— Жена — это жена. Я тебе за девушку хочу рассказать. За Аленку.
— И шо?
Травень опустил стекло, сплюнул. «Туарег» медленно двигался по крайней правой полосе к Сумской улице, к её дому.
— Она тоже много слов знает. — Травень затянулся в последний раз, выбросил окурок. — Девушка моя ругается матерно, как ты. Но я её всё равно люблю.
— Молодец! А зачем ты мне это рассказал?
— Та ты там, на штабе вашем, друга моего Лихоту всяко матом крыла…
— И шо?
— Так тот, с кем ты спишь, о ком грезишь ночами…
— Перестань!
— …он не лучше Лихоты…
— Заткнись!
— …и куда как хуже Сильвестра…
Чем поганей матерная брань, тем скорее наступает облегчение.
По дороге Петруша заглянул на блокпост. Данилка и Москаль страшно наругали его, чуть не побили. Сами голодные, злые, уставшие, зрачки широкие, животы пустые. Петруша не озлился на них — на прощание ведь дали немного еды, отсыпали из своего котла холодную крупу без масла, без сахара. Петруша сложил вареную гречу в целлофановый пакет. Есть такое не вкусно, но все же лучше чем голодать. Ещё Москаль дал ему дезинфицирующие салфетки, а Данилка наказал не есть грязными руками. Данилка — врач. Он хорошо знает, от чего человек может заболеть. Ещё он знает, какое место надо резать, а какое прижигать, чтобы усилить боль. Каждый Пастух знает: Данилку надо слушаться, иначе он будет резать и жечь долго, но помереть не даст. А послушных он убивает быстро, без мучений.
Петруша обтер руки влажной, белой, пахнущей зубной пастой тряпочкой. Он шагал вдоль проезжей части, брал маленькими щепотками вареную крупу из пакета и укладывал себе в рот. Редкие прохожие не обращали на него внимания — мало ли беспризорников таскается по округе? Так он дошел по перекрестка Гоголя и Шевченко. Еще пара кварталов, — и среди заборов частного сектора, над кронами распускающихся тополей, он увидит жестяные, крашенные рыжей краской кровли пятиэтажек. Он не станет заходить в подъезд — это может быть опасно, а может быть, и нет. Став одиноким, Петруша привык жить наверняка — не верить людям, полагаясь только на Божий промысел. А потому он обойдет свой дом с тыльной стороны и заберется на старый бук. Сначала выждет на нижних сучьях, освоится с обстановкой и только потом полезет выше, часто и надолго останавливаясь, чтобы почувствовать и понять опасность. Так учила его Вичка.
Вот и Сумская улица. Вот ряд серых пятиэтажек. Батька называл их почему-то «хрущобами». Петруша так и не успел спросить у отца откуда взялось такое название. Вот густые заросли голой акации меж тыльными сторонами двух унылых строений. Вся земля здесь испещрена тропками и усыпана мусором. Ближе к лету, когда акация распустится, здесь будут прятаться влюбленные парочки и компании бухариков.
Петруша брел, стараясь не шуршать прошлогодней листвой, туда, где над серой массой кустов возвышается друг их семьи — старый бук. Мальчик обнял дерево. Ах, этот ствол! Даже в сильные холода он казался Петруше теплым, как человеческое тело. Скоро почки распустятся, и ненадолго, прежде чем густо зазеленеть, дерево окунется в розовую дымку. Но пока оно предательски голо.
— Не спрячешься, — грустно заметил Петруша.
— Та да, — ответил ему знакомый голос.
Петруша поднял голову. Шуратка сидела на одном из толстых суков, на высоте пятого этажа, напротив их балкона. Именно на этом суку в густой листве так любила прятаться Вичка. Но среди розовеющих почек и коричневых, голых ветвей Шуратка была бы заметна, если знать заранее, куда смотреть.
— А я вижу твои трусы! — засмеялся Петруша.
— Дурень! — послышалось в ответ. — На мне и трусов-то нет. Позабыла надеть. Только колготки. Что скалишься? Бабуля опять напилась — я и сбежала сюда. Тебя нет. Вички нет. Я одна! — Шуратка всхлипнула. — Полезай ко мне!
— Не хочу! — Петруша торопливо завязывал пакет с остатками каши. Надо же хоть что-то дать сестре.
Скорее всего, Шуратка откажется от такого незавидного угощения, но может быть, и нет. Петруша сунул похудевший пакет в карман куртки, подпрыгнул. Несколько привычных движений рук и ног — и вот он уже сидит на нижнем суку. Дальше дело пошло ещё швыдше. Петруша знал каждый сучок на этом дереве. Мог забраться и в полной темноте, и с закрытыми глазами. Вот он уже рядом с Шураткой, сидит верхом на ветке. Ветка не слишком толстая, но она выдерживала и троих. Бывало, и Вичка сидела тут вместе с ними. «Три половинки», — смеялся отец.
Шуратка, словно угадав его мысли, сморгнула нечаянную слезу. Вредная она девчонка, но сообразительная — вся в Вичку. Не беда, что волосы растрепаны, а глаза злые. Всё равно Петруша её любит. Ой, как любит!
— Есть хочешь? У меня есть каша. Землекопы дали.
— Будь они прокляты! Твари! Дряни!.. Бабушка пьяная третий день, а Пастухи ищут Вичку. И вчера и приходили, и опять здесь…
Вот он, их балкон. Немного проползти по суку или пройти, как это делает Вичка, и ты окажешься за почерневшими перилами, на немытом кафельном полу среди коробок с разным хламом. Открывай дверь и заходи в комнату.
Петруша глянул через стекло балконной двери. Выбираясь наружу, Шуратка не до конца задернула занавески. Внутренность комнаты хорошо видна. Там мотается от окна к шифоньеру и обратно хлипкая фигурка бабушки Риты. Бабуля едва одета и нетрезва. Хорошо виден и ещё один человек — большой, сильный, вооруженный. Этот двигается уверенно. Шарит в их комнате, как в собственном кармане. Ищет, но ничего не найдет.
— Проклятые твари, гады, сволота!.. — шипит Шуратка.
Сволота — самое грязное из употребляемых ею слов. Ругаться матерно младшая из Петрушиных сестер пока не приучилась. Хоть это хорошо. Однако сама она не замолчит. Петруша наваливается на Шуратку, закрывает ей рот ладонью, прижимает к стволу дерева. Он хоть и младше годами, но всё равно сильнее. Он — мужчина. Именно сейчас важно сидеть тихо, не плакать, не ругаться, не шевелиться.
Киборг подходит к окну и смотрит вниз, на улицу. Ему и в голову не приходит, что две Половинки сидят ни живы ни мертвы, на голом суку. Петруша не шевелится, не вертит головой. Лишь скоренько, мельком, решается глянуть на большого, красивого человека в камуфляже — Киборга, врага.
Да, враг совсем рядом, на дистанции одного ловкого прыжка и чудом не замечает их. Командир Пастухов смотрит вниз, на заросшие кустарником задворки их «хрущобы». Наверное, что-то встревожило его, и он прячет красивое лицо под «балаклавой».
Да, это тот самый, знаменитый на всю пустопольскую округу Киборг. Его Петруша видел не раз в доме отца Бумажного Тюльпана. Теперь Петруша, если решится посмотреть, сможет увидеть его глаза, опушенные густыми ресницами. Но пока смотреть в глаза врагу не стоит. Ещё рано. Враг не хочет убивать бабушку, он даже не снял оружие с предохранителя. Но бабуля не желает смиряться, не слышит Божьего голоса. А командир Пастухов спрашивает её за Вичку. В ответ бабушка грязно ругается: то обзывает Вичку шлюхой, то предлагает себя в замен родственницы. Белые волосы бабушки Риты растрепались, груди выпали из выреза кофточки.
Шуратка прижмурила глаза. Уши её покраснели. Конечно, стыдно. Как не стыдиться! Сестренка легла животом на сук, прижалась щекой к дереву. Так и её не видно, и сама она ничего не видит. Удобно. Но Петруша будет смотреть. Внимательно смотреть, чтобы ничего не упустить. Зачем? То Богу лишь известно. Зачем-то Он попустил такие беды. А раз Ему угодно, Петруша будет смотреть. Петруша не опустит глаз. Петруша всё запомнит! Он кажет ему это страшное кино. Зачем-то испытывает утратами, голодом и страхом. Раз Он так хочет — терпи Петруша Его волю. Терпи. Терпи…
Но бабушка Рита терпению не обучена. Она хватает со стола бутылку и замахивается на красавца в «балаклаве». Тот отражает нападение прикладом автомата. Стекло со звоном осыпается на пол. Бабушка Рита визжит. Осыпает Пастухов ужасной бранью. Слова не обидные, пустые. Разве можно такими оскорблениями задеть достоинство красавца? Нет, бабушка Рита совсем не умеет ругаться. Добрая она, хоть и пьяница.
— Ах ты, сука! — рычит человек в «балаклаве» и бьет бабушку прикладом под ребра.
Он не хочет калечить бабушку. Он хочет, чтобы бабушка замолчала. Этажами ниже люди уже волнуются. Верещат на разные голоса рингтоны мобильников. Если кто-то сможет связаться с Землекопами — перестрелки не миновать.
Крик бабушки Риты обрывается на полуслове. Шуратка поднимает головку, смотрит, как бабушка корчится на полу, в ногах у красавца, а тот молотит её берцами куда попало. Но ленится, не бьет — так, попинывает, а сам всё вертит головой, осматривая их убогую жилплощадь. И то правда — бабушка Рита никому не нужна. И сам красавец в «балаклаве», и подбесок Аксен, и дядя Коля Волосянкин, которого теперь все называют Хомой, и бедолага Немоступ, у которого Данила-Терапевт язык отрезал — шарят у красавца за спиной, топчут грязными ногами пол петрушиного дома, крушат мебель, ищут Вичку.
Они не все дураки, но каждый думает, будто Вичка обворовала Черноокого. Может быть, рассказать им?.. Нет! Петруша будет молчать. Лучше уж разыскать Вичку и всё рассказать ей.
Шуратка подняла голову и тоже смотрит через балконную дверь. Но вот Хома наступил ногой на куклёнка в синем костюмчике — любимую шураткину игрушку. Сестренка залилась слезами пуще прежнего. Ревет уже в голос. Напрасно! Красавец Киборг уже слышит её, щелкает предохранителем, выпускает по окну короткую очередь. Боже, услышь Петрушу! Спаси и сохрани! Слышит ли его Господь за звоном осыпающегося стекла, за воплями жильцов нижних этажей? Весенний сквозняк врывается в их жилище через разбитые окна. Весенний сквозняк отрывает Риту Середенко от пола, будто она не человек из плоти и крови, а прошлогодний лист. Бабушка Рита кидается на Киборга с кулаками. Шуратка вырывается из объятий брата. Подобно заправской циркачке или своей старшей сестре, она бежит по суку к перилам балкона, прыгает. Битое стекло скрипит и крошится под её ботинками.