— Палить латинян!!! — раздался справа из глубин бушевавшего людского моря истошный вопль. Ожидаемый.
— Тихо! — тот самый рык, что словно ледяной водой окатывал, у Чародея по-прежнему получался на загляденье. — Взять и ко мне!
Хотя шумевшего и так уже тянули сквозь толпу Лявон, что недавно получал здесь наградное оружие, и громадный Вавила из Ждановых. Он, в принципе, мог бы обоих над головой на вытянутых руках нести не напрягаясь. Народ недобро гомонил. Ситуация становилась излишне напряжённой.
— Ну что ж вы, люди? — в голосе князя звучала искренняя печаль. — Вы же не воронья стая, чтоб грай поднимать всем разом. Не свора псов, что лай начинают, стоит лишь одной шавке через три забора тявкнуть. Вы — вольный и свободный народ стольного града Киева!
Площадь заткнулась и замерла моментально, вся. А таких распахнутых глаз у Шарукана Всеслав не видел со вчерашнего дня, когда вытянул из распоротого живота его отца ядовитую «гусеницу». Я же продолжал восхищаться мастерством манипуляции и ораторским искусством. Надо будет вечером поподробнее расспросить Всеслава про те книги по этике и риторике, полезное, оказывается, дело.
На земле сидел, затравленно озираясь, затрапезного вида мужичок с сальными волосами и налипшей прядкой квашеной капусты в бороде.
— Рысь! — повысил голос князь и дождался, пока Гнат шагнёт вперёд. — Пусть твои люди всё вызнают про него. Если просто пьяный дурак — отсыпь плетей для вразумления и отправь нужники чистить.
Народ заулыбался. А Чародей продолжил, не меняя тона:
— А если узнаешь, что он подсыл ромеев, ляхов или германцев, — повисла недолгая пауза, но за её время все улыбки как ветром сдуло, — то пусть всё, что знает, тебе расскажет. Птичкой пусть заливается. На дыбе!
Последнее слово звякнуло кандально, жёстко и угрожающе. Люди стали хмуриться и всплескивать руками. Да, братцы, поорать вместе с толпой — весело и нестрашно. Головой думать куда труднее. Но бывает полезно.
— Видишь, народ честной, какое время непростое на дворе. За любым поступком могут разные ниточки тянуться. Некоторые не грех и срубить. Да вместе с дурными головами, — вроде бы задумчиво проговорил Всеслав, когда онемевшего паникёра утащили. А серьёзных глаз в толпе значительно прибавилось.
— Потому прошу каждого из вас! Я дал слово гостям степным, что худого с ними не случится в нашем городе. Каждый из вас знает теперь, что стравили нас обманом, втёмную. И есть в том прежних князей вина, что вместо головы мошной думали, что родичей ваших не сберегли. Я хочу мира между соседями, между Русью и Степью. Великий хан того же желает! — Шарукан встал рядом и с достоинством кивнул, подтверждая сказанное великим князем.
— Потому повторю. Честь и Правда наши не велят прощать врагов. Но говорят быть великодушными и не таить за пазухой зла. Мы знаем, кто обманом да кривдой ссорил нас. И я обещаю вам пред Солнцем, Небом и Богом, ответят нам змеи проклятые сторицей!
Мужики вскидывали кулаки. Бабы утирали слёзы уголками платков. Но лица у большинства были собранные и даже торжественные. Все помнили, что не так давно этот же князь так же твёрдо и уверенно говорил с Богом. И тот отвечал ему. А сомневаться в правдивости слов того, кто прилюдно летал по небу на крылатом волке, было как-то неловко, что ли.
Толпа дважды ещё орала привычное «Любо!», заверяя князя и его гостей, что всё будет исполнено в лучшем виде. И что когда Чародей соберётся с латинян должок требовать идти — его каждый поддержит без сомнений. Очень продуктивно, словом, митинг прошёл.
На обратном пути князь и хан видели, как молодая баба во вдовьем платке подошла к настороженному Байгару. И протянула ему кусок свежего хлеба и туес с взваром, от которого шёл паро́к. За подол её держался мальчонка лет трёх-четырёх, хмуро глядя на половца. Хмуро, но без страха. Одеты, что он, что мать, были опрятно, но явно небогато.
Байгар принял поданное и склонил — небывалое дело — голову перед женщиной. И поднёс хлеб и питьё вождям.
— Храни тебя Господь, батюшка-князь, — красивым грудным голосом, в котором слышались близкие слёзы, сказала молодая вдова. — Даст Бог, хоть этот живым останется, мне на радость.
И она, присев, крепко обняла белоголового сынишку. И слёзы потекли по её щекам.
Князь и хан отщипнули от большой горбушки по куску, прожевали и запили горячим взваром. Глядя друг на друга одинаково. И одинаково не чувствуя вкуса ни еды, ни напитка. Казалось, и то, и другое было горьковато-солёным. Как кровь погибших воинов. Или слёзы их вдов и детей.
Глава 6Шаги по тонкому льду
Осень вошла в полную силу. Уже сыпал пару раз мелкий снежок, стаивавший к середине дня. Разглядывать цепочки следов на нём с высоты крыши терема было занятно. Очень хотелось, чтобы и в жизни было всё так же понятно: тут конный проехал, тут пеший прошёл, здесь собака бежала, там ворона копалась-прыгала.
Но реальность человеческая, а уж тем более княжья, предсказуемо была не в пример сложнее отчётливых и понятных тёмных цепочек на белом фоне.
— Ты б хоть упредил о задумке своей, княже, — едва ли не с обидой прогудел новоявленный патриарх, сидя через стол от великого князя тем же вечером после инаугурации или интронизации, или как оно там правильно звалось. Всеслав мял переносицу, пытаясь отогнать головную боль. День в который раз выпал долгий и насыщенный.
— Времени, отче, не было. Случается так в жизни, знаешь, что летишь ты со своей лодьи на вражью, с мечом в руке. Внизу чёрная ледяная вода, за спиной летят друзья, в впереди копья острые. Тут не до разговоров, — ответил Чародей, щуря глаза от тусклого, вроде бы, света лучины, что каждым движением будто раскачивал гвоздь, вбитый где-то над бровями.
Судя по лицу свежеиспечённого первоиерарха не менее новой русской православной церкви, о прыжках с мечами над холодной чернотой он знавал не понаслышке. Теребя, сминая в изуродованном когда-то давно левом кулаке густую бороду с частой сединой, лишь спросил, помолчав:
— А с ромеями что думаешь?
— Ничего не думаю, — долго, тягостно вздохнув про себя, отозвался Всеслав. Понимая, что вопросы по-прежнему требовалось решать быстро и при любой возможности. Которой, как водится, никакого дела не было до того, болит у решальщика голова или нет. Приоткрыв, сморщившись, правый глаз, князь увидел, что Иван не сводил с него взгляда под нахмуренными бровями, одна из которых, левая, была чуть выше. Пришлось вздохнуть и вслух, не сдержавшись.
— С ними — ничего. Против них думаю. Крепко, отче, долго, тяжко. Небывалое дело задумал, трудное. И не отступлюсь.
— А коли их патриарх меня анафеме предаст, да и тебя со мной вместе? — продолжал выуживать информацию священник.
— Предашь его тому же самому, и всех присных его. Я в ваших обрядах не силён, но, сдаётся мне, отлучать кого-то от церкви за неуплату десятины или за то, что его сам народ, сама паства в пастыри себе выбрала, как-то не по-христиански. Любви не больно-то много в таком поступке, как мыслишь? Значит, и Бога в таком нет. — монотонно говорил князь, не убирая руки от переносицы и мечтая лишь о том, чтоб чёртова лучина с плясавшим огоньком пропала пропадом.
— Но он — Вселенский патриарх, — с сомнением напомнил Иван.
— А ты — патриарх Всея Руси. Вот пусть он там у себя во вселенной порядки и наводит, а к нам в монастырь со своим уставом не лезет, — хмуро буркнул Всеслав. — Ты трусишь, что ли?
Лицо отца Ивана вспыхнуло, и в глазах блеснуло что-то вовсе не похожее на кротость и смирение. Всего на полмига. Удачно, что именно на эти полмига Чародей приоткрыл левый глаз.
— Мне, княже, знать потребно, что задумал ты. Верно сегодня говорено было: разные ниточки от слов да дел тянутся, ох и разные. И объяснять их по-всякому можно, смотря, как повернуть. Давай, чтоб я не верте́л слова твои туда-сюда, ты мне сам поведаешь всё. Так честнее быть должно. Ну, коли правду скажешь.
Дожились. Без году неделя в патриархах ходит, а уже князю начинает вопросы задавать, да на слабо́ пробует взять.
— Я вижу, что разговор со мной причиняет тебе му́ку и очень опечален этим, — вдруг произнёс он неожиданно мягким и будто бы смущённым тоном. А я аж вскинулся за плечом Всеслава, ожидая продолжения, вроде: «но сейчас облака скроют Солнце, и боль твоя уйдёт». Но, конечно, не дождался. Откуда бы тут, в эту тёмную пору, взяться светилам, облакам и знатокам Булгакова?
— Благодарю за сочувствие твоё, отче. Один опытный человек сказал мне, что нет худого в том, чтоб принять дар от сильного, если дар тот от души. А в части сердечности и сочувствия ты всяко посильнее меня будешь, — собравшись с мыслями в звеневшей голове, начал князь. — Мне не нужны все блага и всё золото мира. Мне не нужны шелка и пряности, янтарь и серебро. Мне, тайну тебе открою, и стол-то Киевский не нужен был. Я свою землю Полоцкую от осатаневших от жадности Ярославичей сберечь желал, да вот в яму угодил. А из неё — сюда вот, в терем. Но с той поры, как под руку мою эти люди и семьи их отошли, отвечаю я за них. Хочу я того или нет. А с ними и лесные, что Старым Богам требы кладут. Теперь вот и степной люд, если сладится у нас. Я бы, отче, лучше рыбку ловил на берегу Двины или Полоты, как Андрей-апостол, а не башку себе мучил. Но, как греки древние говорили, каждому своё.
— А ты, княже, как рыбу ловить любишь? — неожиданный вопрос удивил и насторожил. Но, знать, не я один в «да-нет» да другие способы до правды дознаться играть умел.
— Я, Иван, люблю на зорьке на бережку сесть, мушку навязать, да по течению пустить. Надёргать пять-шесть хвостов язей да голавликов, и домой. Чтоб юшки потом к обеду похлебать с роднёй да друзьями. И чтоб сиделось спокойно, без лучников вокруг, без гонцов на потных конях, без колокола вечевого.
— Складно. А я, княже, раньше верши ставить любил. Веришь-нет, и зимой под лёд спускал. На озёрах у нас рыбы было — только вытягивать успевай, — и в глазах его появился какой-то новый блеск, а в голосе — странная, еле уловимая вибрация.