го полевого стана до другого и всегда была хорошо укатана. Что же ныне?..
Травень перекрестился и отпустил педаль тормоза. «Туарег» покатился.
— Ты бы сошла на землю или хоть села рядом со мной, — сказал он Вике. — Тут узко. Рискуем не вписаться между перилами плотины. И ещё. Присмотри вон за тем пареньком. Похоже, он теплый. Не из ваших?..
Парнишка всё ещё стоял, держась за перила полуразрушенного мостика. Печалясь, смотрел на спокойную воду пруда. Экая идиллия! Всего в километре отсюда по улицам бандиты с «калашами» скачут, палят почем зря по мирным прохожим. А он тут кувшинками любуется. Впрочем, и кувшинки-то ещё не зацвели. Вот он стал записывать что-то в книжечку. Неужто стишата кропает? А Вичка-то к нему как кинулась! Наверное, стихи желает послушать или просто целоваться с ним надумала, или… Травень снова надавил на тормоз.
Вот парень обернулся, поднял рюкзак — приметный, оранжевый мешок со множеством карманов, стянутый белой веревочной тесьмой — спрятал в него книжечку. Значит, пока не до стихов ему. При виде девки в «кикиморе» со снайперской винтовкой на плече, не испугался, оружия не показал. И на бойца он не похож. Вроде бы вовсе безоружен.
— Эй, Середенко! — окликнул Травень. — Кто это там, в беседке? Не знаешь?
Но Витек совсем скис. Сложился вдвое, уткнулся лицом в колени и даже не икал. Травень снова уставился на парочку. Тихий весенний вечер, пруд, в паузе между перестрелками — свидание в беседке. Идиллия! Неужели это её парень? Нет, не обнимает… Не добежала шага, остановилась, будто натолкнувшись на невидимую стену.
А парень одет цивильно, с виду — приличный, не пьяный, не обкуренный. На лице беспечность — нездешнее выражение, будто не слышал пальбы и визга тормозов. Но внутренний карман куртки выпирает. Там у него явно не портмоне, не мешочек с золотыми дублонами. Там у него пистолет. Скорее всего, опять какой-нибудь мелкий калибр. Чему ж тут удивляться. Вооружен, так же, как и все в этом поганом городишке.
А девчонке он нравится. Волосы оглаживает, очи потупила, что-то лепечет. А он? Пожалуй, слишком молодой. Нет, не оценит. Да и занят чем-то. Словно ждал кого-то, а тут она некстати. Кого?.. Надо бы выяснить. Вот отошел от Вики, а она и досказать-то не успела, остановилась на полуслове. Эх, молодость!..
Травень ждал, когда Вика вернется к машине, а та плелась медленно, несколько раз оглянулась, прежде чем забраться на ступень водительской двери.
— Трогай, дядя Саша! Я провожу до окраины парка.
Ишь, как дышит! Это не от ходьбы, не от беготни с винтовкой наперевес. Сердечко по другой причине подпрыгивает. Молодецкая удаль улетучилась, дала место сердечной печали.
— Кто этот парень, Вичка?
— Который?
— Да вон тот! С пистолетом под мышкой. Остальные под серенькой остались. — Сашку начинало злить расстроенное выражение на её лице.
— Та так, пацанчик один.
— Как звать?
— Та не знаю. Он не говорит.
— Врешь. Как же вы общаетесь?
— Та так. Как встретимся, я его за член дергаю. Так здороваемся.
— Красивая девушка. Платьице-косичка, а выражаешься, как солдат.
— Та я и есть солдат, дядя Саша.
Она погладила ладошкой космы «кикиморы». А ладошка-то тоненькая, нежная. Ноготки длинные, на безымянных пальчиках чьей-то искусной рукой розовые цветочки нарисованы. Сашка вздохнул.
Едва они выехали в поле, Вика исчезла. Её «кикимора» мгновенно слилась с серо-коричневым пейзажем. Кончено, у неё свои дела, своя нешуточная война.
Всё прояснилось на въезде в поселок. «Благоденствие» — так значилось на золотой табличке, привинченной огромными болтами к кирпичной стене будки привратника. Сама будка являла образец вычурной архитектуры в стиле «постмодерн». Кованую решетку на единственном оконце украшали посеребренные розочки. Конек крыши, флюгер, раструб водосточной трубы — все мелкие, жестяные детальки были исковерканы затейливой, но небрежно выполненной резьбой. Кладка стен грешила совсем уж нехудожественной кривизной. Похоже, каменщик укладывал кирпичи, не используя отвеса. Тут и там попадались следы от крупнокалиберных пуль. На тяжелых железных воротах, запиравших въезд в поселок, тоже виднелись вмятины.
Рядом с ними, в палисаднике домика привратника, громоздилась баррикада из мешков, наполненных песком. Здесь в бочке жгли мазут. У высокого огня грелся наряд блокпоста — пятеро крепких парней с крупнокалиберным пулеметом и тверёзыми очами в прорезях балаклав. Ни пропуска, ни пароля у Травня не спросили. Лишь глянули на номерной знак, пристально изучили рисунок морщин у внешних уголков глаз и открыли ворота.
Травень опустил стекло, выслушал короткие инструкции начальника блокпоста. Отъезжая, расслышал, как начальник вызвал по рации Киборга и сообщил тому коротко, без затей:
— Едет Александр Травень. Сильвестр не появлялся.
— Сейчас появится, — хмыкнул Сашка себе под нос.
«Благоденствие» считается спальным районом Пустополья и формально числится в городской черте, хотя на самом деле от северной окраины города его отделяет пустое пространство полей шириной в три километра. Во времена Сашкиной юности на этом месте доживала век пара ветхих хат, а сейчас он видел густой частокол печных труб, желтый горб газопровода в вентилем, стеклянный магазин на центральной площади. Тут же — неоконченное строительство. Кирпичные стены возведены высоко, периметр фундамента странной конфигурации. Рядом — электрическая бетономешалка небольшой мощности. Всё сооружение облеплено строительными лесами. Рабочих рук на стройке немного, но все при деле, хлопочут будто муравьи, шпатлюют трещины и ссадины в кладке.
Травень присмотрелся. На поверхности кладки там и тут серели свежие и давно затвердевшие нашлепки цементного раствора. Ну и дела! Дом ещё крышей не накрыт, а уж не раз бывал обстрелян.
— Шо уставился? — прохрипел сзади Витек. — Храм это. Божий дом. Господин Лихота на власни кошти будуе. Для нас. Щоб вирили в його виру.
— Ну и дела! Та яка ж його вира?
— Яка? Та православна ж. А яка ще бувае? Бачишь, як хлопци працюють? Тольки стропилы покладуть — тут же Землекопи их минами роздовбанють…
Травень запарковался на площадке возле бетономешалки, вышел из автомобиля, уставился вверх на уходящие к небу леса.
— Ты приехал поработать, мил-человек? — обратился к нему кто-то невидимый хорошо поставленным баритоном.
— Та да. Працувати хочу, — отозвался Травень.
— Вижу на твоей вые крест большой, — не отставал баритон.
— Це не православний хрест. Дружина купила його биля Ватикану.
— Так ты не католик ли, мил-человек? Рожа-то у тебя русская, но мы тут католиков много повидали, равно как и других конфессий приверженцев.
— Ты по крестам, что ли, своих распознаешь? — ощерился Травень. — Сам-то ты кто?
Сашка нарочно не хотел озираться и разглядывать приставалу. Пусть сам подойдет, представиться, что ли? В тот же миг с нижнего яруса лесов показалось бородатое, румяное лицо.
— Я — местный священник, Борис Свиридов. Если позволишь, я подарю тебе настоящий, православный крестик. Ведь ты крещеный. Приходи завтра, потолкуем. Сейчас я тут занят. Рабочих рук мало, вот и я тоже стараюсь. Только местный народец очень уж упрям. Палят по храму из минометов. Не дают достроить. Но мы непременно стройку закончим. Непременно. Так ты придешь? Завтра в первом часу…
Можно было бы отговориться, соврать, пообещать прийти и не явиться, но как-то язык не послушался и сам собой начал чистейшую правду бормотать:
— Та не люблю я людей твоей профессии. — Травень скривился, но продолжал: — Лицемеры вы. Для вас вера — что прокладка для менструирующей бабы. Меня воспитывали атеисты, и ничего, как видишь…
Сейчас поп, пожалуй, озлится да кинет в него мастерком или каким другим скобяным барахлом. Травень снова посмотрел вверх. Всё, что он увидел, раздвинутая улыбкой борода.
— Так ты веруешь ли? — был вопрос.
Травень молчал. Внезапный стыд вцепился в его пупок. Захотелось присесть, обхватив брюхо руками. Он испытывал настоящую, нутряную боль, будто сам из себя с корнем выдрал только что пуповину.
— А я вижу на тебе крест. И такой крест, что православней не бывает. Сатану изловил… Надеешься его обуздать? Но это не по силам человеку, даже такому воину, как ты. Исход один, и он тебе известен, а потому промолчу… промолчу… — толковала о своем борода. — Ты не пустой человек. Вот только что меня осудил, а теперь сам и маешься. Поделом же тебе! А меня зови отцом Борисом. Коли священство моё не признаешь, так давай просто дружить. Ты — воин. Я — пастырь. Чем мы не пара? А отрицание это у тебя само пройдет. Человек ты своенравный, не без ехидства и плотскому греху привержен, но крест свой несешь исправно. Низвергнуть с плеч даже не пытаешься. Это и хорошо, и правильно.
— Ретирада! — буркнул Сашка. — Убегаю от тебя, говорливый.
И Сашка действительно побежал назад, к «туарегу».
— Благословляю тебя! — неслось вослед. — Я и сам, бывает, осужу кого, а потом ужасно животом маюсь!
Сашка плюхнулся на водительское место. Глаза Витька Середенко смотрели на него из зеркала заднего вида с яростной укоризной, будто дурь зубная при виде недостроенных куполов начисто выветрилась из его башки.
— Ехидный поп! Сволочь!..
— Ти батька Бориса переживаючи не сволочи! Нам нема кого бильше любити. Нема кого бильше слухати. И нас нихто не любить!
Вот это да! Прожженный наркоша и алкаш о вселенской любви толкует.
— Да ты не хиппи ли, Витек? Шо, дреды за поллитровку запродал?
Середенко на заднем сиденье обиженно молчал. А «туарег» уже катился вдоль узких улочек Благоденствия. По обочинам тополя поднялись высоко. Но и на них, и на богатых оградах, и на ухоженных газонах обочин — всюду виднелись следы перестрелок. Тротуары и проезжая часть улиц были в хорошем состоянии, но следы минных разрывов встречались и тут.
Начальник блокпоста уведомил Травня в том, что дом Саввы Олеговича — самый большой в Благоденствии, крыша у него «готичная». Дом окружен «кремлевской стеной». Травень быстро обнаружил похожую на описание крышу, состоящую из множества пересекающихся плоскостей. Башенки, балюстрады, изваяния доисторических ящеров и рыбоголовых чудовищ вознеслись над трехметровой стеной, сложенной из красного кирпича.