— Но их же больше, — Дерюга повел головой в сторону вождя. — Их десятка два, а наших двенадцать всего осталось.
— Ничего, разбивайте на группы, как я сказал, а оставшиеся смугложопые внизу, под горой подождут. На Мост поднимутся, только когда мы там уже со всем разберемся. Слышь, Вышиба, прикажи своим, чтоб слушались. Поначалу, у ворот, вы отдельным отрядом будете, а как мы на Мосту окажемся — так пятерки собираются вместе и будут там патрулировать. Дерюга, ты за этим следишь. А я со своей бригадой пройдусь по торговцам. В бригаду сам людей отберу. И чтоб этого… мародерства там никакого! Ну, ладно, это уже мелочи, это мы потом… А пока что готовьтесь, хлопцы. Этой ночью Мост наш будет.
Не так часто на Мост приезжали гости с востока (он все больше служил перевалочным пунктом для караванов, идущих с запада на восток, к Кораблю, а после — к горе Крым), и охранники на воротах удивились, когда посреди ночи внизу на каменистом склоне горы зажглись огни фар.
Ворота эти с виду были не такие грозные, как те, через которые на Мост можно было проехать из Пустоши. У тех клепанные железные створки крепились к двум столбам из поставленных одна на другую и залитых цементом машин, а вверху стояли два больших джипа без колес, в кабинах которых сидела вооруженная охрана. Здесь же столбы были из толстых бревен с гнездами для стрелков, а единственная створка — решетчатая. Над нею из двора за воротами торчала стрела самодельного подъемного крана, от которой вниз, к решетке, шел трос. Все это находилось на плоской вершине, окруженной частоколом заостренных бревен с накрученной поверху ржавой колючкой. За воротами был земляной двор, а потом начиналось бетонное полотно Моста, тянувшееся длинной плавной дугой вдаль, к обрывистому берегу — границе Донной пустыни.
Стояла глубокая ночь, но на Мосту еще горели редкие огни. Самые отчаянные гуляки просаживали последние монеты в притонах, борделях и кнайпах.
Охранники, протирая глаза, выпрямились в дощатых гнездах на верхушках сбитых из бревен толстых столбов и подняли ружья. Несколько людей, дремлющие на лавках за воротами, вскочили. Из стоящей прямо на земле железной будки в основании подъемного крана выбрался толстяк в одних штанах, закатанных до колен… впрочем, только правая была закатана, а левая — обрезана, ниже вместо нормальной человеческой плоти нога состояла из железа: рычаги, толстая пружина, шестерни в том месте, где начинается стопа, то есть узкий металлический брусок с рядом круглых отверстий. Тихо лязгая и поскрипывая, киборг, обычно выполнявший обязанности главного таможенника на другом конце Моста, но этой ночью дежуривший здесь, прошел к воротам и спросил, задрав голову:
— Кто едет?
— Караван какой-то, — ответили сверху. — Сейчас они поближе поднимутся, тогда разглядим.
— А вы дрыхли, значит?
— Не дрыхли! С чего ты взял?
— С того, что раньше их должны были увидеть, когда они еще по пустыне к горе подъезжали — фары ж и тогда светили у них!
Он плюнул и залязгал обратно в кабину за рубахой, на ходу сказав одному из охранников, стоявших внизу:
— К лебедке давай, Гангрена.
Гангрена — здоровенный малый со зверской рожей и огромными оттопыренными ушами — недовольно скривился, но зашагал к большому железному колесу на боку кабины, покачивая дубинкой.
Киборг, которого на Мосту все знали под прозвищем Пружина, зашел в кабину, не обращая внимания на маячившего за квадратным окошком Гангрену, натянул рубаху, нацепил ремень с кобурой, хлебнул из бутылки, стоящей на полу возле колченогой койки, и вышел обратно, под свет фар, полившийся из-из решетки.
Растолкав охранников, он подошел к ней и выглянул между прутьями.
И узнал «Панч» — головную машину каравана, который впустил на Мост через другие ворота много-много дней назад.
— А-а… — протянул Пружина, осклабившись. — Знакомые парни.
За «Панчем» стояли два мотофургона и мотоциклетка — назад к Мосту вернулось куда меньше машин, чем когда-то покинуло его. Дверца самохода открылась, на подножку выбрался коренастый круглолицый человек с нераскуренной трубкой в зубах.
— Атаман Макота! — позвал киборг.
— А ты кого ждал? — проворчал тот. — Открывай, запарились мы уже по этой пустыне ползать.
Из мотофургонов стали выбираться люди, они приседали и крутили руками, разминая суставы.
Сидящий в коляске мотоциклетки парень вскочил и крикнул:
— Открывайте клану атамана Макоты!
Охранники в гнездах — их там сидело по паре на каждом столбе — засмеялись.
— Ишь, какой шустрый, — ухмыльнулся Пружина. — Макота, это кто там у тебя?
— Помощник мой, — буркнул атаман.
— И сколько у вас людей в — ха! — клане? — Интонацией Пружина постарался выразить свое отношение к «клану», владеющему всего четырьмя машинами, и это ему вполне удалось.
— Двенадцать человек! — крикнул Дерюжка. — Три машины, одна мотоциклетка, одна цистерна… пустая уже вообще.
— То бишь, бензинчик у нас покупать будете? — кивнул таможенник.
Макота нетерпеливо постукивал каблуком по подножке.
— У вас, у вас. Ты, слышь, намеренно злишь меня, железяка? Открывай уже, мы цельные сутки без остановки ехали!
— Три машины, мотоциклетка, двенадцать персон… — стал неторопливо считать киборг. — Богатый клан, однако, большой. Десять монет с тебя.
— Ладно, заплачу.
Пружина немного удивился — он помнил, как атаман торговался за каждый медяк, когда его караван въезжал на Мост. Что-то очень уж поспешно он сейчас принял назначенную цену… Но таможенник хотел спать и потому не придал этому особое значение. Повернулся и кивнул маявшемуся у лебедки Гангрене, который искоса, с большим интересом заглядывал сквозь окошко в кабину крана.
— Верти! — крикнул киборг.
Гангрена положил у ног дубинку устрашающих размеров, головка которой, покрытая затвердевшей смолой, была утыкана осколками стекла, гвоздями и острыми железяками, поплевал на ладони и взялся за рукоять, торчащую из лебедки.
Заскрипело, натянулся трос на стреле, часто защелкало колесо, через которое он уходил вниз, к воротам — и решетчатая створка медленно поползла между высокими штангами, приваренными к столбам по бокам от нее.
Макота спрыгнул с подножки и пошел впереди «Панча», который медленно покатил следом. За ним поехали мотофургоны с мотоциклеткой, но люди из каравана обратно в них не полезли, а направились в ворота на своих двоих и быстро разошлись по двору.
Решетка поднялась до предела, и Гангрена перестал крутить. Воровато покосившись на отвлекшегося киборга, он нырнул в будку, схватил с пола бутылку и жадно припал к ней. Не часто простому охраннику доводилось пить такой чистейший самогон, настоянный на травах, растущих в радиоактивном иле под Мостом!
Гангрена, большой любитель выпивки, жадно урча, присел на корточки, чтобы не маячить в окне, потом вообще плюхнулся задом на пол, упершись в него отведенной за спину рукой, отклонился назад и задрал голову, вливая в себя пойло. Кадык на волосатой жилистой шее ходил вверх-вниз, он громко сглатывал, тонкая струйка самогона текла по подбородку и дальше, за шиворот. В голове зашумело, загудело. Он пил, не отрываясь. Гул стал сильнее, и когда охранник оторвался от горлышка, все вокруг поплыло. Страшно довольный собой, Гангрена бросил пустую бутылку под кровать и снова сел на корточки. Ухмыляясь, на четвереньках подобрался к двери и выставил в нее голову, вспомнив о том, что надо бы выскользнуть из будки незаметно для Пружины, а то гадский киборг сильно осерчает. Гангрене казалось, что сквозь шум в голове доносятся какие-то приглушенные звуки, но слишком невнятные, чтобы понять, что они значат.
Ухватившись за лебедку, охранник выбрался из будки.
На худом, с выступающими скулами и острым подбородком лице его возникло недоумение.
Пружина лежал неподалеку, скребя по земле железной ногой, а над ним, поставив ступню на выпуклый живот киборга, торчал какой-то мужик с автоматом в руках. Гангрене на мгновение показалось, что под курткой его прошла волна блеклого зеленоватого света.
Рядом лицом вниз валялся Пешка, дружок Гангрены, между лопаток его торчал кусок арматуры. Из гнезда слева от ворот свешивался охранник, и в ярком свете фар здоровяку показалось, что голова того утыкана иглами. Ну, будто ядовитый еж-мутафаг, водятся такие возле глиняного карьера на берегу.
Сквозь ворота во двор тихо вбегали полуголые люди с перьями в волосах.
Гангрена вообще был парнем величины и силы необычайной — самым здоровенным на Мосту, это все признавали, великан всегда побеждал в местных кулачных боях со ставками, его некоторые даже мутантом из-за этого обзывали. Хотя мозги у Гангрены были не такие большие, как мышцы, и мыслей в этих мозгах гуляло немного. Но тут он как-то сразу все понял: людоеды напали на Мост! Да не одни — сговорились с караванщиками!
— А-а-а… — замычал Гангрена, мучительно трезвея, и, все еще стоя на четвереньках, потянулся за своей дубинкой. Если бы он смог ее схватить, если бы просунул руку в кожаный темляк на узком конце да покрепче уперся бы ногами в землю, да пошире замахнулся бы… вот тут бы нападающим и пришел конец, даже пули Гангрену не остановят — его как-то в драке четырежды ранили, но он все равно отметелил врагов так, что они уже не встали, а сейчас, тем паче, на нем была жилетка с пластинами из костей панцирных волков, которую он позавчера выиграл на спор у ныне мертвого дружка Пешки, выпив залпом две бутылки…
Но в этот раз Гангрене не суждено было показать силушку.
Пальцы его только-только коснулись дубинки, когда прямо перед ним возникла страшная рожа — губы что кабанье рыло, нос вывернут, один глаз выше другого — и между бровей Гангрены уперся широкий ствол порохового самострела.
— Не феффайфя, фафень, феф фафкй офанефя.
И тут же сбоку в поле зрения возникло другое лицо, нормальное, и перевело:
— Ты, слышишь, парень, не дергался бы, а то без башки тебя оставят.
И Гангрена, пораскинув мозгами, решил не дергаться. Ну, его. Оно того не стоит. Да и не все ли равно, на кого работать? Можно и новому хозяину послужить. Всяко лучше, чем головы лишиться, даже если мыслей в этой голове негусто.