Саубон громогласно расхохотался и сгреб его в объятия.
— Сейчас тебе перехочется спать, мой благочестивый друг!
— Саубон. Принц. Пожалуйста, давай потом. Я как-никак болен.
— Я пришел, чтобы задать тебе вопрос, Пройас. Всего один вопрос.
— Тогда спрашивай.
Саубон внезапно успокоился и сделался очень серьезным.
— Если я захвачу Карасканд, ты поддержишь мое желание стать его королем?
— В каком смысле — «захвачу»?
— Если я открою его ворота Священному воинству, — ответил галеотский принц, устремив на собеседника пронизывающий взгляд голубых глаз.
Пройас мгновенно преобразился. Бледность покинула его лицо. Темные глаза сделались ясными и внимательными.
— Ты говоришь серьезно?
Саубон хихикнул, словно алчный старик.
— Я в жизни не был так серьезен.
Конрийский принц несколько мгновений сосредоточенно изучал его, как будто взвешивал варианты.
— Мне не нравится игра, которую ты затеял…
— Проклятье! Ты можешь просто ответить на вопрос? Поддержишь ли ты меня, когда я потребую, чтобы меня возвели на трон Карасканда?
Пройас немного помолчал, потом медленно кивнул.
— Да… Возьми Карасканд, и ты будешь его королем. Обещаю.
Саубон воздел лицо и руки к грозному небу и издал боевой клич. Струи дождя хлестали его, обволакивая успокаивающей прохладой, оставляя на губах и во рту привкус меда. Несколько месяцев назад он, попав в плен обстоятельств, думал, что умрет. Потом он встретил Келлхуса, Воина-Пророка, человека, указавшего ему путь к собственному сердцу, и пережил бедствия, какие могли бы сломить десятерых более слабых людей. И вот теперь момент, о котором Саубон мечтал всю жизнь, настал. Это казалось настолько невероятным, что голова шла кругом.
Это казалось даром.
Дождь, такой сладостный после Кхемемы. Капли, стучащие по лбу, щекам, закрытым глазам. Саубон стряхнул воду со спутанных волос.
«Король… Наконец-то я буду королем».
— И откуда это мрачное молчание? — спросил Пройас.
Найюр, сидевший посреди темного шатра, взглянул на него.
Он понял, что конрийский принц не просто отлеживался, пока выздоравливал. Он думал.
— Не понимаю, — отозвался Найюр.
— Видишь ли, скюльвенд… Что-то произошло с тобой в Анвурате. И мне нужно знать, что именно.
Пройас все еще был болен — и весьма серьезно, если судить по его виду. Он сидел в походном кресле, зарывшись в груду одеял, и его обычно пышущее здоровьем лицо было бледным и осунувшимся. У любого другого человека подобная слабость показалась бы Найюру отвратительной, но Пройас не был «любым». За прошедшие месяцы молодой принц внушил ему некое беспокоящее чувство, уважение, которого не заслуживали, пожалуй, и сородичи-скюльвенды, не то что какой-то чужак. Даже сейчас, в болезни, Пройас сохранял царственный вид.
«Он всего лишь один из айнритийских псов!»
— Ничего в Анвурате не произошло.
— Как так — ничего? Почему ты бежал? Почему исчез?
Найюр нахмурился. Ну и что ему сказать?
Что он сошел с ума?
Найюр провел много бессонных ночей, пытаясь изгнать из памяти Анвурат. Он помнил, как ход битвы ускользал из его власти. Он помнил, как убивал Келлхуса, который не был Келлхусом. Он помнил, как сидел у прибрежной полосы и смотрел на Менеанор, бьющий по берегу кулаками белой пены. Он хранил тысячу других воспоминаний, но все они казались крадеными, словно истории, рассказанные приятелем детства.
Найюр большую часть своей жизни прожил в обществе безумия. Он слышал, как говорят его братья, понимал, как они думают, но, несмотря на бесконечные взаимные упреки, несмотря на годы жгучего стыда, не мог сделать эти слова и мысли — своими. Он был беспокойной и мятежной душой. Вечно одна мысль, одна жажда — это слишком! Но как бы далеко ни уходила его душа по тропам долга, Найюр всегда нес на себе печать предательства — и всегда знал меру своей испорченности. Его замешательство было замешательством человека, наблюдающего за безумием других. «Как? — готов был кричать он. — Как эти мысли могут быть моими?»
Он всегда владел собственным безумием.
Но в Анвурате все изменилось. Наблюдатель в его душе пал, и впервые сумасшествие овладело им. На протяжении недель Найюр был не более чем трупом, привязанным к взбесившейся лошади. И как же мчалась его душа!
— Какое тебе дело до моих уходов и приходов? — едва не выкрикнул Найюр. Он засунул большие пальцы рук за пояс с железными бляхами. — Я не твой вассал.
Лицо Пройаса потемнело.
— Нет… Но ты занимаешь высокое положение среди моих советников. — Он поднял голову; в глазах его читалась нерешительность. — Особенно после того, как Ксинем…
Найюр скривился:
— Ты слишком много…
— Ты спас меня в пустыне, — сказал Пройас.
Найюра вдруг захлестнуло томление. Отчего-то он тосковал по пустыне — куда больше, чем по Степи. Что было тому причиной? Может, безликость шагов, невозможность проложить тропы и дороги? Или уважение? Каратай убил куда больше людей, чем он сам… Или сердце Найюра узнало себя в одиночестве и отчаянии пустыни?
«Как много проклятых вопросов! Заткнись! Хватит!»
— Конечно, я тебя спас, — отозвался Найюр. — Не забывай: всем уважением, какое я здесь приобрел, я обязан тебе.
Он тут же пожалел об этих словах. Он хотел объяснить, что говорить больше не о чем, а прозвучали они как признание.
Могло показаться, будто Пройас сейчас сорвется на крик. Но он просто опустил голову и принялся разглядывать циновку под босыми ногами. Когда же он поднял взгляд, в нем светились одновременно и печаль, и вызов.
— Тебе известно, что Конфас недавно созвал тайный совет, чтобы поговорить о Келлхусе?
Найюр покачал головой:
— Нет.
Пройас внимательно наблюдал за ним.
— Так, значит, вы с Келлхусом по-прежнему не разговариваете?
— Нет.
Найюр прищурился. На миг ему представился дунианин; он кричал, и лицо его раскрывалось изнутри. Воспоминание? Когда это случилось?
— А почему, скюльвенд?
Найюр еле сдержался, чтобы не фыркнуть.
— Из-за женщины.
— В смысле — из-за Серве?
Найюр помнил, как Серве, измазанная кровью, пронзительно кричала. Это тоже случилось в Анвурате? Да и происходило ли это вообще?
«Она была моей ошибкой».
Что на него нашло, когда ему стукнуло забрать ее с собой, после того, как они с Келлхусом перебили тех мунуати? Что на него нашло, когда он взял женщину — женщину! — в дорогу? Может, ее красота так подействовала на него? Она была ценной добычей — это бесспорно. Младшие вожди похвалялись бы ею при всяком удобном случае, развлекались, прикидывая, сколько голов скота можно получить за нее, и зная при этом, что она — не для продажи.
Но ведь он охотился за Моэнгхусом! За Моэнгхусом!
Нет. Ответ был прост: он взял ее из-за Келлхуса. Разве не так?
«Она была моей добычей».
До того как они наткнулись на Серве, Найюр провел несколько недель наедине с этим человеком — несколько недель наедине с дунианином. Сейчас, наблюдая, как этот демон пожирает одно сердце айнрити за другим, Найюр мог лишь поражаться тому, что остался в живых. Бесконечное тщательное изучение. Опьяняющий голос. Демонические истины… Как он мог не взять Серве после подобного испытания? Даже если не считать красоты, она была простой, честной, страстной — то есть обладала всем тем, чем не обладал Келлхус. Он воевал против паука. Как же ему было не стремиться к обществу мух?
Да… Вот именно! Он взял ее, как ориентир, как напоминание о том, что такое человек. А ему следовало бы понять, что вместо этого она превратится в поле битвы.
«Он использовал ее, чтобы свести меня с ума!»
— Ты уж прости меня за скептицизм, — сказал Пройас. — Многие мужчины вытворяют странные вещи, когда дело касается женщин. Но чтобы ты?..
Найюр рассердился. Что он такое говорит?
Пройас перевел взгляд на бумаги, сложенные перед ним на столе; их уголки загибались от влаги. Он рассеянно попытался разгладить один уголок пальцами.
— Все это сумасшествие, творящееся вокруг Келлхуса, заставило меня думать, — продолжал принц. — Особенно о тебе. Люди тысячами стекаются к нему, пресмыкаются перед ним. Тысячами… Но однако же ты, человек, знающий его лучше всех, не пожелал оставаться с ним. Почему, Найюр?
— Я же сказал — из-за женщины. Он украл мою добычу.
— Ты любил ее?
Сказители говорят, что люди часто бьют сыновей, чтобы оскорбить своих отцов. Но тогда зачем они бьют жен? Любовниц?
Почему он бил Серве? Чтобы оскорбить Келлхуса? Чтобы причинить боль дунианину?
Там, где Келлхус гладил, Найюр бил. Там, где Келлхус шептал, Найюр кричал. Чем большей любви добивался дунианин, тем большую ненависть вызывал Найюр — даже не понимая, что именно он делает. Иногда она вполне заслуживала его ярости. «Своенравная сука! — думал он. — Как ты могла? Как ты могла?»
Любил ли он ее? Мог ли любить?
Возможно, в мире, где не было бы Моэнгхуса…
Найюр сплюнул на циновки, устилающие пол.
— Я владел ею! Она была моей!
— И все? — спросил Пройас. — Это и есть все твои претензии к Келлхусу?
Все его претензии… Найюр едва не расхохотался. То, что он чувствовал, нельзя было изложить словами.
— Меня беспокоит твое молчание.
Найюр снова сплюнул.
— А меня оскорбляет твой допрос. Ты слишком много на себя берешь, Пройас.
Осунувшееся, но по-прежнему красивое лицо исказила гримаса.
— Возможно, — сказал принц, глубоко вздохнув. — А возможно, и нет… Как бы то ни было, Найюр, я получу от тебя ответ. Мне необходимо знать правду!
Правду? И что эти псы будут делать с правдой? Как поступит Пройас, узнав ее?
«Он пожирает вас, и теперь ты это знаешь. А когда он закончит, останутся только кости…»
— И что за правда тебе нужна? — огрызнулся Найюр. — Действительно ли Келлхус — айнритийский пророк? Ты на самом деле думаешь, что я способен ответить на этот вопрос?
Во время спора Пройас от возбуждения подался вперед; теперь