— И вы меня простите…
Твою дивизию… сентиментальный мент. Я ведь хотел, чтобы он на передачу не явился, хотел в последний момент предупредить, выдернуть его из схемы, хотел, помимо наказания лаврушников, чтобы и он урок вынес. Чтобы понял, что меня нахеривать нехорошо и безнаказанно это проходить не будет.
Я принял решение, что Ферика из всех дел вывожу. Но вот этого всего я не планировал. Стрелять, арестовывать, пускать кровь не собирался я. Планировал убрать его из схемы перед самой сделкой. И если бы он не затихарился в последние пару дней, ничего бы этого не случилось. Да только всё пошло совсем не так, не через то место пошло. Совсем не через то.
— Да… — вяло машет он рукой. — Ты вообще в праве был меня на крючьях подвесить. Гнилой я, Егор, ненадёжный. Всё за башлями гнался… Надо было слушать тебя, молодой ты, да мудрый. Не то что я, старый баран.
Он замолкает и переводит дух. Каждое слово даётся ему с большим трудом…
— На тот свет деньги с собой не возьмёшь, — чуть кивает он, облизывая пересохшие губы. — И у гроба карманов… нет…
Он закрывает глаза и некоторое время лежит, не подавая никаких признаков жизни. Каталка стоит в большом зале, ярко освещённом холодным светом флуоресцентных ламп. Лампы эти издают раздражающий и нервирующий звук, тонкий электрический звон, как зуд.
Снуют сёстры и врачи в халатах, привозят и увозят пациентов. Раздаются громкие реплики, быстрые шаги, хлопают двери. Будто само место пытается сказать, что на празднике жизни все мы временные гости. Тошнотворно пахнет лекарствами или дезинфекцией, а, может, тем и другим вместе…
Обстановка тревожная и тоскливая. Безысходная. Именно безысходность я читаю во взгляде Ферика, когда он поднимает глаза. Я беру его за руку. Она влажная и холодная. В груди неспокойно, я чувствую горячее жжение, будто это не его, а меня в очередной раз подстрелили.
— Вам страшно, Фархад Шарафович? — тихо спрашиваю я.
Он кривит чёрные от запёкшейся крови губы.
— Умирать всегда страшно, — чуть слышно шепчет он. — Я ведь не ангел, ты знаешь?
— Серьёзно? — делаю я удивлённые глаза и улыбаюсь. — Вы меня разыгрываете.
— Серьёзно, — подтверждает Ферик и тоже улыбается. — Видишь, как я тебя провёл. Ты думал, что я ангел, а я… нет… Я тебя предал, Егор. И когда с Мишико подписался за твоей спиной отравой торговать, и когда меня менты прихватили. Испугался, не выдержал. Они стращать-то умеют. А я оказался совсем нестойкий. И не оловянный, и не солдатик…
Он снова закрывает глаза. Подбегает молодая сестричка.
— Так, всё, в операционную! — командует она, — Кузьмин, давай сюда.
Ферик сжимает мою руку.
— Знаю… — сипит он, — знаю, что время вышло. Жалко…
Подходит медбрат и толкает каталку. Фархад Шарафович не отпускает мою руку, и я иду рядом с ним.
— Сломался я, — хрипит он. — Всё слил. Про наркоту слил, хоть и место указал неправильное. И про тебя много чего наплёл. Они спрашивали, а я отвечал. Их ведь не наркотики интересовали, а ты. Вот я и пел соловьём, не хотел на старости лет на зону. Не хотел.
Ну, тут удивляться нечему. Есть люди, заинтересованные в информации обо мне.
— Прости меня, Егор… Знаю, за такое прощения не просят, но я… прошу. Ментов на мелькомбинат я навёл… И сказал им, как тебя заманить. У тебя сердце доброе… я знал, что ты пойдёшь… если узнаешь, что Айгюль в опасности… Знаю я тебя… Ты романтик, таким как ты… нельзя в бандиты… И в менты нельзя… Такие, как ты… должны народ в будущее вести…
Чем дальше, тем более отрывистыми становятся его слова и тем больше в них хриплого свиста. Отчаянного хриплого свиста.
Каталка заезжает в лифт, стучит, грохает колёсами по металлу. Медсестра буднично нажимает кнопку, заглядывает в записи, ставит галочки. Для неё это рутина. И стоны, и вздохи, и испускание духа — всё рутина…
— А где она сейчас? — спрашиваю я про Айгюль. — Я не смог её найти.
— В Ташкенте… Я велел, чтобы отсиделась у подруги своей… У этой, ну… ты знаешь…
— Знаю, — киваю я.
— Они не сами, Егор… Менты… За ними стоит кто-то… Хочет тебя… распять…
Он замолкает и тяжело дышит.
— Отдыхайте, вам нельзя переутомляться! — участливо обращается к Ферику сестричка.
Надо же, хорошая девочка, не очерствела, не загрубела, глядя на чужую боль и смерть.
— Да, милая… — вымученно улыбается Ферик. — Мы сейчас… Закончим…
— Ладно, Фархад Шарафович, что было, то было. А теперь это уже в прошлом. Не думайте, я зла не держу. Выздоравливайте. Всё будет хорошо. Вас прооперируют, вы поправитесь и заживёте лучше прежнего, без забот и хлопот.
Улыбка его делается искусственной, вымученной, ненастоящей. Он закрывает глаза и стискивает зубы. Делает несколько тяжёлых вдохов, будто не может надышаться. Дышит и не может.
— Ты… простил? — с тревогой спрашивает он, словно от этого сейчас хоть что-то зависит.
— Конечно, простил. Но и вы меня простите пожалуйста.
— Тебе не за что… — через силу говорит он. — Поза… Поза… боться…
Дыхание сбивается и лицо искажается одновременно гримасой страдания и безразличия. Гиппократова печать, маска смерти. Я отчётливо понимаю это… Сердце ухает, обрывается, покрывается льдом…
— Об Айгюль я позабочусь, — обещаю я, хотя совсем не представляю, как к этому можно подступиться. — Не волнуйтесь. Ни о чём не волнуйтесь. Вам нечего стыдиться. Все мы порой ошибаемся, не мучайте себя. Я вас люблю как родного…
Из уголков его глаз появляются две слезинки. Я крепче сжимаю его ледяную руку, но он не отвечает, на это у него уже не остаётся сил…
— Страшно, Егор… — едва шепчет он, и я скорее догадываюсь, чем слышу его слова.
Лифт дёргается и останавливается. Раскрываются двери и медбрат Кузьмин, думая о чём-то своём, безразлично выкатывает каталку в пустой коридор. Я делаю несколько шагов, сжимая руку Ферика и выпускаю её. Его увозят. Распахивается широкая дверь, открывая длинный коридор. По нему практически бегут люди в белом. Они торопятся к Ферику.
— Подожду здесь! — кричу я вслед. — Не бойтесь! Всё будет хорошо!
Умирать не страшно, сказала Мурашка в последнюю нашу встречу. В конечном итоге, всё всегда заканчивается хорошо… Покоем и благодатью… Наверное…
— Фархад Шарафович, — слышу я удаляющийся голос сестрички. — Сейчас мы с вами быстро подготовимся к операции. Вы уснёте, а когда проснётесь…
А когда проснётесь, окажетесь в прекрасном сияющем мире, где нет боли и царит любовь. Зачем, зачем они везут его туда, в холод и мрак? Лучше бы дали умереть, сжимая мою руку. Ему было бы легче.
Я сажусь на обитый дерматином и видавший виды диванчик, наклоняюсь вперёд, упираюсь локтями в колени и обхватываю голову руками. Сижу неподвижно и, наверное долго, глядя в одну, неясную, воображаемую точку перед собой.
Вокруг меня тихо и пусто. Никого. Так может, это я умираю, а не Фархад Шарафович?
Время играет со мной, выкидывает разные штуки, троллит, дурачит, смеётся… Вот и сейчас я совершенно не понимаю сколько его утекло, сколько прошло.
Я выхожу из бездумного транса, когда рядом со мной кто-то садится. Поворачиваю голову и пытаюсь поначалу вспомнить, кто этот человек. Но нет, мы с ним никогда не виделись. Наконец, до меня доходит, что это врач.
— Вы хирург? — спрашиваю я.
Он угрюмо, глядя перед собой, кивает. Будто пародирует меня.
— Оперировали Матчанова?
Он опять кивает и спрашивает:
— Вы родственник?
Врач поворачивается и хмуро на меня смотрит.
— Практически, — отвечаю я.
— Эта пуля, — говорит он, прищуриваясь и морщась, как от зубной боли. — В общем, когда извлекли, открылось кровотечение… Аорта… Пришлось…
Я отворачиваюсь, а он продолжает рассказывать про аорту, про зажимы и стежки. Я не слушаю. Вернее, слушаю, но не слышу. Удивительно, будто отрезали кусок меня…
Хирург сокрушается, видать очень хотел спасти пациента. Он ещё что-то говорит, но я встаю и, кивнув, иду к лифту… Большой, рассчитанный на четыре каталки лифт, везёт одного меня, будто посланника потустороннего мира. Хотя… а кто я такой? Я и есть посланник…
В фойе меня ждут Виктор и Алик. Приехали, пока я тут торчал. Они молча смотрят, не задавая вопросов.
— Скончался, — говорю я и выхожу на крыльцо.
Листья ещё не пожелтели, но и от радостной, полной жизни летней зелени мало что осталось. Тёмные, почти бурые, они шелестят на ветру. В воздухе разлита прохладная влага. Я ёжусь и передёргиваю плечами. Никак не привыкну к этому круговороту в природе. Круговороту плоти.
Из машины звоню Злобину, докладываю, что Ферик всё…
— Мы взяли Гию, — говорит он. — Приедешь?
— Можно, пожалуйста, завтра? Я напишу отчёт и привезу утречком. Лады?
— Лады, — соглашается он.
— А то мне ещё жену на курорт отправлять…
— У тебя всегда всё в одно время.
— Всегда — это моё политическое кредо, — невесело шучу я.
Прощаемся.
— Вить, — говорю я, передавая ему трубку, — сейчас со всей этой хернёй разберёмся и надо будет в Ташкент ехать. Думаю, ты и Толян поедете. Завтра… нет, наверное, послезавтра.
— Так я как пионер, — пожимает он плечами. — Партия сказала «надо», комсомол ответил «есть». В смысле, всегда готов. С тобой же, да?
— Нет, я с Аликом останусь, — качаю я головой, — а вы поедете за Айгюль. Надо будет её доставить сюда.
— А… — чуть подвисает он… — Ну ладно, почему нет. Привезём…
Наташка ждёт меня дома. Утром она летит в Юрмалу, под защиту друга Пуго и наших ребят. Латвия у нас под контролем, там, что называется, всё схвачено. Кагэбэшная дача, охрана и личные телохранители. От греха, лучше пусть всё переждёт на расстоянии.
Надо было, конечно, ещё вчера её отправить, да уже, честно говоря, на воду дую. Не хотелось, чтобы они имели возможность подготовиться, получив информацию заранее. Паранойя? Да. Паранойя чистой воды. Но есть из-за чего.
— Ферик умер, — говорю я.
Глаза у неё становятся большими и тёмными. Я привлекаю её к себе.