К нам подбегает молодой лейтёха с двумя сержантами. Выглядит он явно не максимально мужественно. Ещё бы, тут три мента и толпа здоровых мужиков, это не считая меня, конечно… Витёк, Алик, ещё двое моих парней, Цвет с двумя уркаганами и трое лаврушников. Один из них, правда, выбыл из игры, ползает по асфальту, хрипит, кашляет бедолага.
— Что происходит⁈ — строго и твёрдо спрашивает лейтёха.
Выглядит он немного растерянно, но говорит чётко и, в целом, виду не подаёт.
— Представься, лейтенант! — восклицаю я.
— Так, документы! — игнорирует он мои требования. — И повежливее давайте. Быстро достаём и показываем документы. Полищук, ну-ка…
Полищук — это один из сержантов. Он подходит к грузинам и начинает обхлопывать карманы. Я вытаскиваю корочки с надписью «КГБ ССР» и, раскрыв, демонстрирую опешившему лейтенанту.
— Проводим операцию, — поясняю я, а он стреляет глазами то на фотку в удостоверении, то на меня, то на фотку, то на меня…
— Связана с государственными секретами. Так что лейтенант, бери своих людей и ступай.
Он хлопает глазами и, приняв наконец верное решение, молча кивает. Отступает на шаг назад и делает знак Полищуку, чтобы тот отошёл.
— И вот что, — говорю я понижая голос, чтобы звучать хоть немного задушевно. — Ты в рапорте лучше не отражай. Я тебя потом затаскаю, замучаешься отчёты писать и допуски подписывать, понимаешь? Ты парень, вроде, толковый, так я тебе от чистого сердца не советую.
Работает моя охранная грамота!
— Удостоверение покажи только!
Он послушно предъявляет. Я фотографирую взглядом и тут же отдаю обратно.
— Майор, — киваю я Виктору. — Пакуй клиентов в две наши машины!
Мои парни стоят почти полным кольцом вокруг места происшествия. Лейтёха автоматически подносит руку к козырьку и, повернувшись, медленно идёт обратно к своему «бобику».
— Запиши данные свидетельницы, — киваю я Алику.
Мент останавливается, оборачивается, но, встретившись со мной взглядом, отводит глаза и уже не задерживаясь шарашит напрямую к машине. Чего он тут делал-то? Будто специально ждал, когда произойдёт что-нибудь.
«Бобик» уезжает, девчонка, сломя голову несётся прочь, отказываясь от возможности подвезти. Мы, стоя у машин, дожидаемся, пока все участники этого мини-шоу разъедутся, и начинаем грузить «задержанных».
Машины стоят под деревьями с густой листвой. Свет фонарей сюда почти не доходит. Поэтому мы тут прячемся в темноте, и от ресторана, да и от дороги нас практически невидно.
— По багажникам! — командую я.
— А чё я приезжал-то? — недовольно бросает Цвет, отводя меня в сторонку. — По ночной Москве прокатиться, да на петушков вот этих посмотреть?
— Да, я думал, мы просто посмотрим, — усмехаюсь я. — Приглядимся, понимаешь? Донжон этот втирает, что это люди Мишико Тифлисского. Того, что нам типа войну объявил. Я знаю, что он готовит нападение лично на меня. Может, и на вас с Фериком тоже, я не в курсе пока. Вот, хотел, чтобы мы врага рассмотрели получше.
— Нормально рассмотрели, да? Дон Джон этот мутный кент, кстати, имей в виду.
— Имею, Паш, имею.
— Ну, молодец, что имеешь. Ладно, чё, можешь ко мне тоже в багажник закинуть одного. Ты чего с ними делать-то будешь?
— Как чего? В таз, зальём цементом и в Гудзон.
— Ну-ну, в Гудзон здесь самое интересное, — говорит он и сплёвывает сквозь зубы.
— Ладно, шучу. Поезжай себе с миром. Утрамбуем двоих в один багажник.
— Точно?
— Точнее не бывает, — киваю я.
Везти Цвета в Дьяково в мои планы не входит. Для каждого — свой объём информации и свой кусок пирога.
— Ну, чё… Лады. Мерси за прогулку и за карате тоже мерси. Мы тогда погнали?
— Давайте, Паш, в добрый час. Только этого гаврика с собой возьми. Доу Джонса нашего.
— Ладно…
Он засовывает руки в карманы и не торопясь идёт к своей тачке.
— Грузите, грузите! — бросаю я своим орлам.
— А как двоих-то? — недоумевает Виктор. — Одного в салон что ли брать?
— Витёк, — подкалывает его Алик. — Тебе товарищ рядовой внеочередное воинское звание присвоил, а ты сообразить не можешь. А ещё майор, тоже мне.
Все ржут. Все кроме наших трофеев.
— Вот этого инвалида, — показываю я рукой на чувака, которому рубанул по кадыку, — отдельно, в рамках курортно-санаторного обслуживания. А этих двоих запихивайте, трамбуйте и запрессовывайте. Лишь бы крышка закрылась. Доедут. Нам их сохранность, в принципе, похрену. Всё равно недолго им осталось.
— Э-э-э! — расширяется тот, который Давид. — Ты чё несёшь, мент⁈
Виктор тут же переключает его внимание совсем на другие проблемы, вгоняя напряжённую, сжатую ладонь прямо в солнечное сплетенье и заставляя задыхаться от боли и ужаса.
— Вам конец, в натуре! — расширяется Давид. — Вы знаете, на кого…
— Знаем, — усмехаюсь я, не давая ему договорить. — Мы-то всё знаем, даже то, о чём ты и догадаться не в состоянии. Попали вы, петрушки, по самые помидоры.
— Чё?
— Не слыхал такое выражение? Ну, ещё бы. Полезай, давай!
Витёк с парнями запихивают упырей и кое-как закрывают багажник.
— Пушка у них была, — говорит Мартын из второй тачки, из усиления моей охраны. — «Макар». Кастет и три клинка. Куда это?
А в поезде мелькали две колоды и нож,
Шмат сала, водка, голое колено…
— Пока с собой берём, а там посмотрим. Утилизируем.
Нам стволы с историей точно не нужны. Дефицита оружия мы не испытываем.
Мы едем в Дьяково. Без Джона и без Цвета. Дежурные уже ожидают нашего приезда. Выволакиваем бандосов из багажников и ведём по камерам. У нас их как раз три.
Сегодня никаких разговоров я не планирую. Размещаем пассажиров по каютам, всех по одному и отчаливаем. На душе прямо как-то легче становится. Разрядился, подрался немножко, выпустил стрессняк наружу, типа, как раньше кровь пускали. И пиявок накормил, и сам оздоровился. Вот и славно, трам-пам-пам…
Утро красит нежным светом стены древнего Кремля. Просыпается при этом вся советская земля…
У кого-то утро начинается с нежного света, а у кого-то с совсем не нежного Андропова. Мы обсуждаем, то что уже много раз обсуждали, но иногда всплывает что-то новое.
— Значит, Доренко — это пародия на свободу слова, ты считаешь? — задумчиво спрашивает он, просматривая свои заметки.
— А у нас всё пародия на свободу слова. Работа по оплаченными целям — это, на мой взгляд, заказ, а не свобода.
— Но он же мог о них говорить всё что угодно, правильно?
— В рамках поливания грязью да, всё что угодно. Я, кстати, за свободу слова, просто тогда был переходный момент, и аморальные личности, захватившие власть, не видели ничего предосудительного именно в такой трактовке «свободы». По большому счёту, это вопрос этики, культуры и больших денег. Со временем такие практики ушли или трансформировались в более удобоваримые формы. Но этот период всеобщего растления и пробивающегося наружу подземного жара хотелось бы, по возможности, избежать. Революция всегда ужасна, мне кажется.
Они бросает на меня такой взгляд… истинный тираннозавр Рекс. Блин, зря я так про революцию. Нет у революции начала, нет у революции конца… Они же без неё жить не могут, революционеры хреновы…
Злобин присутствует при этом разговоре, но мысли его заняты чем-то другим. Если и будущим, то явно не тем, о котором я говорю. Да он всё это уже слышал тысячу раз.
— Ладно, — говорит председатель и кладёт на стол ручку.
«Монблан», между прочим, буржуйская.
— На сегодня хватит. Продолжим завтра. Поговорим о Березовском и об… э-э-э… Абрамовиче. А послезавтра о Ходорковском.
Он сверяется со своими записками и кивает, подтверждая только что сказанное.
— Вот что, Егор, — хмурится Андропов. — Хочу вернуться к твоей битве с уголовным элементом. Понимаю, как человек переживший бандитизм девяностых, ты хочешь подрубить гидру на корню. Я тебе скажу, тоже знаю, что такое бандитизм. В послевоенные годы, знаешь ли, сладко не было. Жизнь не такая была, как сейчас, совсем не такая. Мы оттуда, из тёмных послевоенных времён, когда о достатке никто и не помышлял, смогли сделать огромный шаг, настоящий прыжок, для того, чтобы оказаться вот здесь, в сегодняшней точке процветания и благоденствия, и я бы даже не побоялся сказать, всенародного счастья. Всем было нелегко, но мы, сплотившись вокруг коммунистической идеи, смогли преодолеть невероятные трудности. И сейчас преодолеем. Мы не будем поклоняться золотому тельцу, не позволим диктовать всё исключительно наживе. Снова сплотимся вокруг партии и построим развитое, образованное, свободное и счастливое общество завтрашнего дня. И с преступностью покончим всем миром, опираясь на советские законы. Революцию надо делать с чистыми руками, а преобразования к лучшему — тем более.
Ну ладно, давайте, пробуйте, даже интересно, что получится. Если что, ещё жизнь дадут, как в игре. А может, и не дадут, но попав единожды в этот реинкарнационный хоровод, начинаешь допускаеть, что слова «безвозвратно» не существует и невольно поглядываешь на происходящее, как на игру. Совсем немного, но как на игру.
Я, к счастью, никогда игроком не был, в смысле во все эти компьютерные бродилки и стрелялки не рубился, хотя на работе попадались такие странные индивиды. Но, даже если это всё и игра, начинать с нуля и снова проходить первые уровни мне как-то не очень хочется. Так себе перспектива. Лучше уж жизнь вечная, чем вечный день сурка…
— Ну что, Егор, — говорит Злобин…
Выглядит он пасмурно, похоже, не клеится какое-то дело, не складывается пасьянс.
— Не знаю я, продолжает он, как к генеральному прокурору подкатывать. Не знаю… Боюсь, нужно привлекать дедулю твоего названного…
— Блин…
— Чего?
— Дедуле-то надо придумать, что сказать. Надо легенду какую-то. Он же если будет с Рекунковым обсуждать это дело, тот ведь начнёт фактами сыпать…
— Сказать можно, что дедулин старый дружок с глузду съехал, поплыл разумом. Копает со страшной силой под Медунова, боится, что тот начнёт на престол претендовать. Вернее, не просто претендовать, а собственно, возьмёт да и оттеснит Устиныча. А тому больше жизни хочется на троне посидеть и шапку примерить. Мономаха. Медунов подтвердит, что тот измышляет всякие подлянки.