— А о Виктории мы позаботимся. Девочка будет жить, как и жила. Одену, как куколку. Накормлю. Напою элитными напитками, и всё остальное будет иметь. И её семья…
— …которой почти уж нет. Ты на славу постарался, — вздохнул воин. — Не утомляй меня своими разговорами, а? Я старый и от трепотни быстро устаю. Делай, что задумал. Я с тобой больше разговаривать не стану.
Стас налил себе полный стакан темно-коричневой жидкости из пластиковой бутылки с этикеткой «Байкал». Надо уважать правила и более других те, что установлены собственной волей. Конечно, водка в такой ситуации уместней. Но он не может сейчас себе этого позволить. Вся бригада днюет в соседней аудитории. Увидят его пьяным — прощай дисциплина. Стас опустошил стакан. Прислушался. Обычно крики допрашиваемых хорошо слышны из подвала и, по логике событий, пленник должен бы уже вопить. Неужели Косолапов беседует с ним по душам и ещё не приступил к настоящему допросу? Стас посмотрел на часы. Косолапов и Роман снесли воина вниз сорок минут назад. Странно! Впрочем, может быть, воин — действительно крепкий мужик. Говорят, афганский ветеран. Всё равно странно.
Двое молодых пацанов заканчивали уборку в штабе. Кое-как собрали поврежденную мебель, прибрали кровать, вынесли на двор безнадежно разломанные, не подлежащие восстановлению парты.
Стас включил ноут. Нашел недосмотренную киношку, запустил приложение для просмотра видеофайлов. Очки положил рядом с компьютером на стол. Потер глаза ладонями. Теперь мир стал чуть-чуть ярче, хотя… Он уставился на экран. По бликующему монитору поползли лица и пейзажи. Саундтрек перемежался пустыми диалогами. Клонило ко сну.
Его разбудило бормотание Барцу. Стас обернулся.
— Командир, мы бросили его в яму. — Лицо Бакирова казалось голодным и усталым, будто бы он только что вернулся с суточной прогулки в сторону Благоденствия.
— Он жив?
— Конэшно!
— Помни, Барцу. Этот человек — суть ценный товар. Он не может пропасть. Он не может погибнуть. Его жизнь дорого стоит.
— Дороже, чем порошок?
Ещё скалится, скотина!
— Даниил подробно беседовал с ним?
— Конэшно!
— Я хочу сам с ним говорить. Хочу слышать его голос.
— Он в яма. Терапевт говорит, сегодня больше не надо. Завтра.
— Не так. Ты не понял. Я просто хочу слышать его голос. Ты будешь говорить с ним. Ты наверху. Он — в яме. Вы разговариваете друг с другом. Я — слушаю.
— Он не хочет говорить…
— Он лишился зубов?
— Пока нэт…
— Он в сознании?
— Конэшно. Он зол. Я попробую разозлить его больше. Пойдем, командир!
Стас ежился под омерзительно острым, не человечьим взглядом Барцу. Отморозок то ерзает, то пялится, как на равного. И облизывается, будто перед ним голая баба. Стас мельком глянул на стол. Так и есть. Очки лежат там, рядом с ноутом. Стараясь скрыть поспешность, Стас прикрыл глаза зеркальными стеклами.
Мальчишка сидел на краю ямы, свесив ноги внутрь. В правой руке он сжимал конец веревки. Его сестра сидела рядом. Правая рука её покоилась на перевязи. Головку покрывала сероватая чалма из бинтов. В левой руке девочка держала за горлышко полупустую пластиковую двухлитровку. Дети сразу заметили Стаса и его спутников. Девочка дернулась, хотела, наверное, уйти, но мальчишка удержал её, и она беспрекословно повиновалась. Хорошей женщиной станет, когда и если вырастет. И бойцом.
— Там дядя Сашко, — сказала девочка, а мальчик поднял на них глаза и ничего не сказал. Младший из детей Ивана Половинки вообще никогда не разговаривал со Стасом. Пищу и деньги принимал. Улыбался, кивал головой, даже кланялся порой. Так забавно отвешивал поясные поклоны! Но чтобы заговорить — такого не бывало.
— Там мой крестный, дядя Сашко, — повторила Александра.
— Дядя Саша — наш гость.
— Тогда почему он сидит в яме?
— Там прохладно… — Стас поднял голову к небу.
Солнышко действительно уже припекало. В этих местах лето наступает раньше, чем в Москве. Он подошел к раю ямы. Хорошая тюрьма. Бетонированные пол и стены. В ширину не более восьмидесяти сантиметров. В длину — метра полтора. Посередине темного провала блистает отрастающим серебром давно не бритая макушка воина. На голове следов крови не видно — Даниил, как всегда, аккуратен. Рядом с краем ямы пованивает помойное ведро. Веревочный узел на ручке задубел, стал коричневым от фекалий. Ведро подается пленнику не более двух раз в сутки. Созданы все условия для ясного осознания, где в жизни праздник, а где — будни.
— Отправляйся в пекло! — Пленник поднял к ним лицо и выругался.
На личике девочки мелькнула нечаянная улыбка. Стас расслышал её шепот. Она сказала в ухо брату:
— Папка так же ругался. Помнишь?
Стас невольно отшатнулся. Пленник смотрел на него снизу, задорно оскалив совершенно целые зубы. Не может быть у человека такого лица после долгой беседы с Терапевтом. Но Травень поднял вверх окровавленную кисть, и Стас успокоился. Он смотрел, как темные ручейки бегут по руке вниз, к локтю.
— Ты правильно боишься. — Он указывал изуродованным пальцем в пространство рядом с головой Стаса. — Смерти боятся даже если она далеко. А твоя стоит рядом, плечом к плечу. Всё правильно. Бойся!
Стас отшатнулся, ударился спиной о плечо Барцу, едва не уронил очки, выругался.
— Мы не боимся смерти, — загудел Бакиров, приближаясь к яме. — Когда мы пришли в Пустополье, нас было всего пять человек.
— Вы наемники? — послышался голос из ямы.
Ну вот, так-то хорошо. Он разговаривает. Это дело. Стас отошел в сторонку, прилег на теплую землю, на прорастающую травку. Александра доверчиво устроилась рядом с ним. Петр же остался стоять в стороне. Мальчишка так же, как и Стас, прислушивался к разговору. Их присутствие, их отсутствие, их жизнь и смерть — всё, что их касается, — не имеет никакого значения. Земляные черви, тля! Они немного важны, пока жива их старшая сестра. Но снайперы долго не живут. Виктория Половинка обречена. Вместе с ней отойдут и эти никому не нужные дети. Тратить силы на жалость к ним бессмысленно. Мирняк гибнет в большом количестве, а дети в особенности. Пусть слушают. Пусть смотрят. От них ни вреда, ни пользы — ходячие мертвецы. Стас, раскинул руки на стороны, будто раскрыл небу объятия, и принялся слушать.
— Мы не наемники. Бесплатно воюем. Наемники у Лихоты, там платят. Тебе платят? — гудел Барцу.
— Да, — послышалось из ямы.
— Смерть наемникам! — взревел Бакиров. Поначалу он присел на краю ямы, чтобы видеть собеседника, но теперь вскочил на ноги, упер руки в бока. Стас приподнял голову. Так и есть — Барцу безоружен, только из-за голенища берца торчит рукоять ножа. Но таким оружием с их пленником не сладить одному человеку. Стас снова опустил голову на траву.
— Мы пришли сюда впятером. У нас ничего не было. Здесь всё взяли что нам надо: оружие, обмундирование, еду. Потом позвали наших друзей. Помогли и им взять всё необходимое для войны. Да! Мы пришли в город, который обстреливали и разрушали наемники. Лисичановка лежит в руинах, и мы отомстим за неё. Если понадобится, мы соберем несколько сотен бойцов и пройдем маршем по Благоденствию. И тогда Пастухи узнают вкус собственной крови!
Барцу вопил. На его усах и бороде запеклась желтоватая пена. Всё бесполезно. Яма безмолвствовала. Что ж! Завтра придется продолжить допрос. Стасу необходимо узнать, когда планируется следующий залп по Пустополью и с какой точки будут пущены ракеты. Сначала пленник расскажет им всё, и только после этого они обменяют его на Викторию Половинку.
Каждое утро сквозь болезненный дурман Травень слышал рев движков, отрывистые команды, брань, иногда стрельбу — одиночные выстрелы. По обрывкам фраз он понимал: бригада Землекопов несколько дней кряду штурмует цитадели Лихоты и каждый раз безрезультатно. Его палач отправлялся на штурм вместе со всеми, а по ночам творил свою грязную работу. Непонятно когда и спал. Утра перестали существовать для Травня. В предрассветные часы, уставая, Терапевт терял терпение и становился особенно жесток, ввергая своего пациента в долгое беспамятство.
Наверное, его как-то аккуратно опускали на дно ямы, потому что через неделю болезненных допросов ни одна кость в его теле всё ещё не была сломана. Он лишился ногтей на ногах и руках. Дорогостоящий мост, изготовленный зубным техником в клинике на Страстном бульваре, вместе с несколькими живыми ещё зубами, Терапевт выкинул в корзину для бумаг. Они так и лежали там, среди окровавленных тряпок. И в начале каждого допроса Травень с тоской посматривал в тот угол, где стояла корзина: как бы потом, когда всё кончится, забрать своё имущество?
Приемы Терапевта не блистали разнообразием. Он, как любой из врачей, больше всего любил ковыряться в им же самим нанесенных ранах. Делал это добросовестно, со знанием дела, и ничто — ни тяжелое, предутреннее похмелье, ни расслабленность после употребления «зубного порошка», — не умаляли его искусства. Наверное, парень, хорошо учился в вузе. Наверное, много практиковался. Врал ли Матадор, декларируя в бригаде Землекопов сухой закон и запрет на наркотики, или заблуждался — какая в разница! Терапевт мог позволить себе нарушать запреты и позволял.
Самым нехорошими процедурами в однообразном арсенале палача были пытки электрическим током. Именно после них обычно являлась Смерть. А на третий день противная баба вовсе перестала исчезать. Так и таскалась вслед за Травнем от ямы до пыточного подвала, а утром, когда свербящая боль в теле вырывала его из объятий небытия, эта стерва уже ошивалась поблизости. Сидела на краю ямы, кривлялась грозила, глумилась.
Травень был уверен: Терапевт так же хорошо видит противную бабу, как и его пациент, и умышленно не давал ей завладеть ситуацией. Щадил Травня. Странные у них допросы. Терапевт, собственно, ни о чем и не спрашивал Сашку. Сам рассказывал ему о нескончаемых схватках под стенами Благоденствия, о том, ценою каких потерь им удалось отбить одну из пусковых установок.