Мисунсай закричал.
Джавреги влетели в покои с оружием наголо и сразу же остановились в ужасе, увидев, что случилось с мисунсаем. Элеазар гневно рыкнул на них, велев убираться прочь.
Тут он заметил своего главного шпиона, Ийока; тот работал локтями, прокладывая себе дорогу среди отступающих воинов-рабов. Заядлый приверженец чанва спотыкался о ковры; его покрасневшие глаза были широко распахнуты, распухшие губы приоткрыты от возбуждения. Элеазар не припоминал, чтобы ему доводилось видеть на лице Ийока настолько сильные эмоции — во всяком случае, после того рокового нападения кишаурим, десять лет назад, перед…
Перед объявлением войны.
— Эли! — воскликнул Ийок, глядя на пронзенную, корчащуюся фигуру Скалетея. — Это что такое?
Великий магистр рассеянно затоптал небольшой костерок на ковре.
— Подарок для тебя, старина. Еще одна загадка, которой следует найти решение. Еще одна угроза…
— Угроза? — возмутился Ийок. — Эли, что это значит? Что произошло?
Элеазар рассматривал вопящего мисунсая с видом человека, которого отвлекают от работы.
«Что мне делать?»
— Тот адепт Завета, — отрывисто спросил Элеазар, поворачиваясь к Ийоку. — Где он сейчас?
— Движется вместе с Пройасом. Во всяком случае, так я полагаю… Эли! Скажи…
— Друза Ахкеймиона необходимо доставить ко мне, — продолжал Элеазар. — Доставить ко мне или убить.
Лицо Ийока потемнело.
— Такие вещи требуют времени… планирования… Он же адепт Завета, Эли! Не говоря уже о том, что могут последовать ответные действия… Мы что, воюем с кишаурим и с Заветом одновременно? Ну нет, ничего подобного не будет, пока я не пойму, что происходит! Это мое право!
Элеазар поднял глаза на Ийока, и во взгляде его было такое же беспокойство. Его, наверное, впервые не пробрал озноб при виде полупрозрачного черепа друга. Напротив, это зрелище успокоило его. «Ийок! Это ты, ведь правда?»
— Это покажется неразумным… — начал Элеазар.
— Скорее откровенным бредом.
— Поверь, старый друг. Это не так. Необходимость делает разумным все.
— Да что за увертки?! — вскричал Ийок.
— Терпение… — отозвался Элеазар.
К нему постепенно возвращалось достоинство, приличествующее великому магистру.
— Для начала смирись с моим безумием, Ийок… А потом послушай, почему на самом деле я не сошел с ума. Но сперва позволь ощупать твое лицо.
— Зачем? — изумился Ийок.
Скалетей взвыл.
— Мне нужно знать, что под ним есть кости… Такие, как полагается.
Впервые с тех пор, как они ушли из Момемна, Ахкеймион остался у вечернего костра один. Пройас устраивал пиршество для Великих Имен, и туда были приглашены все, кроме колдуна и рабов. Потому Ахкеймион праздновал сам с собой. Он пил с солнцем, прилегшим на склоны гор, с Асгилиохом и его разрушенными башнями, с лагерем Священного воинства, чьи бесчисленные костры мерцали в сумерках. Он пил до тех пор, пока голова не поникла, а мысли не превратились в мешанину доводов, возражений и сожалений.
Рассказывать Келлхусу о стоящей перед ним дилемме было безрассудством — теперь он это понимал.
Со времен той исповеди минуло две недели. За это время конрийское войско распрощалось с брусчаткой Согианского тракта и свернуло на рыжие, поросшие кустарником склоны нагорья Инунара. Ахкеймион шагал рядом с Келлхусом, как и прежде, отвечая на его вопросы, размышляя над его замечаниями — и поражаясь, постоянно поражаясь интеллекту молодого человека. На первый взгляд все казалось точно таким же, не считая исчезнувшей дороги, по обочине которой они шли раньше. Но в действительности изменилось все.
Ахкеймион думал, что разговор с Келлхусом облегчит его ношу, что честность избавит его от стыда. Глупец! Как он мог вообразить, будто его мучает тайность дилеммы, а не сама ее суть? Тайность была скорее целебна. Теперь же всякий раз, когда они с Келлхусом обменивались взглядами, Ахкеймион видел в его глазах отражение своей боли — и иногда ему начинало казаться, будто он задыхается. Он не только не уменьшил свою ношу — он удвоил ее.
— А что, — внезапно спросил Келлхус, — сделает Завет, если ты им расскажешь?
— Заберет тебя в Атьерс. Посадит в темницу. Станет задавать вопросы… Теперь, когда известно, что Консульт пошел вразнос, они пойдут на все, чтобы восстановить хотя бы видимость контроля. Они никогда не позволят тебе ускользнуть.
— Тогда ты не должен ничего им говорить, Акка!
Его слова полны были гнева и тревоги; его безрассудство напомнило Ахкеймиону об Инрау.
— А Второй Апокалипсис? Как быть с ним?
— А ты уверен? Достаточно уверен, чтобы рисковать чужой жизнью?
Жизнь за мир. Или мир за жизнь.
— Ты не понимаешь! Ставки, Келлхус! Подумай о том, что поставлено на кон!
— Как я могу думать о чем-то другом? — парировал Келлхус.
Ахкеймион слышал, будто жрицы Ятвера всегда тащат к алтарю две жертвы — обычно молодых барашков; одного — чтобы положить под нож, а второго — как свидетеля священного пути. Таким образом, каждое животное, брошенное на алтарь, смутно понимало, что происходит. Для ятверианцев недостаточно было ритуала как такового: им требовалось осознание. Один барашек стоит десяти быков, — так когда-то сказала ему жрица, словно у нее была возможность судить о подобных вещах.
Один барашек стоит десяти быков. Тогда Ахкеймион рассмеялся. Теперь он понял.
Прежде эта дилемма бросала его в мучительную дрожь, словно он совершал тайный грех. Но теперь, когда Келлхус знал, она стала подавлять Ахкеймиона. Прежде ему удавалось хотя бы время от времени отдыхать в обществе этого незаурядного человека. Он мог притворяться обычным наставником. Но теперь, когда дилемма встала между ними, ощущение мучительного выбора неотвязно преследовало его, вне зависимости от того, отводил Ахкеймион взгляд или нет. Не было больше никакого притворства, никакой «забывчивости». Только острый нож бездействия.
И вино. Сладкое неразбавленное вино.
Когда они прибыли в полуразрушенный Асгилиох, Ахкеймион, наверное, от безысходности, начал учить Келлхуса алгебре, геометрии и логике. Есть ли лучший способ отвлечь душу от терзаний, заменить уверенностью мучительные сомнения? Пока другие наблюдали за ними со стороны, смеялись и чесали в затылках, Ахкеймион с Келлхусом часами напролет царапали доказательства прямо на земле. Через несколько дней князь Атритау вывел новые аксиомы и принялся сочинять теоремы и формулы, которые никогда не приходили Ахкеймиону в голову и уж подавно не встречались в классических текстах. Келлхус даже доказал ему — доказал! — что логике, положенной Айенсисом в основу «Силлогистики», предшествует некая более глубинная логика, та, что опирается на связи между целыми предложениями, а не только между подлежащим и сказуемым. Две тысячи лет постижения и проникновения в суть вещей оказались перечеркнуты пыльной палочкой в руке Келлхуса!
— Но как?! — воскликнул Ахкеймион. — Как!
Келлхус пожал плечами.
— Просто я это вижу.
«Он здесь, — пришла Ахкеймиону в голову абсурдная мысль, — но он одновременно и не со мной…» Если все люди смотрят на мир с того места, на котором стоят, значит, Келлхус стоит где-то в отдалении от прочих. Но не находится ли это место за пределами понимания Друза Ахкеймиона?
Все тот же вопрос. Надо выпить еще.
Ахкеймион покопался в сумке и вытащил схему, которую набросал по дороге из Сумны в Момемн. Он поднес ее к огню и поморгал, пытаясь сфокусироваться на пергаменте. Все надписи были соединены между собою, не считая одной-единственной.
АНАСУРИМБОР КЕЛЛХУС.
Взаимосвязи. Все сводилось к взаимосвязям, точно так же, как в арифметике или логике. Ахкеймион нарисовал то, в чем не сомневался, — например, связь между императором и Консультом, и то, о чем мог только догадываться, — связь между Майтанетом и Инрау. Тонкие линии: одна — проникновение Консульта к императорскому двору, вторая — убийство Инрау, третья — война Багряных Шпилей против кишаурим, четвертая — поход Священного воинства, и так далее. Чернильные штрихи, обозначающие взаимосвязи. Тонкий черный скелет.
Но куда вписать Келлхуса? Где его место?
Ахкеймион нервно рассмеялся, борясь с желанием швырнуть пергамент в огонь. Дым. Быть может, все эти связи — не более чем дым. Дым, а не чернила. Трудно разглядеть и невозможно ухватить. Не в том ли проблема? Глобальная проблема, касающаяся всего на свете?
Мысль о дыме заставила Ахкеймиона подняться на ноги. Он покачнулся, потом наклонился за сумкой. Снова задумался, не бросить ли схему в костер, но не стал — у него был богатый опыт совершенных спьяну ошибок — и положил пергамент к прочим вещам.
С сумкой на одном плече и Ксинемовым бурдюком на другом Ахкеймион побрел во тьму, спотыкаясь, смеясь про себя и думая: «Да, дым… Мне нужен дым». Гашиш.
А почему бы и нет? Все равно скоро конец света.
Когда солнце село за горы Унарас, каждый костер превратился в круг света, а весь лагерь — в черную ткань с рассыпанными по ней золотыми монетами. Поскольку конрийцы прибыли в числе первых, они обосновались на холмах у стен Асгилиоха, поближе к воде. В результате Ахкеймион шагал все вниз и вниз, словно спускался в преисподнюю.
Он шел и спотыкался, исследуя артерии темных проходов между шатрами. Много кто попадался ему на пути: пьянствующие компании; солдаты, бродящие в поисках отхожего места; рабы, спешащие с поручениями, и даже жрец Гильгаоала, который что-то монотонно читал нараспев и помахивал тушкой ястреба, висящей на кожаном шнуре. Время от времени Ахкеймион замедлял шаг, смотрел на грубые лица людей, теснящихся у каждого костра, смеялся над их ужимками или размышлял над хмурыми взглядами. Он наблюдал, как они пыжатся и расхаживают взад-вперед, как бьют себя в грудь и похваляются друг перед другом. Скоро они обрушатся на язычников. Скоро они сойдутся с ненавистным врагом. «Бог сжег наши корабли!» — взревел какой-то галеот с голым торсом, сперва на шейском, потом на родном языке. «Воссен хэт Вотта грефеарса!»