А однажды, когда Травень окончательно потерял счет времени, Даниил вдруг заговорил о Ярике. Поначалу Сашка подумал, будто с ним толкует мерзкая баба — слишком правильной показалась ему той ночью речь доктора Косолапова.
— Ярослав Лихота режет наркодилеров. Молодец! Я-то хотел возмутиться. У меня-то как раз проблемы с приобретением сам знаешь чего. Но я, наоборот, рад. Хоть один совестливый человек в нашем аду. И кто? Сын богатея! Резать сволоту — что может быть приятней?
Травень снова, в несочтеный раз, увидел в его руках сверкающую рыбку скальпеля. Пытаясь отгородиться от боли, Сашка стал проваливаться в небытие, но слабеющий голос Терапевта зазывал его назад. Он жаловался и стенал:
— Поверь, твои страдания ничто. На самом деле страдаю я. Я!..
К полудню, когда солнышку удавалось бросить ничтожную горсточку лучей на дно его темницы, Травень неизменно приходил в себя. И неизменно заставал Смерть сидящей рядом с собой. Она часто меняла обличья: то являлась обнаженной, приятного вида девой, то — вонючей старухой в дохе и рваном платке. Сашка прогонял бабу наверх — сидеть вдвоем в яме слишком тесно. Она ловко поднималась по отвесной, бетонированной стене. Травень завидовал её проворству — ему самому такие трюки сейчас были не по силам. Сколько дней он не ел?.. Он мог припомнить. Терапевт иногда поил его, совал в разбитый рот сигарету, но вкус пищи Травень давно забыл.
В тот день Смерть снова сидела на краю ямы и не спускала с него печальных глаз. Грустя и слезно сокрушаясь, она бормотала свою заунывную мантру:
— Почему, ну почему ты не хочешь отдаться мне? Надеешься выжить? Думаешь, ополоумевший наркоман не запытает тебя до смерти? Тебе же больно, ты страдаешь. Просто отдайся мне, и всё кончится. Ты хочешь пить? Ты хочешь есть?
— Да!.. Всего хочу! Ещё бабу мне дай, да помоложе.
— Бабы нет. Есть водичка и бутерброды с тушенкой. Сейчас мы тебе всё опустим.
Травень поднял голову. Похоже, на этот раз, чтобы перехитрить его, Смерть приняла обличье Шуры Половинки.
— Отстань!
— Это я, Шурочка! Не признал, дядя?
Травень увидел синий пакет из-под гуманитарной помощи. Девочка держала за конец веревку, привязанную к пакету. Правая её рука была всё ещё в лубке. Ей приходилось работать левой. Приходилось трудновато, но она справлялась.
— Дядя Сашко, держи!
— А где же Петруша? Вас не накажут за это?
— Ни! Дядя Стасик разрешил. Он и тушенки дал.
Пакет медленно опускался. Травень смотрел на личико Шуратки. Смерть, ухмыляясь, выглядывала из-за её спины.
— Тебе нужна не такая еда. — Её ярко накрашенные губы с отвратительным звуком шлепали одна о другую. — Тебе нужна пища духовная — из рук отца Бориса. Ты умираешь…
Сначала напиться, а потом уж и ответить. Ах, как достала мерзкая баба! Хорошо хоть девчонка её не видит.
— Дядя, тебе боляче жувати, — волновалась Шуратка. — Али ничего, скоро всё кончится. Я знаю, поверь. Йиж, кушай!
— Вот это верно. — Смерть облизнула губы кончиком языка. — Я заберу его себе и сама стану пережевывать для него пищу.
Травень едва мог разомкнуть изуродованнуе губы. Приходилось ломать пищу на крошечные куски, но и это занятие причиняло страдание — над всеми десятью его пальцами основательно поработал Терапевт.
— Тебе боляче, дядя!
— Ничто тебе не поможет! Напрасно сам себя истязаешь. Погоди, вот придет Терапевт, и тогда…
— Проваливай, скотина!
Он мог бы бросить в Смерть хоть пустой бутылкой из-под воды, но как размахнуться в узком пространстве ямы?
Шуратка убралась в сторону. Но далеко не убежала — Травень слышал её тихие всхлипы. Смерть же осталась сидеть на краю ямы. Её короткая юбка задралась, обнажив крепкие ляжки.
— Наверное, бабу хочешь? — скалилась она. — Неплохо бы напоследок?
Травень молчал. Шуратка всхлипывала неподалеку, зачем-то поминутно поминала то Петрушу, то какого-то Ярослава… Ярослава!
— Скоро, скоро Терапевт возьмется за твои яйца. И вот тогда ты сдашься мне. Зачем такому, как ты, жизнь без яиц? — Смерть крысилась и реготала, била по стене ямы заскорузлой пяткой. Юбка её задралась едва не до паха, блондинистый кок растрепался. Ах, если б у него действительно имелись крылья! Ведь иного пути из этой ямы нет — можно только взлететь. Только взлететь!
Смерть взмахнула жирными руками. Её одышливый хохот прервался внезапно. Травню показалось, будто кто-то, подкравшись сзади, толкнул Смерть в спину выше поясницы. Почему бы стремной бабе не свалиться в яму ему на голову? Почему не посидеть с ним в тесноте, почти в обнимку, часок-другой? Неужели отвратная побоялась зашибиться?
— Я видел множество смертей, — проговорил детский голосок. — Мирных, страшных, внезапных, мучительных, неотвратимых, но ты…
— Ты не умеешь говорить! — зарычала баба, вскакивая на ноги. — Ты не можешь разговаривать со мной!
— Проваливай! — Петруша смотрел на Смерть прямо, с несвойственным ему выражением упрямой озлобленности. Ни страха, ни удивления не заметил Травень на его лице. — Я говорю тебе: пошла вон, злая тетка! Я защищаю этого человека!
Петруша взмахнул рукой. Легкий, подобный мановению журавлиного крыла, жест. В нём заключалось всё: рождение надежды, вера вечной жизни бессмертной души, торжество благородства. Всё!
— Он защищает. Меня?.. Ну и дела! — Травень ощутил влагу на избитом лице. Слёзы язвили его, попадая в открытые ссадины. Снова и мучительно захотелось пить, а Смерти будто не бывало.
Бледное личико Петруши склонилось над его бетонированной могилой.
— Она снова вернется, ведь я не смогу остаться с тобой надолго. Я должен… — Голос мальчика пресекся. Он озирался по сторонам, подобно гонимому детенышу мелкого лесного зверя. Наконец и Травень услышал рык движка — бригада Землекопов возвращалась с ночного штурма.
— Они в любой момент начнут обстрел, но тебе в этой яме ничто не угрожает… — продолжал, торопясь, мальчик. — Не слушай её, дядя Саша. Всё нормально. Землекопам опять не удалось отбить Вичку. Это хорошо.
— Но она в плену…
— Ей тоже ничто не угрожает. Сильвестр предлагает им обмен, и они обменяют тебя на Вичку. Шуратка унижается, каждый день плачет перед ним… перед Стасом. Это она зря. Вас обменяют, но потом будет удар. Сильвестр ударит по Пустополью ракетами.
— Мне бы выбраться отсюда, а уж я не допущу удара! Верь мне, Петя!
— Не кричи! Тише! — Глаза мальчишки грозно округлились. — Тише мыши — кот на крыше!
— Ты становишься хитрым. — На этот раз улыбка далась Травню почти без боли.
— Працую помаленьку… — Травень уже не видел лица Петруши, но знал: мальчишка улыбается.
Солнышко светило Петруше в спину, создавая вокруг его белобрысой головки нечто подобное золотому, постоянно движущемуся нимбу.
— Как она? Ты видел её?
— Да. Сильвестр вчера выводил её за стену, показывал дяденьке Стасу. Она жива и здорова. Потерпи ещё одну ночь… — Петруша скрылся из вида, а Травень провалился в беспамятство.
Допрос начинался обычно с избиения. Бил всегда Чулок. Потом Бакиров удалялся, стряхивая с бороды кровь и пот. Травень оставался в распоряжении гладко выбритого Терапевта. Тот какое-то время ковырялся в Сашкиных ранах. Лечил? Калечил? Какая разница! Травень уже знал, чего ждать, привык к этой разновидности боли. Потом взялся за провода. Тогда противная баба вышла из стены и стала рядом у левого плеча Травня.
Обычная ежедневная процедура. Травень решил для себя, что это последний его день. Больше пыток не будет.
— Слушай, хватит. Давай поговорим.
— Давай. Говори. Сегодня ты ещё можешь говорить, а завтра я отрежу тебе язык. Говори. До вечера ещё есть время.
Терапевт снова взял в руки провода. Странное дело, но именно в этот миг Смерть сняла свою ладонь с плеча Травня.
— Последняя партия порошка лежит в моем автомобиле, припаркованном в гараже Саввы Олеговича Лихоты. Порошок хорошо спрятан под обивкой задней двери.
— Левой или правой? — Палач отложил в сторону провода, закурил.
— Не скажу. — Сашка прикрыл глаза в ожидании удара. Если б освободить руки, он бы приложил ладони к глазам. Порой ему казалось: вот ещё один электрический разряд пройдет через его тело и выбьет глазные яблоки из орбит, и она увидит их лежащими на своих коленях. Глупости! Смешно! Как мысли путаются.
— Ты посмотри-ка, он ещё смеется! — буркнул Терапевт.
— Отдай его мне. Но для этого лучше использовать вот этот вот зажим. Положи провод. Вот так. А теперь слушай меня. — Травень прислушался. Теперь в речах смерти появились новые интонации. Она беседовала с Терапевтом, как терпеливая воспитательница с нерадивым дошколенком.
Травень открыл глаза. Он увидел смертельно напуганное, узкое лицо Терапевта. Пальцы его побелели — с такой силой он сжимал окровавленный медицинский зажим. Наверное, это Смерть его так напугала. Вот она, приняла фривольную позу, облокотилась на обнаженное плечо палача, улыбается отвратительной, пьяной улыбкой. Захмелела, сука, от крови. Шлепает силиконовыми губами, накручивает на кривой палец сальную прядь, выпячивает сморщенные груди, совершает непристойные телодвижения. Прикройся, тварь! Ты же женщина!
— Какую ему женщину? Слышь, Стас! Он ещё женщину просит. Может, привести ему напоследок… — Терапевт сдавленно хохочет и пугается пуще прежнего. На этот раз, наверное, звука собственного голоса.
— Еще разок попробуй током. Потом отправляй его в яму. Только смотри, не переусердствуй. Он нужен нам живым — всё равно уж ничего ценного не сообщит. — Другой голос доносится из-за пределов видимости. Наверное, это говорит тот самый Стас-Матадор, Виктории сердечный дружок. Ой, нет! Не сердечный! Сердечный дружок Вички — Ярик Лихота. А этот — постельный трахарь. Фу, пакость! Уйди, мерзкая баба! Я не дамся тебе! Терапевт снова берет в руку конец кабеля.
— Как это не сообщит? — пыхтит он. — А кто в субботу прирезал двоих наших ребят?