Пока «молодые» ругаются, взять бы эти сумки, вывезти «товар» в поле да подорвать. Травень исподволь посматривал на Терапевта. Нет, пока не стоит. Лучше потихоньку застегнуть сумки и придать всему натюрморту первозданный вид. В подсобке стало так тихо, что звук застегиваемых молний казался громче автоматных очередей. Травень поднял голову. Оба, Терапевт и Яночка, стояли обнявшись в проеме двери. Так-то лучше. Значит, драки не будет.
— Останься, а? — устало проговорила Яночка.
— Я останусь, когда кончится война.
— Война кончится, когда тебя убьют…
— Может, и так…
— А я старая уже. Покоя хочу. Пожалей!
— Я жалею. Ты не старая совсем.
— Останься.
Их щеки соприкасались. На миг Травню показалось, что Терапевт плачет — глаза его увлажнились, лицо обрело выражение неизбывной, детской обиды. Пожалуй, Яночка действительно старше своего сердечного дружка лет на десять.
— Нет! — Терапевт решительно схватил АКМ, споткнулся взглядом о Травня. Глаза мигом сделались сухими, и он поспешно прикрыл их зеркальными очками.
— Тогда я пойду к Землекопам. Там буду працувати! — взревела Яночка. — От Вестник мине по блату трудоустроит к самом господину Лихоте в горничные. Или вон хоть он…
— А где он, кстати? Где… э… Вестник? — вставил Травень. — У меня до него дело.
— Та в эту ж дверь вытек! — Яночка пинком распахнула дверь у себя за спиной.
В подсобку ринулся весенний сквозняк, напитанный ароматами оттаявшего чернозема.
— …а этот замолвит за меня словечко, — продолжала Яночка, указывая на Травня. — Или хоть приласкает. Он мужик красивый, не старый ещё. По годам мне больше тебя подходит, сынка.
Она замахнулась на Терапевта. Тот отшатнулся. Тогда она ухватилась за ремень автомата, который он ещё не успел надеть на шею, дернула из всех сил. Сильная женщина, ловкая, счастлив тот, кому такая достанется. Терапевт исчез из подсобки вместе со своим автоматом. Но не «вытек», как незадолго до него Неназываемый, а с громким стуком и матюками грянулся в черную грязь. Хорошо, хоть не на проезжую часть, а на задворки магазина — не так стыдно.
— Пошел вон! — что есть мочи крикнула Яночка. — Воюй!
Травню удалось без потери достоинства проскочить мимо неё наружу.
— Темпераментная у тебя подруга, — усмехнулся Сашка, когда дверь подсобки с громким стуком захлопнулась за ним.
— То ж Яночка! — подтвердил Терапевт. — Теперь и вправду к Пастухам подастся.
— К пастухам?! А ты-то не пастух?
Теперь у Сашки появилась возможность рассмотреть своё отражение в зеркальных очках Терапевта. Действительно — не старый ещё. Рожа наглая, куда хочешь такую засунь.
— Я — Землекоп. Хиба ни бачишь?
— Черт вас не разберет! — пробормотал Травень.
— Не-а, не разбирае! — Губы Терапевта под зеркальными стеклами растянулись в улыбку.
Он ушел, смачно замешивая берцами черную грязюку, а Сашка решился вернуться в подсобку. Преодолев три высокие ступени кое-как сваренной лесенки, он потихоньку открыл дверь. Яночка стояла возле немытого оконца. Тихо подскуливая, она мяла в пухлых ладошках розовые купюры.
— А у тебя в подсобке ружейной смазкой воняет, — со всей возможной задушевностью проговорил Травень.
— Ты ежели шо, не убивай его, Сашко. Пожалей его, ежели шо. Молода ещё детина да так уж крепко умеет приобнять. А я-то, старая потаскуха, с таким молодым снастаюсь. И грешно мне, и стыдно.
Она снова увяла. Влажные от слез щеки повисли выцветшими лоскутами, глаза обузились, губы иссохли.
— Мне надо до хаты Ивана. — Травень осторожно прикоснулся к её плечу.
— Ступай до них. Да, — она встрепенулась. — Только не пугайся. Там разор, голод, беда.
— Я не из пугливых.
— Та я знаю. А за Данилку запомни, ежели шо…
Едва приехал — сразу дел навалилось невпроворот. И бухую тещу Ивана Половинки привести в божеский вид, и для детей его еды добыть. Да и самих детей как-то разыскать. Из троих одна лишь его тезка — Шуратка дома, при запойной бабушке оказалась. Остальные — ищи-свищи. Шурка только фотографии брата и сестры ему смогла дать, чтобы опознать при встрече.
На кладбище добирались через весь город. В Пустополье мостовые никудышные — ямы да колдобины, не разгонишься. Травень успевал смотреть по сторонам. Вроде всё, как обычно. Скверы уже освободились от снега. Муниципальные рабочие в оранжевых куртках готовили клумбы для высадки первых цветов. В начале проспекта имени Карла Маркса бронзовый Ильич так же, как в прежние времена, простирал десницу на запад. На площади Пушкина стенд перед драмтеатром пестрел свежими афишами.
Совсем другой вид имела площадь Льва Толстого. Здесь разрушения оказались значительными. Несколько пятиэтажек превратились в горы мусора. Руины старые — запах пожарища давно выветрился. В сохранившихся частях многоподъездных пятиэтажек по-прежнему жили люди.
Травень вел «туарег» от ямы к яме. Шуратка, вцепившись обеими ручками в торпеду, сидела рядом, глазела в окошко с удручающим равнодушием. Девочка привыкла к виду руин.
Когда они пересекали западную окраину, стали попадаться свежие разрушения — последствия попаданий ракет класса «земля — земля». Шурка со знанием дела комментировала проплывавшие за окном «туарега» картинки. Девчонка знала все типы ракет. По виду руин могла оценить мощность заряда.
Травень хотел остановиться, купить хоть чекушку. На кладбище едут — надо же помянуть Половинок, но за разговорами и разглядываем разрушений совсем позабыл о своем намерении.
— Теперь чаще минами пуляют. Наверное, ракеты закончились пока, — щебетала девчонка.
А Сашка ерзал на водительском сиденье и жаждал, и не решался задать главный вопрос: знает ли она, Александра Половинка, кто убил её отца? Может быть, мать упоминала об этом или Виктория?.. Травень посматривал на шураткины косы. В светлые локоны по стародавней моде были вплетены атласные синие ленты. Да и как решиться расспрашивать об убийствах у такой вот, словно сошедшей со страниц советской книжки про счастливую жизнь школьников, девчонки?
— А косички-то тебе кто плетет? — брякнул Сашка.
— Вичка раз в неделю приходит. Моет мне голову и плетет косы. А Петька не приходит. Бомжует. Наверное, вшей развел! У меня вшей нет. Честное слово! Вичка каждую неделю проверяет.
— Ничего. Сейчас мы мамку с папкой помянем, и тогда станет жизнь меняться…
— Хуже уже не надо. Мы как-то приспособились…
Сказанул так сказанул! Сашка в страхе глянул на девчонку — не плачет ли? Но глаза Шуратки оставались сухими.
На кладбище стало не до поминок. Слишком уж оно разрослось, слишком много свежих могил, слишком много знакомых фамилий на обелисках и крестах. Поминать всех чохом — всё равно, что хоронить в братской могиле. Уделить время каждому — невозможно, надо заботиться о живых.
Беспокоила, точила мысль о Витьке Середенко и Терапевте. Травень смотрел на обелиски, читал таблички, окруженные пластмассовыми венками. Иващенко — двое, муж и жена, совсем молодые. Рядом коротенький холмик — Маруся Высокова. Девочка. На этой могиле только свежие цветы, подвять ещё не успели. Следующее захоронение — сразу трое. У всех одна фамилия — Косолаповы, отец, мать и сын.
— Всех одним разом, — проговорила Шуратка. — Ракета прилетела. Терапевта семья.
— Терапевта?!
— Та да. Терапевт — Данька Косолапов. Дяди Левы Косолапова сын, — пояснила девочка. — Он на доктора выучился. Лечит.
— Лечит?
— Раньше лечил. Теперь воюет. Мстит. Но у него и девушка есть… была в Лисичановке. Потом к Пастухам подалась. Говорят, бросила Даньку, или от голода. Я точно не знаю.
Сашка потер ладонями лицо. Отчего так сводит скулы? Плакать хочется или…
Шуратка привстала, схватила его за локти, потянула вниз руки, заставила отвести ладони от лица, глянула внимательно, проговорила ласково:
— Не волнуйся, дядя Саша! Данька и наша Вичка — одна команда. Данька её слушается.
— Они любовники? — заволновался Травень, но девочка не сводила с него синих, опушенных густыми ресницами глаз, и он опамятовался. — То есть, я хотел сказать, дружат они?
— Не, — улыбнулась Шуратка. — Данила теперь ни с кем не дружит. На площади Льва Толстого полуразрушенная пятиэтажка. Помнишь, мы с тобой мимо проезжали?.. Так там была их квартира. С тех пор Данька стал Терапевтом и, говорят, пленных пытает. Он сумасшедший, но не злой…
Девочка примолкла, уставилась на него, словно пытаясь угадать: стоит ли рассказывать дальше или пора остановиться.
— Ты говори… — Травень никак не решался её обнять, а хотелось. Ему всё казалось: девчонка мерзнет, а может, и боится чего. Но Шуратка смотрела на него сухими глазами и тянула в сторону, к могилам родителей. Рассказывала на ходу:
— Вичка дружит со Стасом Реем.
— Это кто такой? Не местный?
— Нет. Он твой земляк.
— Значит, местный?
— С Москвы. Богатый и не жадный. Дарит Вичке подарки: духи дорогие, одежду.
— А тебе?
— И мне.
— Но он тебе не нравится. Так?
Шуратка отрицательно покачала головой.
— Боишься его?
Она кивнула.
У могилы её родителей так же, как и у многих других свежих могил на этом кладбище, не было ни ограды, ни надгробия. Только куча едва успевшей осесть черной земли, простые кресты, имена, даты. Могила не обустроена: присесть, помолчать, помянуть негде. Шуратка сунула Травню в ладонь шершавую, холодную ручонку. Тыльные стороны её ладоней покрывали цыпки, кожа шелушилась. Ох, зачем так колотится сердце? Стар он стал, жалостлив, мягок. Вот девчонка, полтора метра роста в ней, не больше, а всё уже познала и утраты, и голод, и жизнь под бременем вечного страха.
— Платья хорошие и духи… — бормотала она. — И ещё еда. Хорошая еда и для бабушки…
— Мне нужно в горное училище. — Шуратка с пониманием уставилась на него. И Травень добавил: — А тебе туда не надо. Отвезу тебя домой и…
Она серьёзно кивнула. А потом, когда он высаживал её у подъезда пятиэтажки, просила не провожать, не подниматься на пятый этаж.