Травень содрогнулся, вспоминая черную дыру шахты у себя под ногами.
— Подать судно? — вежливо осведомилась Маша.
— Ты — мне?! — Воздух со свистом вырывался из его легких.
— Это может сделать и медсестра. Но она тоже женщина.
— Я хочу знать, где Алена и Вика! Я обязан им твоей жизнью и своею! В конце концов я люблю их обеих.
Травень попробовал пошевелиться. Руки, ноги, плечи, шея, живот, спина — ни в одном из членов не было болевых ощущений. Вот только голова. Ему вдруг показалось, будто узкая больничная койка, совершив головокружительный кульбит, встала всеми четырьмя ножками на потолок. Нет, ему следует пока сохранять горизонтальное положение.
— Алена, Вика… Сотрясение мозга! — ворчала Маруся. — Да я не пущу сюда ни одну из них до тех пор, пока ты не определишься.
— В чем я должен определиться? Как ты говоришь с отцом? Дай же наконец это чертово судно!
— Ты бабник, папа, — проговорила Маша, вынимая из-под кровати продолговатую эмалированную лохань. Лицо её выражало неподдельную скорбь. — Ты живешь будто во сне. Так нельзя. Ты должен выбрать, отец.
Внезапно она схватила его правую, изуродованную руку. Как же так, она целует его едва зажившие пальцы? Плачет? Жалеет папку? Любит? Ради такого стоило в шахту сигать. Травень улыбнулся.
— Сначала мне надо найти Сильвестра. На сегодняшний день таков мой выбор, дочь.
Православный святой, обитатель русских храмов, древний, неизменно почитаемый, в латах и на коне, тот самый, что копьем сразил дракона — вот он движется к нему, победоносный, неотвратимый, недобитую им тварь оседлавший. Пылит вдоль по дороге, не скрываясь. Да и чего ему бояться в родных-то краях? Экая невидаль — залетный барыга с черным, адским пламенем в глазах. И его расплющит гусеницами да помчится дальше, собирая на броню серые тени одичавшей паствы своей.
Сильвестр заволновался, даже движок «тойоты» позабыл заглушить. Так и замер на обочине с оружием наизготовку, прислушиваясь к тихому голосу древнего воителя.
— Дождись меня. Пока — я суть отдаленный рев грозы. Но скоро, совсем скоро я приду, чтобы опять тебя убить.
Колонна бронированных машин на большой скорости двигалась по шоссе. На головной «броне» трепетал черный флаг с черепом и перекрещенными костями под ним. Из-под пушки торчала округлая голова водителя. Рядом с ним в неудобной позе восседало неистребимое белое создание — круглый сирота, обитатель минных полей.
Ах, какая, наверное, это мука — быть белым. Сколько трудов и молитв надо истратить для сохранения кристальной чистоты одежд. На белом фоне даже небольшое пятнышко заметно издали и хорошо, если удастся его быстро смыть. Каким же образом белые твари, обитая в придорожных канавах, ютясь в трущобах, гонимые и гнобимые своими же сородичами, ухитряются сохранять такую вот чистоту? Такой поделится куском в лютую голодовку. Такой, сам замерзая, отдаст тебе необходимую толику живительного тепла. Странная эта земля, какими бы долгими не оказались злые времена, снова и снова воспроизводит она этот дух ослепительной святости.
Да, мальчишка кристально чист, но не бессмертен. Вон крылышки беленькие трепещут на ветру, но они невидимы, иллюзорны. Подобно всему сущему в этом мире, и они подвержены тлению. Круглоголовый водитель слушается мальчишку, по малейшему слову меняя направление движения. Колона движется следом, точно повторяя маневр головной машины. Воин Егорий оставил своего коня отдохнуть в стойле, пересел на недобитого, покоренного врага и движется к нему с удручающей неотвратимостью.
Колонна приближалась. Спине Сильвестра становилось всё холоднее. Слышался ли ему рев укрощенного зверя или то лязг древних доспехов? Какая разница! Главное — не попасть под удар осиянного белым светом копья. Главное — вовремя убраться в безопасное убежище. Сильвестр снова поднял оружие. Перекрестье прицела снова оказалось в нужном ему месте — между шеей и грудью белого мальчика.
— Не так надо целиться.
Сильвестр обернулся. Ярослав стоял перед ним в своей обычной расслабленной позе. Всё в той же курточке из мятой кожи. Всё с тем же оранжевым рюкзаком за плечами. Неподалеку чадила и тарахтела чудом уцелевшая в бою за Благоденствие зеленая «Ява».
— Не так надо целиться, — повторил Ярослав. — В шею трудно попасть с такого расстояния. А если целиться в туловище — всегда есть риск лишь ранить противника, но не убить. Так учил меня дядя Саша.
— А ты намерен учить меня? — Сильвестру сделалось смешно.
— Нет, — улыбка парня казалась отражением его собственной ухмылки. — Я пришел тебя убить.
Сильвестра накрыло судорогой внезапного озноба.
— Меня?! Ты умеешь убивать?!.. — Сильвестр расхохотался, но смех не смог его согреть.
Если его станет трясти озноб, он не сможет толком прицелиться, а колонна ревела движками совсем неподалеку.
— Проваливай, недоносок! — Сильвестр отвернулся. — Не мешай. Видишь, я работаю.
Он снова поймал их в перекрестье прицела: сначала круглую голову водителя, а потом мальчишку. Сильвестр нажал на спусковой крючок в тот момент, когда его левый бок пронзила острая боль. Ну что же можно поделать со школяром, который никак не усвоит начал анатомии? Верхушка сердца в человеческом теле находится в пятом межреберье. Если б он это твердо уяснил с самого начала, не пришлось бы ему тогда решетить бессмысленными ударами тупоголового китайца. Не довелось бы оставить его живым, спасая собственную чистоту в пустопольском наркопритоне!
Он ударил мальчишку прикладом умело, под правое ребро и вдогонку наотмашь правой ногой. Мальчишка отлетел спиной вперед, удар о землю выбил из его легких мучительный стон. Нокаут. Он сможет подняться минут через десять, не раньше. Но оставлять его лежащим у себя за спиной всё равно нельзя. Целиться тоже нет смысла. С такого расстояния он не сможет промахнуться, но Сильвестр все равно прижал прицел к глазу. Ах, не стоило этого делать!
Цейсовская оптика — магическая штука. В перекрестье прицела Сильвестр увидел трепещущие, мечущиеся, увядающие антрацитовые крыла. Нет, господин Сильвестр чистит рот французской зубной пастой, а не местным, купленным в ночном клубе, «зубным порошком». А крылья метались по молодой траве, движения их затухали. Мальчишка приготовился к смерти. Спусковой крючок едва слышно щелкнул. Пуля калибра 7,62 не дырявит черепа. Пуля калибра 7,62 крошит в мелкие щепы, разносит в кровавый мусор любую кость.
Ярик остался лежать в канаве на половине пути между Благоденствием и Пустопольем. Пусть у него больше нет лица, всё равно его опознают, ну хоть по этому вот оранжевому рюкзаку и курточке, сшитой веселым мастером в одном из городишек неподалеку от Флоренции. А Сильвестру надо заниматься воинством Святого Егория, иначе…
Но танковая колонна уже свернула с шоссе и пылила по проселку в сторону надземных сооружений позаброшенной шахты. Белый мальчишка вел воинов Егория кружным путем.
А над горизонтом в мутноватой синеве возникли черные точки, послышался клекочущий грохот. Вертушки. Сильвестр прищурился. Пересчитать их?.. Не стоит! В этих местах ему ловить больше нечего — водичка перестала быть мутной. А белого парнишку оставим до следующего раза. Кто такой Сильвестр, чтобы так вот запросто, парой пуль, положить конец извечной борьбе?..
Эпилог
Каменистые берега лениво облизывал прибой. Наверное, камни этого берега приторны на вкус, как приторна помада на губах престарелой, холодной любовницы. Юг Европы, как обычно, радовал сонным благополучием. Перезрелый плод райского сада, красивый снаружи, гнилой в сердцевине, каждую минуту готов сорваться с иссыхающей ветви в геенну новой войны. Он уже породил своих убийц. Они здесь, бродят в толпе, чернобороды и темноглазы. А по окраинам европейских городов, в тесных утробах многоквартирных домов, их покрытые хиджабами женщины питают молоком воинов и матерей нового человечества.
Сильвестр устроился за пластмассовым столиком на берегу залива. Слева, перед Дворцом дожей, клубилась разноплеменная толпа. Разряженные фифы, группы аутичных, упертых в гаджеты подростков, японские пенсионеры с теми же гаджетами, но упертые совсем иначе, седые педики с плоскими задами, обернутые в безрукавые майки.
Восточная Европа на площади Сан-Марко представлена в широчайшем ассортименте. Тут и дети в колясках, влекомых не юными уже родителями, и цыгане, и интеллигентные пожилые пары в приличном прикиде турецкого пошива. Все глазеют на башенки дворца, все кормят голубей, все пьют мёртвую воду из пластиковых бутылочек.
В толпе есть и чисто русские особи. Эти одеты дорого. На их запястьях тикает вековечная Швейцария. Эти на чужих смотрят волчьими, настороженными взглядами. Своих признают сразу и безошибочно. Бывает, что и европейская беспечность на короткие мгновения осеняет их скуластые лица. Пожалуй, они смеются над местными и, покидая символ европейского благополучия — Дворец дожей, говорят одну и ту же фразу:
— Красиво, богато, оригинально. Но у нас, в Питере, не хуже.
Вот трое из них пристроились за соседним столиком под тентом. Эти взяли меню — решили не ограничиваться слишком уж дорогим, даже по европейским меркам, кофе. Некоторое время они сидели за столиком втроем: глубокий старик с трясущейся головой дремал в инвалидном кресле, крупная, очень заметная женщина смотрела на воды залива через темные очки. Третий — мужчина весьма зрелых лет, значительно старше женщины, большой и всё ещё очень сильный — прятал глаза под полями элегантной шляпы.
Сильвестр обратил внимание на его руки. Несмотря на теплую погоду, обе его кисти были затянуты в лайку перчаток. Сильвестр ожидал увидеть поверх лайки вычурный перстень, ведь на его спутнице было много украшений. Но перстня на мужчине не оказалось. Сильвестр прислушался. Мужчина и женщина переговаривались друг с другом на хорошо знакомом Сильвестру языке Достоевского и Набокова. Впрочем, Набоков писал свои романы на английском. Между делом Сильвестр заметил, что женщина кое-как владеет и английской речью. Она подзывала официанта, читала спутнику меню, делала для него заказ. Старик в кресле мирно дремал.