ро вампиров и оборотней. А теперь Крылатый человек сидит на готической крыше дома без хозяина, подобный раненой и очень злой горгулье. И ангелы бывают ужасны в гневе своем.
Не стоило чужаку покушаться на батюшку. Может быть, души этих людей и ожесточились, но первобытная, не угасимая ничем святость теплилась на дне каждой из них. Тут нет различия — мужчина или женщина. Каждый его земляк становится бойцом, когда так грубо попирают его веру. Первого чужака прибила Яночка. Сначала она бережно опустила в пыль лик Николы Чудотворца. Заботливо прикрыла икону краем рушника и вытащила из-под подола заряженный ТТ — оружие старое, но ухоженное и надежное. Она толком и не целилась, только краем глаза глянула на мертвого батюшку и заплакала:
— Отца вбивалы! Отца!..
Больно смотреть на мертвеца, страшно! Пуля большого калибра попала в середину его лба, обезобразив лицо. Убийца оказался хорошим стрелком. Господи, жалко-то как! Каким бы он ни слыл — в Лисичановке, да и в Пустополье тоже, отца Бориса часто именовали «барской прислугой», — а всё ж на нём особая благодать. А Эльвиру-кухарку убило случайным осколком. Тоже жалко. Она угощала Петрушу компотом. Теперь чужак прикасается к их неостывшим телам. Это невозможно стерпеть. Петруша сжал ладони, силясь унять неведомую ему ранее дрожь. Вот он, гнев! Теперь и Петруша испытал его! Мучителен гнев, если его не разрешить возмездием.
Вооружиться ли ему? Принять ли участие в схватке с чужаками? Его жажда мести была воплощена Яночкой. Пуля, выпущенная из ТТ, попала чужаку в лицо, чуть ниже края каски, опрокинула на спину, явив миру испачканные в крови невинных жертв подошвы. Убитый наповал, он повалился на Яночку, испачкав своей кровью её нарядное платье. Тут-то и началось светопредставление. Пули остервенело заметались по-над лихотиным двором. Со стены ссыпались люди в камуфляже. Петруша с ужасом смотрел в их перепачканные копотью, усталые, юные лица.
— Смерть слугам Лихоты! — вопили новобранцы из Лисичановки. — Матуба сынку богатея!
Кто-то пальнул из ракетницы по блестящей машинке Бумажного Тюльпана, которая каким-то чудом уцелела после взрыва тягачей. Петруша снова, в который уже раз увидел, как пышно взрывается полупустой бензобак. Самого ангела мщения не было видно. Наверняка Крылатый человек сделал так, чтобы Бумажный Тюльпан вовремя убрался восвояси. Теперь он, одинокий, обречен на скитания, как когда-то Петруша.
Вот и они, слезы-бунтари, редкие и непрошеные гости, слепящие, обильные, противно щекочущие кожу на щеках. Петруша ослеп лишь на пару минут, а когда снова прозрел, картинка перед ним существенно изменилась — Лихотин двор опустел. Чужаки попрятались в укрытиях и вели оттуда прицельную стрельбу по пустопольцам. Те отвечали ураганным огнем. Истошно вопили раненые, обильно поливая гравий свежей кровью.
Петруша не сразу смог отыскать взглядом Крылатого. Но Черноокого обнаружил быстро. Тот крался, по-крысиному прижимаясь боком к стене. Кровавая ярость бушевала вокруг него, но он не замечал множества смертей. Круглоголовые наемники грамотно сопротивлялись, но гибли один за другим. А господин Сильвестр плыл себе, будто рыба в воде. За Чернооким неотлучно следовали ещё двое. Те, что совсем недавно являлись вожаками враждующих партий, но теперь их, казалось, объединяет одна цель. Они намереваются убить Крылатого воина? Они знают, где тот находится?
— Вот лежишь ты, как живой, отче Борис, я пришел, а ты молчишь. — Травень положил тяжелую ладонь на глаза священнику. — Ну? Почему не спрашиваешь, в чем грешен? Или как это у вас принято? Мне невдомек. Не исповедовался никогда.
— Сейчас нас Терапевт по новой исповедует. — Ярослав всё ещё был рядом, неотлучно следовал за ним.
Боковым зрением Травень видел и других бойцов. Все, кто выжил, сбились в одну стаю, Пастухи и Землекопы вперемешку, залегли за прокопченным жигуленком, ощетинились стволами. А магазины у всех полупустые. Дефективное воинство. Слава богу, теперь хоть разобрались, с кем и против кого стоит сражаться.
— Слышишь, Борис? Всё налаживается! — заверил священника Травень. — Я тут пока твоим телом прикроюсь. Тебе уже все равно, а мне польза. Заодно и исповедуюсь. А ты лежи и радуйся. Твоим именем драчуны объединились. Значит, не зря ты жил, не напрасно погиб. Вот такая вот моя исповедь. А ещё баб я люблю. Но это ведь лучше, чем быть педарастом, не так ли? Вот закончу войну — и снова по бабам. По-иному не умею. Но в этом грехе стану каяться перед самой смертью, а значит, не сегодня. Ты наложи на меня епитимью — я всё исполню. Только к воздержанию не призывай. Это уж слишком!..
Ярик засмеялся с младенческой беззаботностью. Тут же, в отместку за его беззаботность, со стороны ангара прилетел мелкий калибр, и оба они повалились животами в свежую кровь, прижались к телам Эльвиры и отца Бориса.
— Уходи! — прорычал Травень.
— В смысле? — Ярослав сделал вид, будто не понимает.
— Вали из Благоденствия!
— Куда же я пойду?
Он еще и улыбается!
— Я всё знаю про тебя! — рыкнул Травень. — Но в этой драке твоя заточка пригодится только мне.
— В смысле?
Какой же беззаботной может быть улыбка кровавого убийцы! Травень обнажил пустые десны. Ярик дрогнул, отвернулся. Сашка выдернул из-под его груди заточенный прут.
— Зачем? — глухо спросил Ярослав.
— Православную веру буду насаждать. Эх, если б не раны… — Травень не мог даже скрежетнуть зубами.
Нечем ему скрежетать! Терапевт его зубов лишил. А может, это и к лучшему? В Благоденствии и без того шумно.
Шумно, дымно в Благоденствии! Над коричневым гравием злыми осами снуют пули. Краснокирпичная стена сыплет на головы острые куски металла и кирпича. Они норовят впиться в тело, изувечить. Стрелки расположились у основания стены, оставив пространство над площадкой и пустой клумбой на произвол пуль и осколков. Кто-то из особенно отважных откатил на сторону ворота. Теперь пустая степь вливается на Лихотин двор потоками ураганного огня. Уханье гранатомета время от времени пресекает стрекот очередей. Едва заслышав хлопок, воюющая друг с другом паства отца Бориса приникает к земле. Мужики валятся снопами, прячут носы в шершавый гравий, дергаются так, будто прямо сейчас, в последнюю, гибельную минуту, желают оплодотворить своими соками если не собственную бабу, то хоть эту, едва оттаявшую после зимы землю.
Острые осколки гранаты — твари бессмысленные и жестокие. Секут одинаково безжалостно и твердый кирпич, и мягкую плоть. Болят, трепещут, рвут кожу между лопаток, желая распрямиться, широкие крыла. Но Сашка не дает им воли. Уступи им — высоко поднимут. А ему сейчас надо быть поближе к земле, рядом с врагом. Надо почистить стадо, прополоть посевы. И тут любой метод хорош, каждый инструмент пригоден. Почему бы ему, старому псу, не поучиться у молодого? Только надо не ошибиться. Каждому заглянуть в глаза — и врагу, и другу. Каждого исповедовать. Страх, чувство неотвратимой опасности — лучшее обезболивающее.
Сашка быстро перемещается по периметру двора от одного стрелка к другому. Ярик, поначалу неотлучно следовавший за ним, повторявший каждое его движение с добросовестностью преданного ученика, отстал после совершения третьей казни. А Травень снова и снова продолжает смотреться в отуманенные страхом глаза, повторяя ласковую просьбу:
— Символ веры скажи.
— Нет…
— Повторяй за мной: верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…
— …верую…
— …во единаго… Повторяй!
Осколки частым дождем ударяют в стену. Им на головы сыплется кирпичная пыль.
— …верую в Бога Отца Вседержителя… Верую!
Железные осы жужжат над ним, пока Травень перемещается от одной недоверчивой и перепуганной твари до другой.
Ответом на отказ в сомолении становился удар острым концом арматуры в основание шеи выше верхнего края бронежилета, ниже подбородка. Фонтан крови, хрип в ответ.
— Символ веры… — снова и снова шепчет он, переворачивая неподатливое, закаменевшее от страха тело на спину.
В чьи глаза он посмотрится на этот раз — друга или врага? Травень утомился, исполняя работу палача. Порой он находил в облике своих жертв зажившие следы радений предыдущего живореза — рваные ноздри, отрезанные уши, причудливые узоры розовых шрамов на щеках или на лбу. Местный Торквемада трудился непокладая скальпеля.
А перестрелка никак не прекращается, но Травень уже предвидит её скорый финал. Скоро у стрелков закончатся патроны.
Он не находил знакомцев из прошлой жизни ни среди сомолитвенников, ни среди врагов до тех пор, пока не наткнулся на очередную жертву палаческого рвения. Немоступ, отменно слышащий и немой, как чугунок, расположился рядом со своим палачом, обнял его, словно трепетную любовницу, руками-ногами оплел. Немудрено. Пустопольский Торквемада — душевный человек, а минные осколки — совсем другое дело. Они твари бездушные. Тело человеческое для них не есть источник муки и сладостных утех. Минные осколки секут с одинаковым равнодушием и твердый кирпич, и мягкую плоть. А у вояк — бывших врагов — на двоих один бронежилет. Прикрылись им, как тулупом, накинули на головы, да мала кольчужка. На что человеку голова, если ноги-руки посечены, а брюхо вспорото острым железом?
Травень торкнул Немоступа острым концом заточки в бок. Проткнул камуфляж, слегка поранил кожу. Немоступ взвыл. Терапевт всполошился:
— Чи не тич мого друга! У-у, маньяки! Смерти не боятся! Ховайся, двигай пузом, Немой!..
— Та не нету же её поблизости, — хмыкнул Травень. — А была бы Смертушка тут, так, чай, я не заметил бы?
Терапевт неотрывно и с явной опаской посматривал куда-то мимо Травня. Неужели мерзкая баба примостилась уже где-то неподалеку? Сашка обернулся. Нет! Это всего лишь Ярик, подобно землякам и сородичам прижался брюхом к земле, посматривает, прислушивается.
— Пусть прочтет мне Символ веры. — Травень снова торкнул Немоступа. Тот опять взвыл.