и даже осот, чтобы заглушить мучительное безумие, терзающее желудки. Кожу — с седел, курток, и вообще отовсюду, откуда только удавалось ее отодрать, — тоже варили и ели. Когда раздавалось пение труб, на многих доспехи болтались, потому что ремешки и застежки очутились в каком-нибудь горшке. Изможденные люди бродили по улицам в поисках съестного; лица их были пусты, а движения медлительны, словно они шли сквозь песок. Поговаривали, будто некоторые пируют жирными трупами кианцев или убивают в глухой ночи, чтобы унять безумный голод.
Вслед за фаним вернулись и болезни. Люди, особенно из низших каст, начали терять зубы от цинги. Других дизентерия наказала коликами и кровавым поносом. Во многих районах города можно было увидеть воинов, что ходили без штанов, погрязнув в своем вырождении.
Все это время внимание, окружающее Келлхуса, князя Атритау, и напряжение между теми, кто восхвалял его, и теми, кто осуждал, усиливались. На заседаниях совета Конфас, Готьелк и даже Готиан без устали обвиняли Келлхуса, утверждая, что он — лжепророк, язва на теле Священного воинства и ее следует выжечь. Кто мог усомниться в том, что Бог наказывает их? У Священного воинства, настаивали они, может быть только один пророк, и его имя — Айнри Сейен. Пройас, который прежде с таким красноречием защищал Келлхуса, самоустранился ото всех споров и отказывался что-либо говорить. Лишь Саубон по-прежнему выступал в его защиту, хоть и без особого рвения, поскольку ему не хотелось портить отношения с людьми, в поддержке которых он нуждался, дабы упрочить свои притязания на Карасканд.
Но никто по-прежнему не смел предпринять что-то против так называемого Воина-Пророка. Его последователи, заудуньяни, исчислялись десятками тысяч, хотя представителей высших каст среди них было не так уж много. Мало кто забыл Чудо Воды в пустыне, когда Келлхус спас Священное воинство, включая и тех неблагодарных, которые теперь предавали его анафеме. Вспыхнул раздор и мятеж, и впервые мечи айнрити пролили кровь айнрити. Рыцари отрекались от лордов. Брат отказывался от брата. Соплеменники восставали друг против друга. Лишь Готиану и Конфасу удалось как-то сохранить верность своих людей.