На севере чудовищное продвижение кхиргви сперва затормозило из-за чудесной обороны Келлхуса, князя Атритау, под Знаменем-Свазондом, а потом окончательно остановилось из-за фланговых атак ауглишских и инграулишских рыцарей в черных доспехах, под командованием графа Гокена и графа Ганброты.
Затем барабаны фаним смолкли. Далеко на северо-западе принц Саубон и граф Готьелк в конце концов сломили сопротивление грандов Шайгека и Гедеи, которых они прижали к берегам Семписа. Граф Финаол со своими канутишскими рыцарями, хоть они и уступали противнику в численности, атаковал гвардейцев падираджи, охранявших священные барабаны. Сам граф Финаол получил копьем в подмышку, но его вассалы одержали верх и перебили разбегавшихся барабанщиков. Вскоре запыхавшиеся галеоты и тидонцы уже ловили женщин и рабов в лагере кианцев.
Огромное войско фаним распалось на части. Наследный принц Фанайял со своими койяури бежал на юг, а за ними по бесконечным пляжам гнались кидрухили. Имбейян оставил высоты вместе с остатками айнонов и попытался отступить через холмы. Но там его уже поджидал Икурей Конфас, и Имбейяну пришлось бежать с горсткой своих придворных, пока его гранды истекали кровью, сражаясь с закаленными ветеранами Селиалской колонны. Хотя генерал Боргас был убит шальной кианской стрелой, нансурцы не дрогнули, и энатпанейцы оказались перебиты подчистую. Кхиргви бежали на юго-восток, в пустыню, в бездорожье, и железные люди преследовали их.
Сотни айнтрити, чересчур увлекшиеся погоней за кочевниками, заблудились в пустыне.
Найюр увидел на циновках свой обгоревший нож.
Потрясенная тем, что произошло с Келлхусом, Серве вцепилась в измазанное кровью одеяло и принялась вопить, словно сумасшедшая. Когда Найюр ухватил ее, она попыталась выцарапать ему глаза. Найюр толкнул ее, и Серве полетела на землю.
— Я нужна ему! — выла она. — Он ранен!
— Это был не он, — пробормотал Найюр.
— Ты убил его! Ты убил его!
— Это был не он!
— Ты свихнулся! Ты ненормальный!
Прежний гнев заглушил недоверие. Найюр схватил Серве за руку и скрутил.
— Я забираю тебя! Ты — моя добыча!
— Ты ненормальный! — завизжала Серве. — Он все мне про тебя рассказал! Все-все!
Найюр снова бросил ее на землю.
— Что он сказал?
Серве стерла кровь с губ; кажется, она впервые перестала бояться.
— Почему ты бьешь меня. Почему ты никак не перестанешь про меня думать, а постоянно возвращаешься мыслями ко мне, и возвращаешься в ярости. Он все мне рассказал!
Внутри у Найюра что-то задрожало. Он вскинул руку, но пальцы не сжимались в кулак.
— Что он сказал?
— Что я — только знак, символ. Что ты бьешь не меня, а себя самого!
— Я тебе шею сверну! Удавлю, как котенка! Выбью кровь из твоего чрева!
— Давай, бей! — завизжала Серве. — Бей — и забивай себя!
— Ты — моя добыча! Моя добыча! Ты должна делать, что я захочу!
— Нет! Нет! Я — не твоя добыча! Я — твой позор! Он так сказал!
— Позор? Какой позор? Что он сказал?
— Что ты бьешь меня за то, что я сдалась, как ты сдался! За то, что я трахаюсь с ним, как ты трахался с его отцом!
Она все еще лежала на земле, подтянув ноги. Такая красивая. Избитая и сокрушенная, но все равно красивая. Как может человеческое существо быть настолько красивым?
— Что он сказал? — тупо спросил Найюр.
Он. Дунианин.
Теперь Серве принялась всхлипывать. Откуда-то у нее в руке появился нож. Она приставила его к горлу; Найюр видел, как в клинке отражается безукоризненный изгиб ее шеи. Он мельком заметил единственный свазонд у нее на предплечье.
«Она убивала!»
— Ты сумасшедший! — плача, выговорила она. — Я убью себя! Я убью себя! Я не твоя добыча! Я его! Его!
«Серве…»
Ее рука была согнута в запястье и плотно прижимала нож к горлу. Лезвие уже рассекло кожу.
Но Найюру каким-то чудом удалось ухватить ее за запястье. Он вывернул Серве руку и отнял нож.
Он оставил ее плакать у шатра дунианина. Он шел между палаток, сквозь прибывающие толпы ликующих айнрити, и смотрел вдаль, на бескрайний Менеанор.
Какое оно необычное, думал он, это море…
Когда Конфас нашел Мартема, солнце уже превратилось в шар, тлеющий у западного края неба, золотой на бледно-синем — цвета, запечатлевшиеся в сердце каждого. Экзальт-генерал в сопровождении небольшого отряда офицеров и телохранителей поднялся на холм, где проклятый скюльвенд устроил свой командный пункт. На вершине он обнаружил генерала, который сидел, скрестив ноги, под покосившимся знаменем скюльвенда, и со всех сторон его окружали трупы кхиргви. Генерал смотрел на закат так, как будто надеялся ослепнуть. Он был без шлема, и ветер трепал его короткие, серебристые волосы. Конфасу подумалось, что без шлема генерал выглядит одновременно и моложе, и более по-отцовски.
Конфас распустил свою свиту, потом спешился. Ни слова не говоря, он широким шагом подошел к генералу, вытащил меч и принялся рубить древко Знамени-Свазонда. Один удар, другой… Древко треснуло, и под напором ветра непотребное знамя начало медленно клониться.
Довольный результатом, Конфас встал над своим блудным генералом и уставился на закат, словно желал разделить тот вздор, который там вроде как видел Мартем.
— Он не мертв, — сказал Мартем.
— Жаль.
Мартем промолчал.
— Помнишь, — спросил Конфас, — как мы после Кийута ехали по полю, заваленному убитыми скюльвендами?
Глаза Мартема вспыхнули. Он кивнул.
— Помнишь, что я тебе сказал?
— Что война — это интеллект.
— Ты — жертва в этой войне, Мартем?
Упрямец генерал нахмурился, поджав губы. Он покачал головой.
— Нет.
— Боюсь, да, Мартем.
Мартем отвернулся от солнца и обратил взгляд измученных глаз на Конфаса.
— Я тоже боялся… Но больше не боюсь.
— Больше не боишься… И почему так, Мартем?
— Я свидетельствовал, — сказал генерал. — Я видел, как он убил всех этих язычников. Он просто убивал и убивал их, пока они в ужасе не бежали.
Мартем снова повернулся к закату.
— Он не человек.
— И Скеаос не был человеком, — парировал Конфас.
Мартем взглянул на свои мозолистые ладони.
— Я — человек практичный, господин экзальт-генерал.
Конфас оглядел освещенную солнцем картину побоища, открытые рты и распахнутые глаза, руки, скрюченные, словно лапы обезьянок-талисманов. Его взгляд скользнул к дыму, поднимающемуся над Анвуратом, — не так уж далеко отсюда. Не так уж далеко.
Он снова посмотрел на солнце Мартема. Ему подумалось, что есть определенное различие между красотой, которая освещает, и красотой, которая освещена.
— В том числе, Мартем. В том числе.
Скаур аб Налайян распустил своих подчиненных, слуг и рабов, длинную вереницу людей, неизбежную принадлежность высокого положения, и остался в одиночестве сидеть за полированным столом красного дерева, потягивая шайгекское вино. Похоже, он впервые распробовал сладость всего того, что потерял.
Невзирая на почтенный возраст, сапатишах-правитель все еще был крепок и бодр. Его белые волосы, по кианскому обыкновению смазанные маслом, были такими же густыми, как и у любого мужчины помоложе. Длинные усы и редкая, заплетенная в косички борода придавали его лицу строгий и мудрый вид. Под нависшими бровями блестели темные глаза.
Сапатишах сидел в башне Анвуратской цитадели. Сквозь узкое окно доносился шум отчаянного сражения, идущего внизу, крики дорогих его сердцу друзей и вассалов.
Хотя Скаур был человеком благочестивым, за свою жизнь он совершил много дурного; дурные поступки — тоже неизбежная принадлежность власти. Сапатишах сожалел о них и жаждал более простой жизни. Пусть в ней меньше удовольствий, но зато и ноша куда легче. Но, конечно же, он совершенно не желал столь сокрушительных перемен…
«Я погубил мой народ… мою веру».
Он подумал, что это был хороший план. Внушить идолопоклонникам иллюзию простого, неподвижного строя. Убедить их в том, что он будет сражаться в их битве. Заманить их на север. Сломать их строй, не при помощи грубого давления и тщетных атак, а путем прорыва — точнее, его видимости — в центре строя фаним. А потом раздавить то, что останется после Кинганьехои и Фанайяла.
Какая славная была бы победа.
Кто мог догадаться о подобном плане? Кто мог предвидеть его?
Возможно, Конфас.
Старый враг. Старый друг — если только такой человек способен быть кому-нибудь другом.
Скаур запустил руку за пазуху халата с вышитым на нем изображением шакала и достал пергамент, который ему прислал нансурский император. Он несколько месяцев носил этот пергамент на груди, и теперь, после сегодняшней катастрофы, это была, возможно, последняя надежда остановить идолопоклонников. Пергамент промок от пота и повторял изгибы тела, сделавшись похожим на ткань. Послание Икурея Конфаса, императора Нансурии.
Старый враг. Старый друг.
Скаур не стал перечитывать пергамент. Он в этом не нуждался. Но идолопоклонники — нельзя допустить, чтобы они его прочли.
Сапатишах сунул угол пергамента в сверкающую слезинку лампы. Посмотрел, как тот свивается и вспыхивает. Посмотрел, как тонкие струйки дыма поднимаются вверх и их утягивает в окно.
Боже Единый, еще даже дневной свет не угас!
«И они подняли головы, и се! — увидели, что день не угас, и позор их открыт и виден всякому…»
Слова пророка. Да будет он милостив к ним.
Трепещущие языки пламени окутали пергамент, и сапатишах отпустил его. Тот слабо заметался, словно живое существо. Сверкающая поверхность стола покрылась пузырями и потемнела.
Подходящий знак, решил сапатишах-правитель. Намек. Небольшое предсказание будущего рока.
Скаур выпил еще вина. Идолопоклонники уже ломились в двери. Быстрые люди. Смертоносные люди.
«Неужто все мы мертвы? — подумал сапатишах. — Нет. Только я».
Погрузившись в последнюю, самую благочестивую молитву Единому Богу, Скаур не слышал, как трещит дерево. Лишь завершающий удар и грохот обломков, раскатившихся по мозаичному полу, подсказали ему, что настал час взяться за меч.