У кого-то из его многочисленной родни ожидалось прибавление. Собирались пригласить Агафью, Грачёву жену, но она плотно «прописалась» в княжьем тереме, став одной из лучших учениц Чародея. Роженицу везли уже туда, на подворье, но малыш решил не ждать. Чудом, глухой ночью выехали саночки к воротам Лавры. Сторожа, не разобрав нервные крики мужа и стоны бабы, сориентировались визуально. Куда ещё можно отправить с таким-то пузом? К повитухам, ясно! Мальчонка родился здоровым, крепким. И к бабкам проторили дорожку другие семьи, ждавшие детишек. И то, что почти всех из новорожденных после этого окрестили, ни разу не расстраивало старого волхва.
— Вырастут — сами решат, где Богам молиться, в лесу или в Софии у отца Ивана. Главное — живыми да здоровыми в мир народились!
Он уважительно называл патриарха именно так, отцом Иваном. Поговаривали, они как-то засиделись ввечеру́ за всеславовкой и религиозными диспутами. Наутро оба были хмурыми и мятыми, и имели по приличному бланшу, у волхва — под правым глазом, у священника — под левым. Но с той поры отношение друг к другу у столпов веры как-то поменялось. И в дела окормления чужой паствы они, видимо, решили не лезть.
После памятной метели плотники быстро возвели на высоком месте что-то вроде каланчи: здоровенную башню, где постоянно дежурили наблюдатели. В каждом из городских «концов»-микрорайонов была похожая, но поменьше. Появилась и система оповещения. Сигналов было немного, и теперь днём и ночью жители могли получить помощь люди при пожаре, преступлении или болезни. У районных построек дежурила стража, монахи-лекари и добровольцы с баграми и бочкой. Если становилось понятно, что своих сил не доставало — сигнал передавали на каланчу, а оттуда уже били тревогу на весь город. По флажкам днём и огням ночью народ быстро наловчился понимать, что и где случилось, сбегаясь, иногда быстрее чрезвычайных служб. Несколько раз именно такие, бежавшие просто поглазеть, успевали задержать вора, а однажды даже целого убийцу. В общем, с появлением адаптированного под здешние реалии МЧС, вырос и уровень гражданской сознательности. А вот «Горгаз», «04», делать не стали. За неимением газа.
Свен и Фома, учредившие что-то вроде товарищества, уже торговали не только хоккейным, то есть ледняным инвентарём. Пошли в оборот и инвалидные кресла, и более удобные костыли, и даже хирургические наборы. Но их просто так было не приобрести — требовалось поручительство Русской Православной церкви, личная печать Буривоя или самого великого князя Киевского. С помощью этого бюрократического усложнения, придуманного Глебом и Гнатом, кстати, удалось выявить подозрительно заинтересовавшихся новинками. Троих. Двух латинян и одного поляка. Двое куда-то скоропостижно исчезли, а оставшийся лях, со слов Рыси, мог ещё пригодиться. Они же, Фома и Свен, два мужа двух шумных и скандальных раньше, а теперь солидных и непередаваемо важных жён-сестёр, снабжали требуемым хирургическим инвентарём княжье подворье и Лавру. И были этим не просто довольны, а горды и счастливы.
Словом, впёрся я со своими знаниями в добрый и милый, полный политических и религиозных распрей, одиннадцатый век нагло и не спросившись. Ну, как попал, так и впёрся, что ж поделать? Поэтому — спортивный маркетинг, диверсионная работа, хирургия, включая нейрохирургию. Поэтому спирт и порох. А уж когда удалось получить азотную кислоту и глицерин, ещё веселее стало. Гораздо.
Мы как-то смотрели со старшим сыном, когда он, кажется, что ли школу оканчивал, то ли на первых курсах учился, какой-то дурацкий и грустный фильм по его наводке. Хотел он моё мнение услышать. Там в корягу заколебавшийся работать не понятно кем и не понятно на кого парень встретил другого парня, полную себе противоположность: яркого шустрилу в модной красной курточке. И вместе они устроили что-то вроде секции дворового мордобоя. А потом и вовсе начали какую-то партизанскую работу против режима. Того самого, в котором оба и проживали. Дурь, в общем, дурацкая, редкостная. То, что оба они — один и тот же душевнобольной человек, я понял в первой трети фильма. Как и то, что методика приготовления того, что они там, в клубе, о котором нельзя говорить никогда, из жира, кислоты и опилок, у них там была, конечно, неправильная. Удачно вышло, что правильную сам я прекрасно помнил ещё с университета. И то, что для создания очень многих веществ не требовалось ни электромагнитов, ни вакуума, ни прочих синхрофазотронов.
В общем, новинок в одиннадцатом веке прибавилось значительно. В том числе крайне неожиданных для современников. Помимо упомянутых уже масляных светильников.
На восьмой день после проводов Ромы с Глебом вместе с будущей невестой старшего и Шарукана с Байгаром и прочей делегацией, ехали с Гнатом мимо торговой площади. Обедню отстояли, мудрыми мыслями отца Ивана насытились вполне, вот и выехали проветрить буйны головы. Думали выбраться за ворота и объехать город, раз или два. Но не вышло.
На площади готовились выступать заезжие скоморохи. О том, что точно не местные, говорило всё: и кибитка их, переставленная на полозья, явно больше пригодная к перемещению по дорогам, чем по снежной целине, и одёжка нездешняя, и даже музыкальные инструменты. У одного я даже большую лютню разглядел, вполне похожую на привычную мне гитару. Как-то, помнится, в институте увлекался и даже что-то умел, но потом забросил. Нельзя, чтобы у хирурга были мозоли на кончиках пальцев — чувствительность снижается, и иногда жизни может стоить тяга к музыке. Чужой жизни. А ещё у тощих и шустрых лицедеев, готовившихся поразить горожан чем-то новеньким и невиданным, были на диво сытые и дорогие лошади. До сих пор таких не бывало в Киеве, я, по крайней мере, не видел точно. Но и князь напрягся, хоть и совершенно неразличимо снаружи — понял это только я.
— Гнатка, покличь тихонько Алеся сюда. Задержимся чуть, глянем, что показывать станут, — о том, что Всеслав чем-то озадачен, не понял бы никто, даже Дарёна, наверное.
Гнат понял. Поднял руку над головой и, не сводя глаз с князя, передал что-то тремя-четырьмя жестами их тайного языка глухонемых. Который Чародей так и не изучил, кроме пяти-семи самых важных сочетаний, вроде «все ко мне», «прикрыть раненых», «взять тихо» и подобных. С дальнего края площади сразу же донёсся перестук копыт коня, что перешёл с шага на галоп, минуя рысь.
— Кони, Слав? — негромко и совершенно спокойно, сохраняя мимику, с какой я, пожалуй, сидел на совещаниях в райкомах и горздравах, спросил друг.
— И кони. И глаза. И перстни на двоих интересные. Не похоже ни на медь, ни даже на бронзу. Фамильные, разве? В любом случае, дорогие вещицы. Такие в диких краях напоказ носить — очень в себя верить. Давай-ка, друже, и Яновых десятка два по крышам рассади. Душа что-то не на месте, — точно так же, негромко, спокойно и с тем же подуставше-невозмутимым лицом проговорил Чародей. В том, что слышит его только старший разведчик, он был уверен. Оглядываться-осматриваться так, чтобы не привлекать внимание, в дружине умели все. Ну, Гнатовы точно все.
— Янкины на крышах с тех пор, как мы от Софии не направо, а налево свернули, — отозвался Рысь, и в его интонации проскочило что-то похожее на то, когда советуют не учить бабушек щи варить. — Думаешь, заваруха будет? Может, шугануть народ, да этих плясунов в погреба сложить, от греха? Там и поговорили бы. Вон, Сильвестр-то проникся вполне.
— Не знаю, Гнатка. Чую, что будет что-то, а вот плохое или хорошее — не могу понять пока, — потёр большим пальцем правую бровь князь. — Посмотрим представление. Послушаем Алеся. Твоих тут десятка три?
— Полсотни. Десятка три ещё будут вот-вот, — ровно ответил друг, обводя торжище прищуренными рысьими глазами. Которые, надо думать, своих узнавали гораздо лучше, чем князь. Тому, вроде как, померещилось три-четыре смутно знакомых фигуры и бороды. Но полсотни?
Сперва они пели. Я с изумлением узнал некоторые слова — язык был совершенно точно французский, но какой-то странный и по произношению, и по лексике. Сперва пели про какую-то битву у маленького или малого моста, прошедшую давным-давно, когда прекрасный город и его жителей хотели захватить и уничтожить дикие норманны. Тогда помогло слово Божие, вера во Христа и дружины каких-то тамошних графов и епископов. Потом спели про короля Филиппа, что ограбил итальянских торговцев, что везли через его земли какие-то сказочные богатства. Песенка была весёлая, говорилось там о том, что матерью короля была дама Анна из диких северных лесов далёкой земли «ля Рюси́», поэтому другого от Филиппа и ждать не следовало. Действо сопровождалось пляской кукол-марионеток над ширмой, что появилась над задней частью кибитки.
На ткань этой палатки-шатра, что окружала телегу и драпировала её заднюю часть, Рысь смотрел с привычным прищуром, за которым близкую смерть видел, наверное, только Всеслав. Князь знал, что если из-за той ткани вылетит арбалетный болт или стрела, то Гнат, будто случайно, ненавязчиво поставивший своего Булата на полкорпуса впереди, перехватить свистящую смерть успеет хоть мечом, хоть рукой, хоть зубами. Или грудью.
Горожане хохотали над картавым и не вполне синхронным переводом песенки, поддерживая и развивая мысли о том, что от потомства Злобного Хромца и не следовало ожидать ничего иного.
Потом над ширмой стали драться куклы. Одна в чёрно-жёлтом, с тяжелой челюстью, «говорившая» с жёстким «эр», характерным для немцев. Вторая — в бело-жёлтом, дралась двумя большими ключами, зажатыми в каждой руке, и блажила по-латински, по-итальянски, с приметным носом и в высокой шапке-тиаре. И им обоим поочерёдно отвешивала под хохот толпы пинков и оплеух третья кукла. В сером плаще, с мечами в обеих руках. Говорившая по-русски. И завывшая волком, вызвав овации, в финале выступления.
Император Генрих, папа Александр Второй и великий князь киевский и полоцкий Всеслав. Впервые настолько узнаваемо представленные в масс-медиа. В таком вполне однозначном контексте, где две стороны по очереди напинывали под задницы друг другу, а потом пришла третья, отпинала обеих и гордо провыла победный клич в конце.