«Но Моэнгхус! — вскричал кто-то. — Моэнгхус должен умереть!» Но он больше не мог вызвать в памяти ненавистное лицо. Он видел лишь хныкающего младенца.
— Ты говоришь правду, — в конце концов произнес Найюр.
Он повернулся к Пройасу и заглянул в потрясенные карие глаза. Ему заново почудился вкус апельсиновой кожуры, настолько горькими были эти слова.
— Человек, которого ты называешь князем Келлхусом, — самозванец. Князь пустоты.
Никогда еще его сердце не было столь вялым и безучастным.
Зал аудиенций во дворце сапатишаха, такой же огромный, как сырая галерея старого короля Эрьеата в Мораоре, древнем Чертоге королей, на фоне славы Воина-Пророка был жалок, словно комнатка в лачуге. Восседая на троне Имбейяна, вырезанном из слоновой кости, Саубон с трепетом следил за его приближением. Краем глаза он видел Королевские Огни, пылающие в гигантских железных чашах. Даже по прошествии времени они словно оскорбляли окружающее великолепие — деталь, навязанная неотесанными, отсталыми людьми.
Но как бы то ни было, он — король! Король Карасканда!
Облаченный в белую парчу человек, что некогда был князем Келлхусом, остановился перед ним на круглом темно-красном ковре, где кианцы били поклоны. Человек не преклонил колени, даже не кивнул Саубону.
— Зачем ты вызвал меня?
— Чтобы предупредить… Тебе нужно бежать. Вскоре соберется совет…
— Но падираджа занял все окрестности. Кроме того, я не могу бросить тех, кто последовал за мной. Я не могу бросить тебя.
— Но ты должен! Они признают тебя виновным. Даже Пройас!
— А ты, Коифус Саубон? Ты тоже признаешь меня виновным?
— Нет… Никогда!
— Но ты уже дал им гарантии.
— Кто это сказал? Что за лжец посмел…
— Ты. Ты это сказал.
— Но… Но ты же должен понять!
— Я понимаю. Они потребовали выкуп за Карасканд. Тебе не осталось иного выхода, кроме как заплатить.
— Нет! Это не так! Не так!
— Тогда как?
— Это… это… это так, как оно есть!
— Всю жизнь, Саубон, ты отчаянно жаждал всего того, что принадлежало старому Эрьеату, твоему отцу. Скажи, к кому ты бежал каждый раз после того, как отец бил тебя? Кто перевязывал твои раны? Кто? Твоя мать? Или Куссалт, твой конюх?
— Никто меня не бил! Он… он…
— Значит, Куссалт. Скажи, Саубон, что было труднее? Потерять его на равнине Менгедда или узнать о его ненависти?
— Замолчи!
— Всю жизнь никто не знал тебя.
— Замолчи!
— Всю жизнь ты страдал, ты сомневался…
— Нет! Нет! Замолчи!
— …и наказывал тех, кто должен был любить тебя.
Саубон закрыл уши руками.
— Прекрати! Я приказываю!
— Как ты наказывал Куссалта, как наказываешь…
— Хватит, хватит, хватит! Они сказали, что ты так и сделаешь! Они меня предостерегали!
— Верно. Они предостерегали тебя против истины. Против того, чтобы ты попал в сети Воина-Пророка.
— Как ты можешь это знать? — выкрикнул Саубон, охваченный недоверием. — Как?
— Могу, потому что это истина.
— Тогда к черту ее! К черту истину!
— А как же твоя бессмертная душа?
— Пусть будет проклята! — вскочив, взревел Саубон. — Я выбираю это… выбираю это все! Проклятие в этой жизни! Проклятие во всех иных! Мучения поверх мучений! Я вынес бы все, лишь бы один день побыть королем! Я готов увидеть тебя изломанным и окровавленным, если это означает, что я смогу сидеть на троне! Я готов увидеть, как вырвут глаза Богу!
Последний выкрик гулко разнесся по огромному залу и вернулся обратно к Саубону навязчивым эхом: богу-богу-богу-богу…
Саубон упал на колени перед собственным троном, чувствуя, как жар Королевских Огней жалит мокрую от слез кожу. Послышались крики, лязг доспехов и оружия. Стражники ринулись в зал…
Но Воина-Пророка и след простыл.
— Он… он не настоящий! — пробормотал Саубон. — Он не существует!
Но кулаки, унизанные золотыми кольцами, продолжали опускаться. Они никогда не остановятся.
Он целыми днями сидел на террасе, затерянный в мирах, которые исследовал во время транса. На восходе и на закате Эсменет приходила к нему и приносила чашу с водой, как он распорядился. Она приносила и еду, хотя об этом он не просил. Она смотрела на его широкую, неподвижную спину, на волосы, которые трепал ветерок, на лицо, освещенное закатным солнцем, и чувствовала себя маленькой девочкой, преклоняющей колени перед идолом, предлагающей дань чему-то чудовищному и ненасытному: соленую рыбу, сушеные сливы и фиги, пресный хлеб — этого хватило бы, чтобы учинить небольшой мятеж в нижнем городе.
Он ни к чему не прикасался.
Потом однажды на заре она пришла к нему, а его не оказалось на месте.
После отчаянной беготни по галереям дворца она отыскала его в их покоях; растрепанный, он шутил с только что вставшей Серве.
— Эсми-Эсми-Эсми, — надув губы, проговорила Серве; глаза у нее были припухшими после сна. — Ты не могла бы принести мне маленького Моэнгхуса?
На радостях забывшая рассердиться Эсменет нырнула в детскую и вытащила темноволосого младенца из люльки. Хотя ошарашенный взгляд малыша заставил ее улыбнуться, она поймала себя на том, что от зимней синевы его глаз ей становится не по себе.
— Я как раз говорил, — сказал Келлхус, когда она передала ребенка Серве, — что Великие Имена и должны были вызвать меня…
Он поднял окруженную сиянием руку.
— Они хотят вести переговоры.
Конечно же, он и словом не обмолвился о результатах своей медитации. Он никогда этого не делал.
Эсменет взяла его руку и села на кровать, и лишь тогда до нее дошел весь смысл сказанного.
— Переговоры?! — воскликнула она. — Келлхус, они вызывают тебя, чтобы убить!
— Келлхус! — позвала Серве. — Что она такое говорит?
— Что эти переговоры — ловушка! — Эсменет сурово посмотрела на Келлхуса: — Ты же знаешь!
— Как ты можешь так думать?! — изумилась Серве. — Все любят Келлхуса. Все теперь знают!
— Нет, Серве. Многие ненавидят его — очень многие. Многие желают его смерти!
Серве рассмеялась — рассеянно, как умела она одна.
— Эсменет… — произнесла она так, словно разговаривала с ребенком.
Она подняла маленького Моэнгхуса в воздух.
— Тетя Эсми забыла, — проворковала она. — Да-а-а. Она забыла, кто твой папа!
Эсменет смотрела на нее, утратив дар речи. Иногда ей больше всего на свете хотелось свернуть девчонке шею. Как? Как он может любить эту жеманную дурочку?
— Эсми, — позвал вдруг Келлхус.
От предостережения, прозвучавшего в его голосе, сердце Эсменет заледенело. Она повернулась к нему, воскликнув глазами: «Прости меня!»
Но она не могла сделаться менее резкой — только не сейчас.
— Скажи ей, Келлхус! Скажи ей, что может произойти!
«Опять?! Нет!»
— Выслушай меня, Эсми. Другого пути нет. Нельзя допустить, чтобы заудуньяни и ортодоксы воевали между собой.
— Даже из-за тебя? — выкрикнула Эсменет. — Все Священное воинство, весь город — не более чем жалкие крохи по сравнению с тобой! Разве ты не понимаешь, Келлхус?
Весь ее запал вдруг растворился во внезапной боли и опустошении, и Эсменет сердито вытерла слезы. Происходящее было слишком важным, чтобы тратить время на плач. «Но я так много потеряла!»
— Разве ты не понимаешь, насколько драгоценен? Подумай о том, что говорил Акка! А вдруг ты действительно единственная надежда этого мира?
Келлхус взял ее лицо в ладони, провел большим пальцем по брови и задержался на виске.
— Иногда для того, чтобы достичь цели, нужно пройти через смерть.
Эсменет представила себе Шиколя из «Трактата», умалишенного ксерашского короля, велевшего казнить Последнего Пророка. Она представила себе его позолоченную бедренную кость, орудие правосудия, которое до нынешних дней оставалось в мире айнрити самым ярким символом зла. Что там Айнри Сейен сказал безымянной любовнице короля? Что иногда гибель ведет на небеса?
«Но это же безумие!»
— Кратчайший Путь, — сказала Эсменет и сама ужаснулась прозвучавшему в голосе высокомерию, от которого на глаза наворачивались слезы.
Но на его лице, обрамленном светлой бородой, засияла улыбка.
— Да, — кивнул Воин-Пророк. — Логос.
— Анасуримбор Келлхус, — нараспев произнес Готиан сильным, хорошо поставленным голосом, — настоящим я объявляю тебя лжепророком и самозванцем, незаконно заявившим о принадлежности к касте воинов. Совет Великих и Малых Имен постановил наказать тебя так, как велит Писание.
Серве услышала пронзительный вопль, перекрывший оглушительные выкрики, и лишь потом осознала, что это кричит она сама. Моэнгхус у нее на руках захныкал, и Серве принялась укачивать его, хотя была слишком напугана, чтобы ворковать над малышом. Сотня Столпов обнажила мечи и взяла их с Келлхусом в кольцо, обмениваясь яростными взглядами со шрайскими рыцарями.
— Вы никого не можете судить! — проорал кто-то. — Только Воин-Пророк изрекает приговор Божий! Это вы виновны! Это вас надлежит наказать!
— Лжепророк! Лжепророк!..
Обвинения. Проклятия. Причитания. Воздух звенел от криков. Сотни людей собрались у разрушенной Цитадели Пса, чтобы послушать, как Воин-Пророк ответит на обвинения Великих и Малых Имен. Нагревшиеся на солнце черные руины высились над ними: обломанные закопченные стены; фундамент, засыпанный обломками; бок обрушившейся башни, голый и округлый на фоне руин, смахивающий на бок всплывшего подышать кита. Люди Бивня теснились на всех свободных участках склона. На каждом пятачке земли толпились люди, потрясающие кулаками.
Инстинктивно прижав ребенка к груди, Серве в ужасе оглядывалась по сторонам. «Эсми была права… Нам не следовало приходить!» Она посмотрела на Келлхуса и не удивилась спокойствию, с которым он наблюдал за бушующей толпой. Даже сейчас он казался божественным гвоздем, скрепляющим то, что произошло, с тем, что должно произойти.
«Он заставит их увидеть!»
Но рев усиливался, отдаваясь дрожью в ее теле. Несколько человек уже схватились за ножи, как будто яростные крики были достаточным основанием для кров