Она выскочила в комнату. Он снова укладывал свой оранжевый рюкзак. Среди прочих предметов, она заметила обернутый в газетную бумагу длинный и тонкий предмет. Заточка! Он обернулся на её шаги. Халат на ней распахнулся, и на миг она заметила в его взгляде совсем человеческое, мужское вожделение.
— Я люблю тебя! — выпалила она.
— У меня нет шансов… — Он отвернулся, чтобы затянуть тесемки рюкзака.
— Не поняла… — Она приблизилась, попыталась обнять.
Он отстранился, проговорил безо всякого выражения:
— У тебя будут дети. Люби их.
— А у тебя?
— У меня нет шансов.
— Шанс есть всегда. Не стоит терять веру.
— Меня не любили собственные родители. Мать любила наркотики, отец любит лишь своего Бога. Кто полюбит ребенка, которого не любили собственные родители?
— Я!
Отодвинув её в сторону — не грубо, но твердо, — он направился к двери. Не поверил?! Он ей не поверил! Вике вдруг почудилось, что он вот так вот просто и уйдет, но Ярослав обернулся:
— Прости меня.
— За что?! — снова изумилась она.
— Просто, прости… Мы — христиане и должны просить прощения друг у друга. Но это в особенные дни, я прошу сейчас, потому что в Прощеное воскресенье мы не увидимся. Итак: прости.
— Что я должна ответить? — Вика растерялась. — И ты прости меня. Так? Это правильный ответ?..
Но он уже не слышал её слов. Казалось, черные, как августовская ночь и огромные, как небо, мощные крыла подняли его. Миг — и он растворится в вышине, преодолев твердь потолочного перекрытия…
Теперь особняк Лихоты действительно напоминает Ноев ковчег. Кого тут только нет. Идейные борцы, предатели, добросовестные работяги… Эх, как спотыкается мысль об эти русские понятия. Добросовестный! Кто-то из местных воров похитил его словарик. Конечно, многое возможно восстановить, а это немалый труд.
Итак, продолжим: добросовестные работяги и отпетые ленивцы, мужчины, женщины, дети, старики, подростки, тупые и разумные, невежественные и высокообразованные, те, что мухи не обидят, и хладнокровные убийцы, отпетые воры и страстные приверженцы иррациональной честности — все одномоментно собрались под крышей Лихоты. Все эти разноликие плоды местной почвы столковались, чтобы дать отпор. Но кому? Противоборствующие стороны давно позабыли, по каким причинам воюют друг с другом. И это хорошо!
Сильвестр неслышно перемещался по тихим, устланным мягкими коврами коридорам, приостанавливаясь возле каждой двери, прислушиваясь. Плохо обжит, но удобен дом Лихоты — все внутренние двери выполнены в разном цвете. Пронырливый и ушлый, Лихота-младший явился под отчий кров и теперь, наверное, обретается со своей зазнобой в полуподвальной камере — той самой комнате, где подолгу и против собственной воли гостевал её младший брат.
Сильвестр замер, застыл посередь широкой лестницы, ведущей с бельэтажа в широкий холл. Прирос намертво к третьей сверху ступени. Зазноба, пронырливый, ушлый, добросовестный — о, ужас! Он деградирует. Не только для вида и не с целью притворства, он в мыслях своих стал оперировать местным понятийным аппаратом. Как же так?! Выходит, он русеет?! Или, как говорят в здешних местах, обрусел?
Сильвестр стоял посреди лестницы, не в силах двинуться с места, анализируя, размышляя. Снизу доносились кухонные шумы и тихое пение. Сильвестр прислушался. Два голоса — девичий и мужской — весьма складно и слитно проговаривали корявый текст под ритмичную музыку. Им вторили голоса с аудиозаписи. В целом получалось красиво. Сильвестр даже заслушался. Интонации часто перебивая одна другую, сплетались в чарующую, эклектическую конструкцию.
— «Мы народ богоносец, мы народ победитель. Будем резать друг друга, а вы поглядите. Как мы режим друг друга за всеобщее счастье. И последний из нас, перережет запястье. Я последний из нас, ты последний из нас»…[20]
Девичий голосок задыхался, но мужской отважно поддерживал его:
— «Кто последний из нас, перережет запястье».
— Никто, — одними губами прошептал Сильвестр. — Вы уже достаточно развлеклись, попутались, перемешались. Ничего не поймешь: кто, с кем и против кого. А это значит… значит… значит…
Ах, эта дочка убитого им Ивана Половинки — неуловимая, ловкая, отважная, красивая. В любой земле такой не было бы цены, а здесь она стала подстилкой для никудышных, тупых и подловатых местных мужиков.
А её сестра — невинное существо со взглядом неподкупного судии?.. Таких глаз не должно быть у человеческого дитяти. Такие глаза могут быть лишь у того, кто поставлен у врат чистилища и наделен полномочиями оценивать тяжесть человеческих прегрешений.
А её брат? Маленький, хрупкий, уязвимый, недалекий в своем долготерпении и старческой, смиренной доброте — есть страшнейший из врагов, неуничтожимый, смертельно язвящий, снова и снова возрождающийся наперекор всему. И как бы ни грешили родители, дети, ответив за их прегрешения, всё равно возьмут своё: эту землю, это небо, эту веру и жизни своих врагов!
Сильвестр кинулся назад, вверх по лестнице. Едва ступив в коридор бельэтажа, он услышал срывающийся баритон хозяина дома. Савва Лихота говорил с кем-то по телефону. Сильвестр побежал. Перед лиловой дверью хозяйской опочивальни он остановился — достало разумения не вваливаться в апартаменты Лихоты, не оповестив хозяина о своем появлении со всей возможной деликатностью. Сильвестр приоткрыл дверь.
— Савва Олегович!..
Но Лихота не мог расслышать его обращения. Трясущейся рукой он прижимал панель смартфона к уху.
— Присылайте вертушку с эскортом! Да! Посадочная площадка?.. Площадь перед моим особняком! — стараясь унять трясущиеся губы, Лихота плотно сжимал их после каждого выкрика. — Когда вылет? Завтра… послезавтра… Не знаю!!! Присылайте вертушку с эскортом! Пилотом посадите Самюэля Найта! Никого другого!!! Слышите?..
Лихота нажал на кнопку. Связь с абонентом в благополучной Европе оборвалась.
— Есть новости? — не желая смотреть на Сильвестра, он отбежал к окну и так уставился на площадку перед домом, будто вознамерился пересчитать все камешки мельчайшего гравия, устилавшего её.
Наверное, его руки всё ещё дрожали. Надеясь совладать с собой, он засунул обе ладони под мышки, стиснул собственное туловище в крепких объятиях. Боится ответственности — ведь столько народу полегло? Сожалеет об упущенной выгоде? И то и другое разом?..
— Виктория Половинка не причастна к хищениям и убивала тоже не она… — начал Сильвестр.
— Оставь… — хрипло отозвался Лихота. — Она и не воровала это твоё… снадобье.
— Я обладаю важной информацией…
— Оставь! — Лихота наконец обернулся. Губы его дрожали.
— Поведение вашего сына явилось причиной обострения конфликта. Александр Травень не справился с ситуацией. Последствия могут быть ужасными…
— Оставь! Я знаю! Мой мальчик ликвидировал твоих людей…
— …мирных жителей Пустополья.
— Он жег твой товар…
— …наносил урон бизнесу. Нам не хватало оборотных средств, и потому…
— Оставь!..
— Необходимо пожертвовать малым, чтобы сохранить главное — бизнес.
Лихота насторожился. Похоже он наконец готов выслушать его. Сильвестр глубоко вздохнул.
— Мы отдадим Ярослава Саввича Землекопам…
— Оставь!..
— …но не надолго. Надо выиграть время. Надо отбить у них установку залпового огня. Господин Водорез — отменный командир. Он разработал план. К тому же у Землекопов нет наводчика. Попасть в цель им поможет только воля этого вашего…
— Кого?
— Вы именуете его Богом.
На короткий миг Сильвестру показалось, будто конец Лихоты близок. Губы хозяина Благоденствия посинели, глаза расширились, дыхание стало хриплым и прерывистым. Сильвестр терпеливо ждал, пока его патрон справится с волнением.
— Я буду защищать Благоденствие, его жителей и своего сына в том числе, — проговорил наконец Лихота. — Мы будем молиться о спасении… крестный ход! Я вызвал подкрепление…
— Мы ударим по Пустополью с воздуха?
— Нет! Я вызвал только свой личный вертолет! Только для себя и Ярослава! С Божьей помощью мы спасемся!
Каково-то приходится страдальцу за никчемные грехи и пустые подвиги этих людей? Многие просто забыли о Нём. Иные же, такие как Лихота, превратили веру в Него в разменную монету. Но для Пустополья вера — неликвидный товар. Не продашь, не обменяешь. Здесь никто и ни во что не верует, а Его хоть и поминают ежеминутно, но только всуе или со страха.
Молитва Ему сделалась гигиенической процедурой, подобно выбиранию вшей из головы или ежевечернему омовению. Вот он, стоит, глаза отуманены страхом, жадностью и тщеславием. Предъявляет Сильвестру свою веру, как билет на престижное шоу. Неужто и вправду не понимает, с кем имеет дело? Слишком далеко зашел по пути притворства, заблудился, пропал. Вот очи неудачливого фигляра затуманились мечтами о божественном. Забавно! Мысли о Боге он запросто чередует с меркантильными подсчетами. Пытается на ходу, в уме соотнести прибыли и убытки. Вот губы перестали дрожать и сложились во вполне себе счастливую улыбочку. Значит, всё-таки сальдо вышло положительным. Значит, совесть по-прежнему ничего не стоит. Ах, этот мир совершенно не изменился за прошедшие полторы тысячи лет!
Удовлетворенный Сильвестр выскочил в мертвую тишину коридора.
— Що дивишься? — оскалился Терапевт.
Травень отвернулся. Он успел как следует рассмотреть собственное отражение в зеркальных стеклах его очков — устрашающее зрелище. А Шуратка-то, бедная, прятала светлые глазки свои за ладошками. Немудрено! Страшен он, черен, как черт.
— Нос цел. Лицевые кости целы, а ногти отрастут, — бормотал Терапевт, бинтуя его пальцы. «Ниву» подбрасывало на ухабах, но движения врачующего были точны. Травень почти не чувствовал боли, только сердце больно вздрагивало всякий раз, когда к нему прикасалась тонкая в запястье рука с литерой «Д» у основания большого пальца.