Сбросив с плеч часть багажа, Травень осторожно приоткрыл её. Мгновенно вспыхнули несколько лампочек, освещавших довольно крутые ступени. Сашка спустился до первой лестничной площадки. Дальше идти бессмысленно — вход в подвальный коридор перегораживала решетка, запертая на висячий замок. Подвальный коридорчик за ней убегал в темноту, но по обе стороны его были ясно видны железные, плотно прикрытые двери. Всё вместе сильно походило на СИЗО.
Травень прислушался: ни звука. Он собрался вернуться в холл, уж перешагнул через первую ступеньку, когда в одной из комнат за железной дверью, кто-то завозился. Травень, перепрыгивая через ступеньки добрался до решетки, запиравшей вход в подвал. Потрогал навесной замок, снова прислушался. Высокий, девичий голосок бормотал, торопливо и бессвязно проговаривая слова. Порой подвальный сиделец принимался подвывать. Плакал он или пел — Сашка никак не мог разобрать.
— Эй, ты кто? — громко спросил он.
Пение-плач прекратились. Возобновилась возня.
— Меня связали, — сказал тихий голос. — Потому я не могу выбраться отсюда.
— Конечно, не можешь, — отозвался Травень. — Решетка заперта. Во дворе воторота тоже заперты и у ворот — часовой.
— Это не важно. Я всё равно удрал бы, если бы не был связан.
— Кому же пришло в голову связывать девчонку! — пробормотал себе под нос Травень. — Эй, девушка!.. Или…
— Я — мальчик, — был ответ.
— Ребенок?!
— Да. Меня зовут Петруша.
— Тебя связали и держат в подвале, потому что боятся?
— Нет. Я не страшный. Просто из любого другого места я убегу. Были… — Невидимый собеседник внезапно умолк.
Травень выждал пару минут, пока из-за двери снова не послышались пение и всхлипы.
— Эй, Петруша! Не расстраивайся так! Я тебя вызволю. Обещаю!
Ответом ему было тихое подвывание.
— Ты хочешь кушать? Хочешь писать?..
Травень тряхнул решетку.
— Не надо, — сказали из-за двери. — Только хуже будет.
И снова бормотание-плач.
Травень не стал дольше ждать. Сфотографировал на телефон висячий замок. Сначала надо подобрать отмычки к этим дверям, а потом уж проводить дознание: кто, за что и почему томится в домашней тюрьме Саввы Лихоты.
Апартаменты за фисташковой дверью оказалась вполне приемлемых размеров и, главное, были снабжены собственной ванной комнатой. Не страшно, что собственно ванны в виде чугунного корыта на ножках там не оказалось. В углу располагались душевая кабина и раковина. Главное — это вид из узкого оконца ванной комнаты. Главное — это козырек богатого крыльца, на который можно выбраться из этого оконца, да еще матовое остекление. Можно смотреть на двор и никем не быть при этом замеченным.
Едва познакомившись с отведенными ему апартаментами, Травень сразу же прилип к окну в ванной комнате. «Туарег» всё ещё не убрали со двора. Сильвестр стоял радом с ним, у открытого багажника, растирая кисти рук. Сашка видел, как посверкивает камень в его перстне. Губы Сильвестра шевелились, но разобрать слов Травень не мог. Ворота были по-прежнему распахнуты, и толпа придвинулась вплотную к демаркационной линии, отделяющей интимное пространство Саввы Олеговича от прочего мира.
Жонг уже забрался в «туарег» на водительское место, но не включал зажигания, будто дожидаясь конца представления. Теперь Травень ясно видел, что китаец тоже вооружен. Привратник Лихоты носил свой «вихрь» под оранжевой курткой дорожного рабочего. Забираясь на водительское место в «туарег», он извлек оружие из-под полы и снял с предохранителя.
— Ну и дела! — прошептал Сашка. — Полный раздрай в Датском королевстве!
— Если кто-то из вас расскажет господину Лихоте об увиденном, то я… тому я… — Сильвестр поперхнулся словами.
— Вы должны смириться, — отозвался невидимка из толпы. — Пусть побили. Ну и что? Зато большой человек руку приложил. Самого Саввы Олеговича ближайший друг. Вместе за партой, вместе в Афгане… орденоносец!
На говоруна зашикали, обозвали прихвостнем Землекопов.
— Говорят, он из самой Москвы! — добавил другой голос.
Сильвестр шипел и плевался.
— Убью! — выдавил он наконец. Это слово Сильвестр произнес на знакомом Травню испанском языке. Сашка смог прочесть по губам, но в толпе его не понял ни один человек.
«Туарег» с тихим шуршанием покатился по гравиевой дорожке. Наверное, китайчонок пульт от ворот держал в кармане порток, ведь стоило только автомобилю тронуться с места, как железная воротина с жужжанием и лязгом замкнула пространство двора. Тут уж Сильвеструшка дал себе волю. Травень наблюдал извержение злобы через перекрестье оптического прицела. Бурно, витиевато и даже изысканно. Сильно пострадали мраморные вазоны у подножия лестницы, а любопытные самаритяне по ту сторону врат вполне могли бы предположить, что в закаленный металл ворот колотит рогами огромный, легко раненный бык.
Вспышка ярости прекратилась внезапно с появлением на сцене нового персонажа. Травень, неотрывно наблюдавший за Сильвестром через оптический прицел «вихря», пропустил появление актера. Наверное, парень спрыгнул со стены, иначе откуда бы ему взяться? Темное, цивильное пальто из хорошей материи, армейские брюки и ботинки, шея замотана пестрым шарфом, светлые волосы, симметричное, неуловимо знакомое лицо. За плечами — объемистый рюкзак.
Так и есть! Это тот самый паренек из парковой беседки. С ним говорила Вика. Если он смог перебраться через стену имения Саввы Олеговича, значит, где-то в спирали колючей проволоки есть брешь. Странно реагировал на него Сильвестр — так, словно именно этому пареньку, менее чем кому-либо ещё, желал демонстрировать свою ярость.
— Здорово, дьявол! — бросил паренек.
— Доброго дня, Ярослав Саввович! — Сильвестр низко поклонился, прижимая правую ладонь к сердцу.
— Русские говорят — Саввич! Эх ты! Полиглот!
Парень взлетел по мраморным ступеням и скрылся в холле.
— Вот те на! — Сашка оторвался от прицела. — Греческий театр драмы и комедии!
— Я несколько смущен… — Савва кривил рот так, будто бы у него болел зуб.
Он сидел на корточках спиной к Травню, лицом к камину. Кочерга с красивой кованой ручкой в виде собачьей головы ворошила алые уголья. Каминный инструмент, казалось, жил своей, обособленной жизнью. Изящно загнутый, с острым концом крюк крушил прогоревшие поленья, высекая из них яркие искры. Гостиная в доме Лихоты занимала большую часть бельэтажа и была так плотно заставлена мебелью, что Травню пришлось проделывать замысловатые маневры, чтобы добраться до камина. Наконец, он упал в изящное кресло. От Саввы его теперь отделяли низенький диванчик, изящное инкрустированное слоновой костью бюро, обитое потертой кожей кресло, по виду очень старое, а также остекленная этажерка, плотно заставленная фарфоровыми фигурками. Французское окно вело на терассу. Там, среди ярко раскрашенных горшков с фикусами, плетеных кресел и столиков со стеклянными столешницами белели фигурные балясины псевдомраморной балюстрады.
— Ты напал на лучшего из моих людей. На доверенного человека, — тихо начал Лихота.
Теперь он поднялся и в упор, но без раздражения уставился на Травня. Эх, надо бы поскорее закруглить неприятный разговор.
— А ты коллекционируешь мебель. Антиквариат? — спросил Травень.
— Не всё. Кое-что новодел, но не дешевый. Я свез это добро сюда, надеясь именно здесь, на родине, организовать стабильную жизнь.
— Дом у тебя интересный… — осторожно сказал Травень.
— Ты заметил? — задорная улыбка мелькнула на Савкином лице. Может быть, показалось? Может быть, это первое, обманчивое впечатление и его товарищ на самом деле всё тот же Савка Лихота — веселый, надежный, расчетливый, самый разумный из них троих.
— Я и сам немного художник. — Савва отвел глаза, словно стеснялся себя самого и собирался признаться в чем-то постыдном. — Статуи на крыше дома сделаны по моим эскизам. Тебе понравилось?
— Нет!
— Я так и думал…
— Они сами по себе хороши, — попытался оправдаться Травень. — Просто странно для Пустополья. Собор какой-то чужой нам богоматери. Мы-то православные, разве не так?
— К сожалению, для насаждения веры приходится применять разные средства. Но ты сам видел, что из этого получается.
— Сильвестр?..
Савва опустил глаза.
— Ты напрасно доверяешь ему…
— Я никому не доверяю!
Лихота отвернулся, принялся рассматривать статуэтки.
— А я помню все твои сложные словечки, — улыбнулся Травень.
— Мои словечки?
— Ты часто использовал их, и мы с Ванькой терялись, не понимая до конца смысла. Там было одно словцо… Помнишь, когда меня ранило в Апушелле? Ты тогда какое-то слово всё кричал…
— Это ты его кричал! — казалось, Лихота начинает оживать. — Кстати, как рана? Не беспокоят твои «крылья»?
— В непогоду, бывает, беспокоят. Но ничего. Я привык.
— Спасибо, что приехал. — Лихота наконец нашел в себе силы снова посмотреть на него. — Теперь и я стал теряться в словах. На всё времени не хватает. Нужны помощники. Но где их взять? Ты видел здешних людей?
— Видел.
— Тогда поймешь, почему здесь не на кого опереться. Деньги не являются для них мотивацией к труду. Даже голодая, большинство из них не желает работать. Данное слово не является мотивацией к верности. Они разоряют собственную землю так, словно до конца света остались считанные дни.
— Ретирада, Савушка! — рассмеялся Травень. — Конец света уже наступил, но бежать-то некуда. Надо искать спасения здесь. Что-то ведь нужно и детям оставить.
Ответная улыбка Лихоты больше походила на гримасу боли.
— Вот именно! Дети… Меня беспокоит сын. Я вас познакомлю. Скоро. Сегодня…
Опять он о сыне. Видно, наболело.
— Я уже видел его, и не раз.
— Вот именно! Я потерял власть над ним. Не могу уследить. Не знаю, чем занимается. Хочу, чтобы ты был всегда рядом с ним.
— Почему не отошлешь его? Я слышал, твоя семья долгое время жила за границей…