— Травень в субботу сидел в яме! — Голос Стаса звучит ровно — значит, Смерть он не видит.
— Если не он, то кто? — стонет Терапевт.
— Вот и спроси. Только аккуратно.
Травень слышит звук удаляющихся шагов. Негромко хлопает дверь. Всё. Снова тишина.
— Послушай, — шепчет Травень. — Побереги меня…
— Он хитрит. Отдай его мне. Отдай сегодня! — перебивает Смерть, но Травень готов снова оспаривать её право.
— Я ведь товар. Так?
— Ты барахло. — Терапевт откладывает в сторону своё орудие. Закуривает. Похоже, он не прочь поболтать, но пальцы его заметно дрожат — он всё еще не может справиться со страхом.
— Сильвестр убьет Викторию, — начинает Травень.
— Не факт! — огрызается Терапевт.
— Ещё мне пожива! Тощая, строптивая бабенка!.. — Смерть продолжает тараторить. Её семантически выверенная речь, произносимая отменно поставленным на диафрагму голосом, вызывает иллюзию присутствия радиоточки.
Травень разглядывает Смерть. Сегодня она приняла одно из своих самых отвратительных обличий: ухоженная дама, высокая и прямая. Седые локоны выбиваются из-под полей изящной шляпки в живописном, тщательно спланированном беспорядке. На кашемировом лацкане приколота бриллиантовая стрекоза. Юбочка целомудренно закрывает коленки. Но бледные, в шишках варикоза ноги босы. И немудрено — никакая ортопедическая колодка не налезет на когтистые конечности с изуродованными чудовищной подагрой суставами. В таком обличье Смерть вещает витиевато и подолгу, тщательно артикулируя и собирая кожу на лбу в частые складки. Терапевт слышит её так же ясно, как Травень, и ему очень страшно. Надо пробовать договориться.
— Заткнись, скотина! — услышав такое, настоящая леди лишилась бы дара речи, но Смерть не из впечатлительных.
— Я намерена воплотить на практике все потенциальные возможности, дарованные мне свыше. Я буду использовать все особенности вашей ментальности. Сочетание присущего вам коллективизма с беспринципностью, ленью и склонностью к воровству дает мне множество дополнительных возможностей. На вашем языке, часто оперирующем невнятными образами, это может звучать так: Смерть пожинает богатую жатву…
— О чем она говорит? — поморщился Терапевт.
— Она хочет забрать нас всех. Надо договориться. Послушай! Послушай меня! — Травень кричал, стараясь переговорить Смерть.
Терапевт приложил палец к губам, приблизился. За неделю допросов Травень изрядно ослабел и крепко связывать его, казалось, уже не было смысла. Уразумев это, Терапевт кое-как связал его запястья за спиной, а верхнюю часть туловища примотал к спинке стула. Из такого положения можно попытаться выкрутиться. Но за дверью сидит жирный амбал — уроженец Выхино, а Травень слишком слаб.
— Ну, говори! — шепчет Терапевт.
Травень, смаргивая дурнотную муть, рассматривает рисунок его радужки: серое, синее, голубоватое, темный ободок вокруг. Парень не дурак и, возможно, не сволочь, но зрачки-то, как булавочные головки! А кожа — бледная, нечистая. Воняет паренек прискорбно давно не мытым телом, пороховой гарью с жирным оттенком машинного масла. Похоже, днюет на броне, а ночует с ним в подвале. Не позавидуешь. Полюбился Травню этот паренек, как сын родной. Одно только в нем он ненавидел — тонкую в запястье правую его руку с синей литерой «Д», вытатуированной у основания большого пальца.
— Давай договариваться.
— Зачем?
— Жалею тебя…
— Ты меня жалеешь? — Терапевт дрогнул, отпрянул, словно сам получил электрический разряд.
— А как же! Жалею! Мы побратались с тобой общим страданием. Моим страданием.
Хорошо. Пусть палач считает, будто он обезумел. Пытать утратившего разум — нет смыла. Наверно, он спасен. Спасен ли?
— Повторяй за мной, сынок…
— Что?!
— Не слушай его, — вмешалась Смерть. — Он коварен. Он убьет тебя.
Терапевт ударил её в той же манере, что применял порой к Травню, коротко, боксерским выверенным ударом точно в печень. Травень прикрыл глаза.
— Повторяй за мной, сынок. Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым.
— Не могу, — прохрипел Терапевт. — Что за хрень ты городишь? А не знаешь ведь главного. Пока ты сидел в яме, кто-то порезал двух парней из Лисичановке. Новобранцев. Только прибились к нам, и вот какая-то тварь проткнула их заточкой, острым прутом…
— Повторяй, и баба сгинет. Говори: веруешь чи нет?..
Разбитые губы кровоточили. Сердце тяжким молотом било по ребрам, будто пыталось пробить грудину и выскочить, и упасть в корзину для бумаг, где уже лежали его зубы, но Травень всё равно улыбался. Терапевт помолчал пару секунд, а потом рявкнул так, словно внезапно пожелал обрушить свод подвала:
— Верую!
— Хорошо. Продолжим. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы и вочеловечшася. Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна. И воскресшаго в третий день по Писанием. И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца. И в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящего, Иже со Отцем и Сыном споклоняема и сславима, глаголавшаго пророки[15].
— Верую! Верую!! Верую!!! — твердил Терапевт.
— …Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых, и жизни будущаго века.
— Аминь!
— Аминь! Будем живы.
Смерть поначалу жалобно подвывала, но быстро умолка. Неужели испугалась? Травень попытался поймать сволочь в поле зрения. Баба отступила в темнейший из углов, сделалась полупрозрачной, съежилась.
— Сильвестр обязательно убьет Викторию. Но её жизнь можно обменять на мою. Пока можно ещё обменять. Пока мы оба, я и Виктория, живы.
— И шо?
— Дай мне шанс выжить.
— У меня есть приказ командира, — Терапевт выглядел испуганным. — Я должен делать свою работу.
— Дай мне шанс выжить.
— Я попробую, но и ты постарайся.
— Я намерена использовать вашу склонность к постоянному обоюдному вранью, — затянула своё Смерть, но голос её был слишком тих, и Терапевт, похоже, уже не слышал его. — В общении друг с другом вы используете все известные науке виды лжи: лицемерие, подмена понятий…
Внезапная мысль заставила Травня улыбнуться. Когда же, ну как припомнить, когда последний раз в минуту тяжкой скорби или невыносимой боли он звал на помощь маму? Сейчас как-то стыдно обращаться к ней. Она отправилась в мир иной, будучи годами моложе его теперешнего. Позвать Алену?.. Очень стыдно. Наверное, он плохо обращался с ней. Грубил, бывало, лгал, нарочно злил её, нарочно заставлял ревновать и добиваться себя. Ах, Аленка! Хоть на минуточку бы увидеть её в яви. Но только так, чтобы она его не видела. Нет-нет, непременно, чтобы не видела. Такое зрелище не для её глазок!
Боль отступила внезапно. Просто исчезла, будто кто-то повернул выключатель. Мучительный спазм сначала ослабил свою хватку, а потом вовсе исчез. Сердца Травень не чувствовал — оно больше не рвалось вон из грудной клетки. Стало легко дышать. Руки теперь были свободны. Можно поднимать их и опускать. Движения пальцев тоже не причиняли боли. Вдыхаемый воздух, свободный от смрада фекалий, насыщал тело подобно обильной пище. Где-то неподалеку журчал ручей. Травень пополз к нему. Он чувствовал в себе силы подняться, но не хотел показывать врагу свои всё ещё не утраченные возможности. Но врага в поле зрения не наблюдалось, и Травень решился.
Сначала он совершил несколько шагов, чтобы испытать себя. Потом зашагал уверенней. Через пару минут он добрался до горной стенки — затерянного в лесной чаще основания обрыва. Вершину его скрывали кроны деревьев. Серый, источенный водой и ветрами камень горной стенки порос колючими кустами и вьюном. По брюху обрыва стекал ручей. Вода падала откуда-то сверху в небольшую каменную чашу, похожую на сомкнутые ладони и, выливаясь из неё, бежала по каменистому, плавно уходящему вниз ложу и терялась в чаще. Кристально чистая вода дышала ледяным холодом.
Травень опустил в воду обе ладони. Влага окрасилась алым, руки быстро замерзли. Теперь можно и осмотреть собственные пальцы. Травень поднес правую руку к глазам. Ничего особенного. Рука как рука. Пальцы как пальцы. Все кости и ногти целы и на своих местах.
Травень выдохнул. Только плеск воды и щебет птиц слышал он. Только лесную свежесть обонял. Только собственные шаги слышал. Проделав недолгий путь следом за течением ручья, он уселся на скальном уступе, спрятавшемся в густом, тонкоствольном лесу. Деревья стеной стояли слева и справа. Край уступа прятался в зарослях жимолости, но Сашка откуда-то знал — каменный горб там. Он ждал, рассматривая знакомый пейзаж. Этот зубчатый контур горы, эти пришвартовавшиеся к её вершине облака, этот изумрудный ковер у её подножия — всё он видел уже когда-то в прошлой жизни. Видел и успел забыть. В той, прошлой жизни, ему частенько бывало тревожно в этих лесах, но теперь на него снизошел покой. Тут, на уступе, можно вытянуть ноги, распрямиться, можно спокойно уснуть, под щебет птах, снующих в зарослях над головой.
Сашка уже начала подремывать, когда послышался шорох веток, и явственный звук быстро приближающихся шагов. Тревога толкнулась в сердце и отскочила. Так теннисный мячик отскакивает от бетонной стены. А из кустов вылез темноволосый юноша, в молодой бороде, темноглазый — уроженец здешних мест.
— Эй, Махмуд! — засмеялся Сашка. — Ты с какого аула?
— Меня зовут Дада, и я с аула Центорой, — отвечал парень. — А ты спи пока, воин, отдыхай. Скоро придет твой товарищ — и тогда я разбужу тебя.